Карл-Йоганн Вальгрен - Ясновидец: Страница 37

Позднее, когда жандармы бросили ее в женскую тюрьму, она все задавала себе один и тот же вопрос: неужели он не упускал ее из вида с тех самых пор, когда она покинула Кенигсберг? Но нет, скорее всего, это была особая удача, сопутствующая только негодяям: он нашел ее случайно.

Больше всего она хотела бы умереть после всего, что он вытворял с нею той ночью; и желание это было очень близко к осуществлению; ей и в самом деле грозила смертельная опасность, спасло ее, по-видимому, только невнятное мановение крыл ее ангела-хранителя. Она никогда, за исключением одного только раза, когда слушателем ее был не кто иной, как Эркюль Барфусс, никогда и никому не рассказывала она о том, что тогда произошло, и было бы в высшей степени неуместным приводить описание этой ночи в нашей хронике, не столько из-за вполне понятного возмущения читателей, которое оно наверняка бы вызвало, сколько из-за того, что для всей этой истории, со всеми ее мерзкими подробностями, вряд ли вообще возможно найти слова.

На следующее утро, когда винокур явился за ней в гостиницу, он нашел ее в состоянии тяжкого шока. Она лежала на кушетке в людской, бледная, апатичная, вся в крови. Это была увертюра к еще более мрачной трагедии, первый акт которой был разыгран месяц спустя.

Она только-только пришла в себя после истязаний, как ее вновь вызвали в ту же гостиницу, к тому же клиенту. Все, что случилось потом, сразу стало достоянием молвы, и еще долго в Данциге обсуждались подробности этой истории. Некоторые принимали сторону девушки, утверждая, что она совершила преступление, дабы спасти свою честь. Другие смотрели на дело не так легко — они считали, что покушение на представителя прусской Фемиды, назначенного к тому же королем, и, следовательно, осененного милостью Божьей, должно быть строго наказано.

Никакого суда так и не назначили, чтобы не усугублять скандала; к тому же девушка была несовершеннолетней. Но, невзирая на все усилия судьи скрыть подробности произошедшей драмы, они все же просачивались наружу.

Что было известно всем, так это то, что уличная девчонка напала с ножом на высокопоставленного клиента и что он едва не расстался с жизнью — спасло его только немедленное вмешательство искусного хирурга. Согласно одной версии она пыталась перерезать ему сонную артерию, по другой — ударила его ножом в промежность. Со временем первая теория победила, хотя вторая была ближе к истине.

Первым на месте преступления оказался хозяин гостиницы, привлеченный страшными криками в номере. Он увидел девочку — она стояла посредине комнаты, обнаженная, смертельно бледная, с опасной бритвой в руке. У ее ног, скорчившись в позе зародыша, валялся магистр королевского суда, между ног у него натекала огромная лужа крови. На допросе хозяин гостиницы утверждал, что девушка выглядела совершенно помешанной. К счастью, в гостинице одновременно с магистром жил врач. Ему удалось с помощью кровоостанавливающих компрессов остановить кровотечение и в наспех переоборудованном номере ушить раны.

А Генриетту без суда отволокли в прядильный дом.[27]

Это был кошмар наяву. Теснота такая, что заключенные спали на полу по очереди. Одеял не было. Уборной тоже не было. Девушки быстро обучались драться из-за миски вонючей жижи, называемой супом.

Впоследствии, когда Генрих фон Бюлов пытался выяснить подробности жизни своей будущей жены, он пришел к выводу, что мать ее, по устному распоряжению магистра суда, тоже упекли в ту же самую тюрьму — во всяком случае, она попала туда на четыре дня позже, правда, в другое отделение. Документов, подтверждающих истинность его умозаключений, не было, но события развивались настолько логично, что за этим трудно было не усмотреть плана.

Поговаривали, что магистр был ранен так тяжело, что его мучили непрерывные боли. Несколько девушек к тому же рассказывали о его странных прихотях и клялись, что он, с его изуродованным мужским органом, был полностью непригоден для постельных занятий. Но он отомстил — он вынес обидчице смертный приговор, медленно, но неотвратимо приводимый в исполнение.

Габриела Фогель умерла осенью от истощения, ей не было еще и тридцати пяти. Ужасающего вида труп нашли у окна, где настигла ее смерть — в испражнениях, без зубов, с выпавшими волосами; скелет, завернутый в тряпки. Весила она не больше ребенка.

Генриетта была близка к тому, чтобы потерять рассудок от горя. Тело матери ей даже и не показали — ночью увезли куда-то и закопали, не поставив даже креста, чтобы как-то почтить память усопшей. Скорее всего, и ее настигла бы та же судьба, если бы барон Генрих фон Бюлов, молодой процветающий коммерсант, не услышал ее историю.

