Виктория Платова - Stalingrad, станция метро Страница 37

— Мы и так умрем, рано или поздно! — зычный голос Праматери заставил старуху и Елизавету синхронно вздрогнуть. — Особенно, если будем шастать по кухням, в то время как врач приписал нам постельный режим. Муся, мать твою! Какого хера ты встала?! Сказано же было, лежать и не рыпаться! Неделю как минимум.

— Что же ты так кричишь, Тусечка? — заюлила старуха с легкомысленным именем Муся. — Не надо кричать и нервы портить. Не стоит все это твоих нервов.

— Зла на тебя не хватает, вот и кричу.

— И выражаешься, как биндюжница…

— Ну извините, университетского образования не досталось, как некоторым.

— Я ведь не в упрек, Тусечка… Просто девушка… Твоя подруга, не имею чести знать, как зовут… Она может истолковать все превратно.

— Эта? — Праматерь перевела взгляд с Муси на Елизавету. — Эта все истолкует правильно, и в голову не бери. И марш в койку. Наказание с вами…

— Я хотела чайку себе налить. Тебя не утруждая.

— Принесу я тебе чаек.

— И посидишь со мной немного? — из-за куста сирени снова выглянуло юное создание со спущенными гольфами. — А то ты вчера с Лялькой полночи просидела, а ко мне заглянула всего на пять минут…

— Посижу, куда денусь.

— …А кто такая Лялька? — спросила Елизавета, когда Праматерь выпроводила наконец неугомонную Мусю и плотно прикрыла за ней дверь.

— А никто. Коза дермантиновая. Раньше на Октябрьской железной дороге работала, проводницей. Видно, там ей характер и испаскудили окончательно. Восемьдесят четыре года, а под горячую руку лучше ей не попадаться. Такими херами обложит — мама не горюй.

— А Муся?

— Муся — добрейшее существо. И котелок у нее варит будь здоров, всю жизнь в университете преподавала. Жаль, в последнее время болеет часто. И как только у этих сук рука поднялась хату у нее отнять и на улицу выбросить? Знала бы, кто именно это сделал, — голыми руками бы задавила гадов.

— Так, значит, она тебе не родственница?

— Теперь получается, что родственница.

— А эта… Лялька?

— И Лялька.

— А все остальные?

— Охота тебе глупости выспрашивать. Главное, что у них теперь крыша над головой, да и мне так спокойнее. Считай, что свою работу я беру на дом. Вот и все. Ну, пойдем устраиваться.

— Пойдем. Только скажи… Что это за колокольчики? Они все время здесь звенят…

— Ты про трамвайные звонки?

— Нет. Про колокольчики. Просто интересно.

— Говорю тебе, трамвайные звонки это. Заколебали они уже, честное слово. И ничего другого здесь нет.

…В маленькой комнате, куда привела ее Праматерь, горел ночник. Кто-то там уже был, спал на разложенной тахте, укрывшись одеялом. Поначалу Елизавета подумала, что это одна из престарелых обитательниц квартиры. Судя по пространству, которое она занимала, — очень компактная, ссохшаяся от времени товарка Муси и Ляли. А, может, сама скандальная Ляля.

— Кто это? — стараясь не потревожить спящую, шепотом спросила Елизавета.

— Можешь не шептать, — через плечо бросила Праматерь, застилая раскладушку, стоящую у противоположной стены. — Он крепко спит. Пушкой не разбудишь.

— Кто — он?

— Почем я знаю. Пацан. Малявка. Приблудился недавно. Вроде как Гошей зовут, но пойди разберись — Гоша он, Миша или вообще Аркадий Сигизмундович. С понедельника оформлением займусь, детдом ему надо хороший подобрать. Он пока моих старух развлекает. А они его. Цирк на проволоке. Ладно, ложись. А я пойду… Послушаю, блин-компот, про охренительное развитие естественных наук и в частности биологии в пятидесятых годах прошлого века.

Сейчас она уйдет, и Елизавета останется одна. А у маленького, накрытого одеялом Аркадия Сигизмундовича утешения не найдешь, сколько не ищи.

— Подожди, пожалуйста… Муся сказала, что тебе нужно серьезно заняться здоровьем…

— Настучала-таки, старая карга? Когда только успевают? Ты, при случае, ей передай, что первым врачом, который ко мне приблизится, будет патологоанатом.

Она нарочно говорит все это. Старается отвлечь Елизавету от кошмара сегодняшнего дня. Наивно полагает, что это легко сделать при помощи разодетых в клоунские костюмы слов. Что Елизавета не заметит — костюмы эти стираные-перестиранные, латаные-перелатанные.

Цирк на проволоке.

— Не уходи…

— Я быстро.

