Нина Воронель - Тель-Авивские тайны Страница 37

Именно такой видела себя Габи внутренним взором, и такой увидел ее поэт Перезвонов, когда, с трудом оттянув непослушный рычажок хитроумного замка, она распахнула перед ним дверь. Поэт глянул на нее, зажмурился, покачнулся, и, не переступая порог, бухнулся на колени:

«Богиня! — выдохнул он, заполнив прихожую концентратом винного перегара, и прильнул губами к покрытому сиреневым лаком ногтю, выступающему из-за золотистой перепонки ее сандалеты. — Золотая и лучезарная! Наконец-то я нашел тебя!»

В гостиной стало тихо-тихо. И пока Габи решала, что лучше — поднять поэта или попятиться, за ее спиной тоненько звякнул бокал о стекло журнального столика, задребезжал, покатился и вдребезги разлетелся по полу на звонкие осколки. Даже не поворачивая головы, Габи догадалась — бокал уронил Дунский! Значит, ревнует — интересно, кого к кому? Перезвонова к ней или ее к Перезвонову?

Острый Ритулин локоток вонзился в предплечье Габи и столкнул ее с порога. Перезвонов, потеряв равновесие, качнулся вперед, схватился за воздух, но тут же дюжина услужливых рук подхватила его, подняла и понесла к столу, к свету, к шуму приветствий. Габи осталась стоять, подпирая косяк, обтекаемая потоком сопровождающих поэта лиц. Перезвонов сделал несколько шагов и остановился, обшаривая многоликое пространство гостиной мутным взглядом.

«Богиня! — сказал он скорбно. — Где она? Неужели я нашел ее, чтобы тут же потерять?».

Кто-то подтолкнул Габи в спину, в направлении ищущих рук поэта, но она не могла сдвинуться с места, пригвожденная непрощающим взглядом Дунского. Опять не удержалась, дура торопливая, опять выскочила вперед и выхватила у него заранее облюбованный кусок! И так всю жизнь!

Ритуля подскакала к ней, твердо цокая копытцами:

«В России невеста при сватовстве печку колупала», — насмешливо пропела она, отдирая руку Габи от косяка.

О, высокое искусство салонного красного словца! Сопротивляться ему было бесполезно, и Габи смирилась — во главе свадебного шествия пошла она к столу об руку с именитым гостем. Навстречу им выступил папа и обручально воздел над их головами огромную оранжевую клизму.

«Папа! У нас важный гость из Парижа», — предостерегающе прошипела Ритуля.

«Именно важный мне и нужен, — обрадовался папа. — Пусть он расскажет у себя в Париже про мой бачок. Мой бачок и в Париже нужен! И там люди два раза в день ходят по-большому и много раз по-маленькому».

Папа набрал новый половник баклажанной икры, но не успел положить ее в унитаз, потому что Ритуля завизжала и повисла на его руке. Унитаз покачнулся, разбрызгивая воду во все стороны. Папа попытался его подхватить, но поскользнулся на мокрых плитках, от чего резиновая трубка напряглась и стащила со стола весь его хитроумный агрегат, веером рассыпая по полу фаянсовые черепки. Папа пару секунд ошалело смотрел на груду обломков, а потом встал на четвереньки и, по-детски всхлипывая, одной рукой начал собирать их в картонную коробку от пылесоса. Другой рукой прижимая к груди клизму, он шептал:

«За что? За что?».

Перезвонов зачарованно наблюдал за крушением унитаза.

«А другого у вас нет? — спросил он жалобно. — Мне как раз очень надо».

Рука его машинально потянулась к ширинке.

Вечер был испорчен безнадежно. Ритуля заподозрила это еще на лестничной площадке, когда ей так и не удалось отбиться от настырной папиной атаки. Сердце подсказывало ей, что, впуская в дом папу с его унитазом, она впускает в дом беду Однако масштаба этой беды она не оценила даже тогда, когда, воспользовавшись ее, Ритулиной, оплошностью, наглая вертихвостка Габи отворила дверь Перезвонову.

Истинный размер потерь она осознала только услыхав зазвеневший над ее праздничным столом голос Габи, читающий какие-то стихи. В этой точке Ритуля прямо взвилась — с какой стати выставляет себя перед всеми эта особа, которую и в дом-то пригласили только ради ее эрудированного мужа? Что Габи читает стихи Перезвонова, Ритуля тогда не знала, так что первым ее порывом было желание немедленно прекратить этот эксгибиционизм. Но к счастью, она каким-то чудом сдержалась — сказалось, видимо, хорошее мамино воспитание, — и не прервала декламацию Габи на полуслове.