Во время разразившегося скандала барон случайно оказался в Данциге. Он вкладывал деньги в довольно рискованный банк, ссужающий займами поставщиков санитарного оборудования. Первые газовые фонари уже начали свой победный марш в Германии, как и ватерклозеты и водопровод — теперь трубы проводили до самых верхних этажей зданий. Вся эта деятельность уже через несколько десятилетий приняла характер гигиенической революции, сопровождаемой аплодисментами всей Европы.

О событии, приведшем в волнение город, ему рассказал его деловой партнер. Может быть, потому, что и сам он постоянно сражался с судами по поводу патентов и благодаря этому был прекрасно осведомлен о чудовищной коррупции, он запомнил этот рассказ. Он был убежден, что и в этом cause celebre[28] с какой-то уличной девчонкой не все так просто.

История эта не выходила у него из головы. Он вспоминал о ней с регулярностью, свидетельствующей о каких-то глубоких к тому причинах. На него произвел впечатление несомненный элемент трагедии, присутствующий во всей этой истории: бедность против богатства, отчаяние против власти, двойная месть, и как венец всему победа Зла, потому что власть всегда права.

Случайно он остановился в гостинице, где все и произошло. Ему показали комнату, где девушка напала на своего клиента. На полу еще были видны пятна крови. Хозяин доверительно сообщил, что девушка невиновна — она отомстила за свое поругание.

Вскоре он уехал в Баварию, где фирма занималась крупным проектом водоснабжения. Прошло почти два года, прежде чем он вернулся в Данциг.

Его беспокоило и удивляло, что он не мог забыть эту историю с девушкой. Под предлогом того, что фирма собирается вложить деньги в производство прядильных станков, а, значит, в какой-то степени и в содержание заключенных женщин, ему удалось раздобыть разрешение на посещение тюрьмы. Он предложил начальнику тюрьмы проект улучшения санитарных условий, дабы уменьшить позорную смертность среди узниц, но на самом деле ему было очень важно лично осмотреть заведение.

Его провели по территории; он увидел фабрику, где женщины, прикованные к станкам, работали по шестнадцать часов в сутки, место для еды, тюремную капеллу, склады и, наконец, так называемые спальные помещения, куда узниц запирали на ночь, как в склеп для заживо мертвых. Он даже не нуждался в том, чтобы ее показали — он уже знал, что это она.

В первом письме начальнику тюрьмы, первом в долгой цепи попыток вырвать ее из лап смерти, он писал: «Девушка даже не осуждена; обвинение в бродяжничестве ничем нельзя подтвердить, а что касается ее профессии, то никому еще не удавалось отвратить девушку от этого горького пути, заставляя ее работать насильно».

Объяснить, каким образом это случилось, он бы не смог, но он влюбился в нее сразу, безоговорочно, невзирая на все свои титулы. Много лет спустя, на хлопковой плантации в Восточной Африке, тогда еще немецкой колонии, где окончился жизненный его путь, тяжко больной малярией и изнывая от тоски по дому, он будет в бреду призывать то божественное озарение, осенившее его, когда он впервые ее увидел. Он шел в сопровождении начальника тюрьмы и увидел ее в другом конце барака: она сидела на полу, прижав руки к груди, чтобы согреться. На ней были какие-то лохмотья, ноги замотаны тряпками, волосы свалялись. Но среди этого унижения, убожества, грязи, тьмы и невыносимой вони немытых тел, среди всего этого он увидел ее и понял, что никогда не видел такой красоты. От нее исходил свет, да, именно свет, это верное слово — и свет этот освещал все вокруг.

Ему удалось перевести ее в барак, где жили привилегированные заключенные. Начальство обещало выдать ей теплую одежду и освободить от тяжелой работы. После этого он начал борьбу за ее освобождение.

На первое обращение он получил отказ с той же почтой. Потом только он осознал, как много чиновников в городском управлении делали все, чтобы ему помешать. Прошение в канцелярию бургомистра было отклонено под предлогом борьбы с заразными болезнями: половина женщин в прядильном доме содержалась под стражей без суда и следствия, что, конечно, было возмутительно с точки зрения закона, но служило на благо морали. Один из чиновников добавил: «И, даже не говоря об эпидемиях — половина из них больна сифилисом!» Он был буквально одержим ею. Он снял квартиру поблизости от церкви Святой Марии и навещал ее так часто, как только мог. Его успокаивала ее благодарность. В комнате, выделенной ему по распоряжению начальника тюрьмы, он мог беседовать с ней без помех, и с каждой новой встречей любовь его к этой девушке все возрастала. Он понимал, что для человека его класса и положения такая любовь — запретный плод, но у поэтов он почерпнул, что любовь с первого взгляда — болезнь неисцелимая и что есть единственное средство смягчить страдания любящего — любить еще больше. И он с радостью нес это бремя, ему казалось, что она всегда, сколько он себя помнил, была в его жизни — как мечта, как радостное предчувствие; и лишь теперь эта мечта обрела плоть. Он мысленно сравнивал себя с Эдуардом из «Избирательного сродства» Гёте,[29] влюбившимся без памяти в девушку вдвое моложе себя; Генриетта была его Оттилией.