Чак Паланик - Проклятые Страница 37

Как объясняет Леонард, Хэллоуин — единственное ежегодное событие, во время которого жители ада могут посетить жителей земли. С сумерек до полуночи проклятые могут ходить — ничуть не скрываясь — среди живых. Как только пробьет полночь, веселье кончается и, как Золушка, тот, кто не успел к комендантскому часу, получает особое наказание. Как рассказала Бабетт, все опоздавшие души должны блуждать по земле целый год, до начала следующего Хэллоуина. Из-за сломанных часов Бабетт однажды пропустила срок и двенадцать месяцев болталась, невидимая и неслышная, среди живых, погруженных в свою собственную жизнь.

Готовясь к хэллоуинской вылазке, мы всей компанией шьем, клеим, кроим себе костюмы. Чемпион по шахматам и умница Леонард лохматит брючины своих шортов зубами. Потом берет с земли горсть углей и пепла и втирает в ткань. Замазывает грязью порванную рубаху и проводит ладонями по лицу.

Он изображает бродягу? Бомжа?

Леонард отрицательно качает головой.

Я спрашиваю:

― Зомби?

Леонард снова отрицательно качает головой.

― Я пятнадцатилетний раб-переписчик, который погиб в пожаре, уничтожившем великую библиотеку Птолемея Первого в Александрии.

― А, это был мой третий вариант, — говорю я.

Я дышу на лезвие своего инкрустированного драгоценными камнями кинжала и спрашиваю, почему Леонард выбрал именно этот костюм.

― Это не костюм! — хохочет Паттерсон. — Это он таким умер.

Может, Леонард и выглядит как современный мальчик, но он мертв уже с сорок восьмого года до Рождества Христова. Паттерсон, с его футбольной формой и типично американской симпатичной мордашкой, объясняет мне это, полируя бронзовый шлем, а потом водружает шлем на свои кудри.

― А я афинский пехотинец, убитый в бою с персами в четыреста девяностом до нашей эры.

Проводя по волосам расческой, сверкая красными шрамами на запястьях, Бабетт заявляет:

― А я — великая принцесса Саломея, которая потребовала убить Иоанна Крестителя и в наказание была разорвана дикими псами.

― Мечтать не вредно, — фыркает Леонард.

― Ладно, — вздыхает она, — я фрейлина Марии Антуанетты, которая покончила с собой, чтобы избежать гильотины, в тысяча семьсот девяносто втором году…

― Врешь, — говорит Паттерсон.

― И ты не Клеопатра, — вставляет Леонард.

― Ладно, — говорит Бабетт, — меня убила испанская инквизиция… кажется. Не смейтесь, прошло уже столько лет, что я не помню.

На Хэллоуин мертвые по традиции должны не просто посещать землю, но еще и делать это в образе из своей прошлой жизни. Поэтому Леонард снова становится древним занудой, а Паттерсон — спортсменом из бронзового века. Бабетт — замученной пытками ведьмой или кем-то там еще. Оттого, что мои новые друзья мертвы уже века, если не тысячелетия, этот миг, когда мы все сидим вместе и готовимся к маскараду, кажется еще более хрупким, печальным и драгоценным.

― Ну уж нет, — говорит юная Эмили. Она шьет пышную юбку из тюля и украшает ее драгоценностями, собранными с коматозных или расстроенных до бесчувствия душ. — Не буду я ходить по домам как тупая канадка со СПИДом! Я буду сказочной принцессой.

Втайне я страшусь выйти к живым. Это первый Хэллоуин после моей смерти, и я содрогаюсь при мысли о том, сколько мисс Сукки ван дер Сукк будут бродить с петлями презервативов «Хелло Китти» на шеях, с лицами в синем гриме — дешевая пародия моего трагического конца. А что, если надо мной будут постоянно смеяться всякие бестактные личности? Я подумываю, не последовать ли примеру Эмили и не одеться ли в стандартный образ джинна, ангела или призрака. Еще можно взять свои злобные армии и заставить их носить меня повсюду на золотом кресле, пока мы гоняем по улицам всяких Злючек Стервозникус и наводим на них ужас. Или захватить с собой Тиграстика и изображать ведьму с домашним любимцем.

Леонард, наверное, почувствовал мои сомнения. Он спрашивает:

― Ты в порядке?

В ответ я просто пожимаю плечами. Если вспомнить, как я врала родителям по телефону, настроение лучше не станет.

Ад кажется нам адом именно потому, что мы надеемся найти тут рай, напоминаю я себе.

― Малая, может, повеселеешь, — говорит новый голос.

Арчер незаметно присоединился к нашей компании, и вместо костюма у него толстая папка. Он достает оттуда лист бумаги. Высоко подняв лист, чтобы все увидели, Арчер спрашивает:

― Кто сказал, что мы живем только раз?

