Мария Арбатова - Меня зовут женщина (сборник) Страница 37

– Я нашел женщину, которая приехала с Украины, может быть, она что-нибудь знает о твоих детях, – сообщает Ричард.

– Украина большая.

– Планета Земля вся маленькая, а ты говоришь, что Украина большая, – отвечает Ричард и тащит меня в другой конец турбазы. По дороге Ричарда хватают все идущие навстречу дети, которых он за пару часов пребывания здесь успел обучить английским и африканским играм в мяч, владея десятью монгольскими словами. В коттедже нас встречают как дорогих гостей, вытаскивая на стол все, что есть. Молодая пианистка из Чернигова с нервным приятным лицом, ее десятилетняя издерганная дочка и очаровательная монголка, преподающая русский язык.

– Давно ли вы с Украины? Мои дети с мамой там живут на даче, и я почти месяц не имею связи с ними.

– Я здесь два года, – говорит пианистка Лиля. – Муж работает на заводе, а я преподаю музыку детям. Монгольские дети невероятно музыкальны, и мне очень интересно.

Дома на Украине у меня были большие сложности, а здесь я спокойна и совершенно счастлива, – говорит она, барабаня длинными пальцами по столу, и в глазах у нее такая тоска, что даже Ричарду понятно, как бесстыдно она врет. Когда мы идем по тропинке к столовой, она хватает меня за руку и плачет.

– Послушайте, какое счастье встретить здесь своих. Я ненавижу Монголию, но у меня нет другого выхода. Я хочу все объяснить вам, потому что мы больше никогда не увидимся. Каждое утро я надеюсь, что это последний день в моей жизни. Мне жаль мою дочь, но это сильней меня. Мне кажется, что я тяжело больна психически, я почти не сплю, я засыпаю под утро и ем большие дозы транквилизаторов. Я уехала сюда, чтоб прийти в себя, но мне стало хуже.

– Это связано с мужчиной, который остался дома?

– А что, это видно?

– Видно.

– Тогда почему мой муж не видит этого?

– Потому что тогда ему придется принимать решение, которое должны принять вы сами.

– Но у нас дочь. Посоветуйте что-нибудь, я прошу совета не потому, что я – дура, а потому, что здесь, среди этих гор, среди этой чужой жизни, у меня все сместилось, мне кажется, что я уже на том свете.

– Попробуйте честно сказать себе, в какой ситуации вы перестанете быть несчастной, и попробуйте добиться этой ситуации. И не прикрывайтесь дочерью, сейчас возле вас она живет в аду, посмотрите на нее внимательно.

– Но мой муж любит меня!

– И будет очень горевать, если однажды вы наедитесь таблеток! Если это вас утешает, то я ничем не могу вам помочь. Пойдемте, я познакомлю вас с одной голландкой, она гораздо умнее меня.

Елена все понимает с порога, она кладет пианистку на постель, вводит ее в состояние транса и задает ей вопросы.

– Я могу только наладить ее сон, а ей надо, чтоб кто-то наладил ее жизнь, потому что она не хочет делать это сама. Она – классическая женщина-жертва. Причем она трижды жертва: она приносит себя в жертву ребенку, любимому и мужу. Ужас не в том, что она устраивает из своей жизни тюрьму, ужас в том, что потом ее дочка построит точно такую же модель семьи. И так это будет из поколения в поколение, пока кто-нибудь не осмелится и не разорвет эти цепи.

Вечером в зальчике типа клуба происходит братание. Собственно, нас спасали от дождя, но местная администрация хочет выдоить из этого общественное мероприятие. Вообще в Монголии все время ощущение, что на машине времени я отъехала назад в свое пионерское детство.

– Скажите правду, кто вы такие? – спрашивает пианистка. – Почему вас поселили в правительственной юрте? Вся турбаза переполошилась, последние годы в эту юрту не пускали никого, даже на экскурсию!

Не желая мерзнуть в домике, я отвечаю уклончиво-многозначительно.

Идеологическая вождиха базы забирается на сцену с микрофоном и произносит длинную речь по-монгольски, после которой присутствующие в зале бурно рукоплещут, обернувшись к нам. Компания, состоящая из Аниты, Елле, Денси, меня и Ричарда с трубой под мышкой, пришедших потанцевать, краснеет и неловко раскланивается. Ричарда тащат на сцену, где он фальшиво дудит про Чингисхана, и награждают помпезным дипломом. Потом вождиха подходит ко мне и просит произнести приветственную речь по поводу победы коммунистов в Монголии. Я злобно сообщаю, что пришла сюда танцевать, а не приветствовать коммунистов, что она воспринимает как указание, дает знак рукой парню на сцене, и тот врубает музыку с цветомузыкальной мигалкой и тушит свет.