Елизавета могла бы настоять, сконструировать фразу по-другому, не уходи, сейчас ты мне нужнее, чем им. Это была бы замечательная, хорошо исполненная фраза-ловушка, и Праматерь Всего Сущего (мудрая, хотя и недостаточно хитрая) провалилась бы в нее, с треском ломая ветки. Ну-ка, попробуй выберись!.. Но Елизавета не делает этого. Ради юного существа, стоящего за кустом сирени. Глупого, но обещающего с возрастом поумнеть.

— Знаю, о чем ты думаешь, — Праматерь гладит ее по голове: рукой прохладной и теплой одновременно. — Но постарайся думать по-другому.

— Как?

— Как кино смотреть. Старое.

— Черно-белое?

— Хоть черно-белое, хоть цветное. Там ведь все живы, правда? Те, кого ты любишь. Те, кого ты любишь — всегда главные герои. А главные герои не умирают ни при каких условиях.

— Это неправда. Ты обманываешь. Иногда они умирают. Еще как!

— Ну, может быть, — нехотя соглашается Праматерь. — Просто я такие фильмы… С летальным исходом не смотрю.

— А я смотрю.

— Тогда смотри ровно до того места, когда все еще живы.

— А потом?

— А потом подрывайся и вали из кинотеатра.

— А потом?

— А потом сама придумай хороший конец. Для всех.

— Дурацкий совет.

— Я и не советую.

…Она просыпается среди ночи, не сразу понимая, где находится. Никогда раньше Елизавета не спала на раскладушке, и лучше бы больше не повторять этот героический опыт. Первая пришедшая в голову мысль выглядит совершенно идиотически: что, если алюминиевые планки прогнутся под весом толстой жабы, а брезентовое полотно порвется? То-то выйдет конфуз. И еще она скрипит, проклятая раскладушка. С надрывом и оттягом.

Карлуша.

Она должна думать о Карлуше, предательница, а не о каком-то хлипком алюминии. Но мысли о Карлуше намного опаснее, чем мысли о возможном унизительном падении. Те были травоядные и в целом безобидные, а эти — хищные. Они ходят вокруг Елизаветы кругами, примериваясь, как бы половчее вцепиться ей в горло, в грудную клетку — и рвать, рвать клыками, не оставляя живого места.

Слезами их не разжалобишь.

Ночник никто не думал выключать, он горит себе и горит. Надо бы встать и избавиться от света, но пленница раскладушки Елизавета боится лишний раз пошевелиться. Единственное, что ей удалось, — повернуться на бок. Правый, как учил ее когда-то Карлуша, а на левом спать нельзя, неправильно. Лишняя нагрузка на сердце, а ее надо избегать, особенно тебе, блюмхен, потому что сердечко у тебя и без того во всем участвует, всему сочувствует, как бы не износилось раньше времени.

Больше никто не назовет ее «блюмхен».

Можно, конечно, попросить об этом Праматерь, но вряд ли та отступит от своей наперсницы Элизабэтихи. Пирог с Шалимаром тоже отпадают. Ясно, что случится, когда Елизавета выйдет к ним навстречу с этим офигительным коммерческим предложением. Они начнут хихикать, закатывать глаза и подталкивать друг дружку локтями: «Ты только посмотри на себя, Лизелотта! Ну какой ты, к бесу, блюмхен, не смеши. В зеркало когда последний раз заглядывала?» Из Ильи и «здравствуй» не вытянешь, а о консерваторах-стариках и говорить нечего. Она для них — Лиза, Лизок, Лизаветушка, Лизавета Карловна. Поздно переучивать.

Но даже если бы кто-нибудь согласился звать ее «блюмхен», разве это исправит положение? Новый «блюмхен» будет отличаться от старого так же, как отличается живой, сидящий в клумбе цветок от своего пластмассового или тряпичного собратьев.

Мертвечина, мерзость.

Ангельские колокольчики вдали звучат намного реже. Один раз, чуть позднее — другой, и снова тишина. Обыкновенные трамвайные звонки, а она-то что себе вообразила? Непонятно только — это первый трамвай или последний?..

Комната такая узкая, что, протянув руку, Елизавета могла бы коснуться края тахты, на которой спит малявка Аркадий Сигизмундович. Избавившись во сне от одеяла, он лежит спиной к Елизавете, пижамная курточка задралась и видна часть крошечной смуглой спины. Он лежит спиной, а Праматерь — лицом. Лицо спящей Праматери не такое прекрасное, как обычно. Не безусловно прекрасное. Оно усталое. А самое удивительное состоит в том, что она (несмотря на внушительные габариты) занимает на тахте минимум места. Даже спящая, она старается не потревожить малыша. Спящая, она усмиряет буйствующую в ней страшно эгоистичную растительную и животную жизнь; прикладывает совершенный палец к совершенным губам, эй, вы там! Ну-ка, потише!