На листе напечатано большими красными буквами:

РАЗРЕШАЕТСЯ.

35

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Извини, пожалуйста, мне надо на секундочку отлучиться в прошлое.

Смешно… Я прошу прощения у дьявола.

Лист бумаги у Арчера оказался моей апелляцией. Это такая супер-пупер-форма заявления на пересмотрение, которую Бабетт заполнила за меня после того, как стали известны результаты моего полиграфологического теста. Может быть, мою душу действительно сочли невинной, и власти предержащие решили исправить свою ошибку. Хотя скорее дело в политике: моя власть — рекруты, набранные мной с земли, и моя огромная армия — представляет для демонов такую угрозу, что они готовы меня отпустить, лишь бы не связываться. Отсюда мораль — я больше не должна оставаться в аду. Мне даже не обязательно быть мертвой.

Я могу вернуться на землю, к родителям, и прожить столько лет, сколько мне отведено. Я могу познать радости менструации, деторождения и поедания авокадо.

Единственная проблема: я сказала родителям, что мы встретимся в вечности. Да, конечно, я наплела им, что все мы попадем в рай с Буддой и Мартином Лютером Кингом-младшим, а Тедди Кеннеди будет с нами курить гашиш и все такое… но я просто пыталась их как-то утешить. Честное слово, моя мотивация была достаточно благородной. Я хотела, чтобы они перестали плакать.

Нет, я вполне реально оцениваю слабые шансы своих родителей попасть на небо. И все-таки я вынудила отца пообещать мне, что он будет сигналить из автомобиля не меньше сотни раз в день. Еще я заставила маму поклясться, что она будет постоянно ругаться матом и выбрасывать окурки на улицу. С их солидным стажем такое поведение гарантирует им проклятие. Вечность в аду — все равно вечность, зато мы снова сможем жить всей семьей.

Еще я заставила плачущего папу пообещать, что он никогда не упустит возможность испортить воздух в полном лифте. Маму я уговорила мочиться в каждом общественном бассейне, где она побывает. Божественный закон дает добро на порчу воздуха только в трех лифтах и порчу воды в двух бассейнах. Возрастных скидок не предусмотрено, так что большинство людей попадает в списки проклятых к пяти годам.

Я сказала маме, что она выглядела ужасно красиво, когда вручала эти дурацкие «Оскары», но она должна нажать Ctrl+Alt+D и отпереть двери моих комнат в Дубае, Лондоне, Сингапуре, Париже, Стокгольме, Токио и везде, где они есть. Пусть потом наберет Ctrl+Alt+C, откроет все мои шторы и впустит солнечный свет в эти наглухо закрытые и темные помещения. Отец пообещал мне, что раздаст всех моих кукол, одежду и мягкие игрушки служанкам из Сомали, которые были у нас в каждом доме, — и всем серьезно повысит зарплату. В довершение всего я попросила родителей усыновить всех наших служанок, легально их удочерить и проследить, чтобы эти девушки закончили колледж и стали успешными пластическими хирургами, налоговыми адвокатами и психоаналитиками — и чтобы мама больше никогда не запирала их в туалете, даже в шутку. Мои родители хором закричали в трубки:

― Хватит! Мэдисон, мы обещаем!

Пытаясь утешить их, я говорю:

― Если сделаете, как обещали, мы будем жить одной большой и счастливой семьей вечно!

Мои родные, друзья, Горан, Эмили, мистер Плюх и Тиграстик — мы все останемся вместе навсегда.

А теперь, о боги… Меня-то в аду и не будет!

36

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Хотя ты уже и так в курсе. Если верить твоим словам, ты знаешь обо мне больше, чем я сама. Ты все знаешь — а я подозревала, что что-то здесь не так… Наконец мы встретились лицом к лицу.

Мы все одеты в свои хэллоуиновские костюмы, которые на самом деле не костюмы, за исключением наряда Эмили. Бабетт отказывается признавать, что она просто какая-то безвестная покойница. Вместо того она нарядилась в Марию Антуанетту и нарисовала себе на шее неровные черные стежки. Мы стоим на берегу Озера Теплой Желчи и ждем, чтобы нас подбросили в Реальную Жизнь, где можно запастись сладкими-пресладкими конфетными богатствами.

Когда мы уже решили, что придется сесть в какой-то грязный и противный вагон для транспортировки скота, в каких евреев возили на холокост, рядом с нами словно в замедленной съемке притормозил черный «линкольн» — тот же, что приезжал на мои похороны. Тот же самый шофер в форме, фуражке и зеркальных очках выходит и приближается к нам. В одной краге он сжимает зловещую стопку белых листов, скрепленную по краю тремя книжными винтами. Очевидно, это любительский сценарий, от которого еще издали разит голодом, наивностью, завышенными ожиданиями, абсурдным оптимизмом аутсайдера.