Науми и Денси бросаются в центр зала демонстрировать класс амстердамской дискотеки, а вокруг выстраиваются монгольские пары и, взявшись за руки, начинают танцевать что-то скромно-военное и четко-бойкое.

– Что это они все танцуют? Это народный танец? – спрашиваю я учительницу русского языка.

– Это бальный танец.

– А почему его знают все? Почему его танцуют все одинаково?

– У нас его разучивают в школе.

Зрелище жуткое, пожилые пары, влюбленные и шерочки с машерочками совершенно одинаково топчутся и крутятся под музыку, как винтики часового механизма. Если бы не резвящиеся вокруг малолетки – чистая лагерная самодеятельность.

– Почему вы не танцуете? Вы хотели танцевать, – озабоченно подбегает вождиха.

– У меня голова кружится от цветомузыки, – пытаюсь я отбрыкаться от танца в военизированной колонне.

– Сейчас все сделаем, – отвечает вождиха и убегает. Через минуту цветомузыку вырубают.

– Мы выключили, – счастливо рапортует она, снова материализуясь. Ужас! Вставать в круг среди заученно притоптывающих парами под музыку «Битлз» аборигенов! Сидящие на стульях и танцующие и так с неподдельным ужасом следят за трясущимися Денси и Елле, как за выгружающимися из тарелки инопланетянами. Мы с Ричардом пытаемся танцевать вальс под неодобрительно-стеснительными взорами местных. Тут в зал врывается Елена, опоздавшая потому, что лечила какого-то ребенка. Она распускает и разлохмачивает длинные волосы, впрыгивает в центр и начинает выплясывать так, что парализует все танцующие пары.

Пышная красивая женщина за сорок в душераздирающего покроя и цвета штанах, танцующая рядом со своей дочерью… Это уж слишком для местных представлений о досуге. Дети обступают ее кругом, выпучив глаза, а сидящие встают, чтоб лучше видеть. Елена замирает, потом как коршун бросается на сидящего напротив пожилого монгола и втаскивает его в круг, потом следующего, следующего, к концу кассеты весь зал ходит на ушах.

– Она – колдунья, – говорит учительница русского языка, вполне цивилизованная девица, учившаяся в России. – Она вылечила ребенка, она может заставить людей делать то, что она хочет, я ее боюсь.

В юрте тепло и влажно, как в бане. Оказывается, дверь запирается только снаружи. Замки в Монголии – понятие недавнее и привозное, палку в ручку двери вставить невозможно – между дверью и рамой огромная щель. Махнув рукой, мы гасим свет.

– Нас специально поселили отдельно! Энхе с родственничками ночью убьют нас, зажарят и съедят в правительственной юрте, – веселимся мы. – Дверь открыта, а там «волка ходит, медведя ходит, кабана ходит»! Ну все, спать, дай бог, доживем до утра!

И тут я чувствую что-то большое, теплое и шумно дышащее возле себя за тряпочной стенкой юрты. Оно прислоняется так близко, что я ощущаю ладонью теплую вогнутость шелковой изнутри стены; оно нежно скребется и тихо топчется.

– Ребята, там зверь, – говорю я дрожащим шепотом.

– Не придумывай глупостей, спи, – отвечают Лена и Миша.

– Я клянусь, там зверь! Он огромный!

– Сколько монгольской водки ты выпила в клубе?

Я вспрыгиваю и включаю свет. Лена и Миша прислушиваются. «Оно» ходит вокруг юрты, «оно» не одно. Впрочем, уже не слышно ничего, кроме стука сердец. Мы с Леной взлетаем и, как эльфы, переносящие лепесток, передвигаем к двери тяжеленный резной комод (потом мы его втроем еле сдвинули). «Они» топчутся вокруг. Прижавшись друг к другу, как семеро козлят, когда волк ломится в избушку, мы с ужасом созерцаем щель в двери, в которую может просунуться лапа любого размера. Миша расправляет плечи, берет в одну руку газовый баллончик, в другую палку, которой поправлял дрова в печке, и идет на верную смерть. Драматург Угаров с дворянской бородкой, в очках и трусах, идущий на зверя в монгольскую ночь, и драматургессы Гремина и Арбатова в кружевных пеньюарах, испуганно вопящие: «Миша! Не ходи! Он сожрет тебя!!!» – вероятно, являют собой самую нелепую мизансцену в истории жизни московской театральной общественности.

Миша героически отбрасывает прядь со лба, рывком открывает дверь, перепрыгивает через комод, мы прощаемся с ним навсегда, и тут раздается его разгневанный крик:

– А ну, пошли отсюда! – И страшный удаляющийся топот. Он впрыгивает обратно в юрту и, поправляя очки, комментирует:

– Нет, ну вы подумайте, два здоровенных быка объедали траву около нашей юрты! Они так испугались меня, что теперь, наверное, добегут до Эрденета!