Канта Ибрагимов - Дом проблем Страница 37

А вот главная публикация — огромный портрет летчика-генерала и слово в слово написанное Вахой интервью, вот только концовки — разговора с главнокомандующим — нет.

Гораздо хуже, чем милиционеры, поступил Мастаев со «своей» газетой — разорвал. Пошел в чуланчик, надеясь поспать, а вечером — футбол. А там дед Нажа, очень встревожен.

— Как ты быстро узнал, как скоро примчался?! — пытается быть веселым внук.

— А я только здесь узнал, что тебя милиция забрала, — говорит дед, — а приехал — заставили, — он показал письмо, — документ Агропромбанка, требуют в трехдневный срок возвратить ссуду плюс колоссальные проценты; в противном случае дом в Макажое будет конфискован в пользу государства.

— Поезжай домой, я все улажу, — устало молвил Ваха, через полчаса он был в Доме политпросвещения.

— Ты должен был выступить на митинге — прямой эфир на весь мир, — кричит на него Кныш, — а ты устроил избиение милиционеров, хотел спровоцировать органы власти на противодействие. Бегом на митинг, камеры ждут.

— А это? — Мастаев показал документ Агропромбанка.

— А ты и твой дед все хотите бесплатно, на халяву. Вот выступи на митинге, как тебе велят, и я обещаю: не то что такое письмо, а такого банка вовсе не будет, все будет снесено, как и вся Советская власть.

На митинге Мастаева, оказывается, уже давно ждали.

— Свободу прессе! Свободу печати!

Здесь же иностранные журналисты и очень много камер. А заика Мастаев никогда перед микрофоном не выступал и от волнения не может не только слова подобрать, а даже что-то произнести, как вдруг видит прямо перед собой какое-то до странности, даже до смеха знакомое лицо — то ли Кныш, то ли нет, какие-то густые, черные усы, очки в несуразной оправе. И этот мужчина всячески пытается его взбодрить, жестикулирует и даже показал, что Ваха дурак, а следом что-то вроде решетки. Вот тогда в Мастаеве пробудился бунтарский дух и как понес он речь, мол, все у власти и те кто рвется к ней — негодяи, не дают ему не только жить, но даже в футбол играть.

От этих наивных, но искренних слов толпа одобрительно загудела и многие стали смеяться, а вот усатый очкарик совсем поник, опустил голову, так что лица совсем не видно. И тут Ваха понял, что вроде бы без вида этого странного лица он более и говорить не может, — как бы не о чем. Он замолчал, не зная, что еще сказать. Наступила довольно долгая неловкая пауза, от которой, наверное, усатый очкарик вновь поднял свое лицо, и это, как вдохновение, обнаружило ораторские способности выступающего — он стал цитировать Ленина:

— Т-т-товарищи! Положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь уже поистине промедление в восстании смерти подобно!

— О-о-о! — одобрительно загудел митинг. А Ваха заметил, как просияло лицо усатого очкарика, и Мастаев еще громче заорал:

— Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, что не совещаниями решаются, не съездами и митингами, а исключительно народом, массой, борьбой вооруженных масс. Так сказал Ленин накануне революции. — Какой том? — вдруг Мастаев ткнул пальцем в сторону усатого очкарика.

— ПСС, том 34, страница 435, «Письмо членам ЦК», — последовал немедленный ответ.

— Совершенно верно, товарищ! — еще раз Мастаев указал пальцем всем на усатого очкарика, а сам в том же революционно-пролетарском духе, уже заведясь, продолжил: — Дорогие товарищи! Работающие на окраинах империи великорусские коммунисты, выросшие в условиях существования «державной» нации и не знавшие национального гнета, нередко приуменьшая значение национальных особенностей в партийной работе, либо вовсе не считаются с ними, не учитывают в своей работе особенностей классового строения, культуры, быта, исторического прошлого данной национальности, вульгаризируя таким образом и искажая политику партии в национальном вопросе. Это обстоятельство ведет к уклону от коммунизма в сторону великодержавности, колонизаторства, великорусского шовинизма! Так говорил Ленин.

— К чему вы это?! — вдруг криком перебил очкарик с усами. — К тому же это не Ленин, а Сталин, избранные сочинения, том 5, страница 27, «Национальный вопрос в партии.»

— Товарищи, — в свою очередь так же перебил Мастаев. — Этот товарищ, на таком жизненно важном этапе становления нашей нации упомянул ненавистное всем имя тирана и деспота Сталина и даже постранично вызубрил труды этого дьявола. Посмотрите на него! Средь нас.

— О-о-о! — загудел в бешенстве народ, так что и микрофон не помогает.