Что-то остановило ее — скорей всего, выражение лиц сидящих за столом мужчин — они все враз стали похожи на застывших у изгороди баранов, ожидающих кормежки. Сперва Ритуля отнесла это за счет липового очарования этой несносной выскочки, одетой в жалкие вещички, купленные на распродаже в лавочках, ютящихся вокруг рынка Кармель. Ритуля хорошо эти вещички распознавала, сама покупала их там когда-то, — до того, как Борю оценили по заслугам в его фирме и зарплата его резко пошла вверх. Да и Ритулины заработки от уроков музыки стали составлять немалую часть их семейного дохода.

Но дело, конечно, не в вещичках, а в стиле — стиль же Габи был для Ритули невыносим, и это сделало ее абсолютно глухой к звучащим над столом строфам. И все же шестое, — а может, даже седьмое, — чувство подсказало ей, что ее гости не просто слушают Габи, но благоговейно ей внимают, не ради сомнительных чар чтицы-декламаторши, а по другой, более значительной причине.

Однако настоящая ярость охватила Ритулю, когда ей открылось, что Габи битый час читала наизусть не что иное, как стихи ее знатного гостя, ради которого был затеян весь этот напрасный ужин. Подумать страшно, какое коварство — не только помчаться первой открывать поэту дверь, но загодя выучить наизусть его стихи, чтобы себя выставить вперед, оставив других в тени. Немудренно, что Перезвонов так к ней припаялся, тогда, как все остальные остались в дураках!

Под всеми остальными Ритуля подразумевала себя, потому что она закатила этот пышный пир не даром, а с тайной, ей одной ведомой целью. Все, казалось, было в ее жизни хорошо, но что-то главное не заладилось, и последнее время ничто не радовало Ритулю, не доставляло ей удовольствия. Все ей опостыло — и внимательный, солидный муж, и уютный дом, и красивые наряды, купленные в лучших магазинах мира. Неужели она навек обречена готовить обед, следить за порядком в квартире и ставить пальцы нерадивым ученикам? И это все? Неужели ей не суждено встретить что-то яркое, настоящее, возвышенное?

А ведь Ритуля не была обделена талантами. Покойная мама даже как-то обмолвилась, что талантов у ее дочери слишком много — она сочиняла стихи и музыку к стихам, и неплохо исполняла то, что получалось в результате. И все же ничего путного из этого не выходило, может именно потому, что талантов у нее было слишком много. Она не стала ни поэтом, ни композитором, ни певицей. То-есть, она была и поэтом, и композитором, и певицей, но никто как бы не признавал этого, — восторженные поклонники не просили у нее автографы, о ней не писали в газетах и не говорили по радио.

И она начала задыхаться в непролазной скуке собственного благополучия. Стоило благонравному Боре пуститься в рассуждения о преимуществах платежей в рассрочку, ее охватывало такое отчаяние, что она с трудом сдерживала свои зверские инстинкты — казалось, еще одно слово, и она его убьет. К счастью Боря был молчалив, да и о чем ему было с ней говорить? Он никогда ее не понимал, и даже не понимал, насколько он ее не понимает.

Услышав о предстоящем приезде знаменитого эмигрантского кумира, Ритуля вбила себе в голову, что грядет ее звездный час. Она заранее запланировала себе место рядом с парижским гостем (хозяйка она, в конце концов, или нет?) и мечтала о том, как он будет очарован прелестью ее облика и изысканностью ее беседы — ведь по слухам, многие антисемиты обожают еврейских женщин, победа над которыми укрепляет их уверенность в себе, а Ритуля не сомневалась, что каждый русский поэт немножко антисемит.

А назавтра после приема он захочет встретиться с нею наедине, в каком-нибудь из модных кафе, как это делают в Париже. Там, изящно облокотясь на край стула — она знала, что эта поза подчеркивает достоинства ее фигуры, — она намекнет ему на свою готовность отдать все во имя искусства. И попросит его почитать ее стихи, которые случайно окажутся у нее в сумочке. Ну а дальше... Дальше воображение Ритули подсовывало множество заманчивых вариантов, среди которых было даже тайное бегство с поэтом в Париж.

И ничего из этого не вышло, потому что отвратная задавака Габи ловко оттеснила Ритулю и хитрой сапой втерлась в доверие к поэту.

Густо-зеленый прибой бился об утлые столбики деревянных мостков с такой силой, что плохо обструганные доски под ногами, казалось, только и ждали подходящего удара, чтобы уступить и рухнуть вниз, в бурлящую бездну. Высокая волна вспенилась белыми пузырями, разбилась о шаткий бортик досчатого настила и плеснула Габи в лицо пригоршню соленых брызг. Габи изрядно струсила и в который раз спросила Марика, далеко ли им еще предстоит итти. Но Марик был не из тех, кого чужое беспокойство может остановить на пути к цели. На пути к цели Марика не могло остановить ничто. Рыжий, маленький, остроносый, Марик внешне ничем не напоминал бульдога, но по сути был настоящим бульдогом, неспособным разжать челюсти, раз уж он их сжал.