Только сейчас Мастаев понял мощь толпы. И пока он видел, что к усатому очкарику потянулись руки, а под стихию попал и он сам, и ему бы тоже не сдобровать, да расположение спасло. Трибуной митинга, откуда выступал Ваха, были мраморные, парадные ступени Дома правительства, его вдруг кто-то сзади потащил. Неожиданно он почувствовал блаженную тишину, прохладу, спокойствие и даже опеку: оказывается, рядом сосед Бааев Альберт, который без особых церемоний сразу пригласил его в свой кабинет на втором этаже, где на дверях солидная надпись «Заместитель председателя правительства».

Оказавшись в мягком, удобном кресле, Ваха первым делом подумал, что крупный, вальяжный Альберт, в дорогом костюме, очень даже смотрится в этом кабинете, а следом, словно боль в зубах, мысль — кого бы выбрала бы Мария, — конечно, не его. Да это минутная слабость, и в следующее мгновение Мастаев попытался мобилизоваться, тем более что любезность с лица хозяина кабинета куда-то улетучилась, только в голосе, несмотря на молодость, уже витиевато-чиновничья мудрость есть.

— Ваха, дорогой, что ни говори, а мы с тобой соседи, под одной крышей и в одном доме живем, в одной команде не раз в футбол гоняли, и нам с тобой здесь еще долго жить, а вот.

— А пошли в футбол играть, — вдруг ляпнул Ваха.

— Гм, — словно поперхнулся, кашлянул Бааев. — Сейчас мы пойдем на телевидение, и ты скажешь всю правду, что к газете «Свобода» ни ты, и никто из чеченцев отношения не имеет и она как провокация поставляется из Москвы, — Альберт небрежно бросил перед Мастаевым пачку газет.

В отличие от хозяина, Ваха бережно взял одну газету и, разворачивая ее, сказал:

— Кстати, какое-то отношение я имею — вот два моих личных интервью.

— Неважно, — перебил Бааев, — ты должен сейчас же выступить на телевидении, разоблачая эту толпу и ее генерала.

— Я-я «должен»? — Ваха стал осматриваться. — Красивый у тебя кабинет, я и не знал, что ты уже вице-премьер. Такой рост, такая власть! А «должным» оказываюсь я, бедный пролетарий. По-моему, ты что-то путаешь или я чего-то не понимаю.

— Хм, — большим весом отодвигая массивное кожаное кресло, Бааев встал, склоняясь над столом, навис над Мастаевым. — Я думал, ты простофиля, а ты наглец, о чужом мечтаешь.

— Свобода чужой не бывает, — Ваха тоже встал.

— Я здесь власть! — неожиданно рявкнул Бааев.

— Вот и сохрани ее, — Ваха уже хотел уйти, да вице-премьер остановил:

— Мастаев! — он подошел к нему. — Хочу, чтоб совесть была чиста. По секрету предупрежу. Ты знаешь, что из Москвы приказ, чтобы милиция и КГБ ни во что не вмешивались, — это предательство! Так вот, завтра расширенное заседание Верховного совета и Кабинета министров, будут назначены новые руководители этих органов, и тогда. Кстати, министр МВД — твой «друг», ха-ха, Асад Якубов.

— О! — серьезным стало лицо Вахи. — К вам бы еще твоего свояка Руслана Дибирова.

— А он с нами в команде.

— Прекрасно! «Образцовая» команда из «Образцового дома», как всегда у власти. Только вот вы и в футбол плохо играете и, боюсь, превратите «Образцовый дом» в «Дом проблем».

— Эту гадость ты пишешь?

— Мне эту правду приходится стирать, — Мастаев двинулся к выходу, а Бааев вслед:

— Смотри, Ваха, Кныш уберется восвояси, а нам здесь жить.

У самой двери Мастаев остановился:

— Я без него проживу, а вот «Образцовый дом» без присмотра Кныша — вряд ли, — Ваха улыбнулся. — Альберт, хочешь, по-соседски тоже подскажу, пойдем играть в футбол.

— Дебил, — уже будучи в коридоре, услышал вслед Мастаев, но это его не трогало, он действительно нуждался в футболе, в этой искренности открытой борьбы и так увлекся игрой, что неудачно упал, с синяком под глазом поздно пришел домой, а там знакомый конверт: срочно в Дом политпросвещения.

Была уже ночь. В этой части города вроде та же жизнь, однако Ваха, идя по знакомым улицам, уже чувствует напряжение перемен. И почему-то они не навевают на него чего-то хорошего, а наоборот, тревогу и беспокойство большевистской революции и последующей Гражданской войны. И, как доказательство, вокруг Дома политпросвещения освещения почти нет. Как обычно, под березками у парадной лестницы он стал курить, а тут Кныш из окна кричит: