Дидье Ковеларт - Чужая шкура Страница 37

Как ей удалось столь точно смастерить все эти крошечные предметы по моим описаниям? Сколько часов она изображала эту патину, эти грязные тени вокруг раковины, кашу из песка и мазута на картонном или наждачном полу, который не отличишь от бетона? На матовой крышке рояля переливаются блики заката — непонятно, что за материал, виден лишь эффект. Даже «шевроле-импала», популярная игрушка шестидесятых годов, которую и теперь легко найти на барахолках, кажется настоящей, изношенной и бесповоротно ржавой с ее разбитым ветровым стеклом, с гнилым днищем и с фигурками чаек из мастики на задних крыльях.

Все предметы мебели, да и вообще все детали приклеены, не считая шины, которая победно громоздится на мойке, и выхлопной трубы поперек кровати. Они наверняка отвалились по пути. Но даже эта случайность кажется естественной, то есть умышленной.

Упершись лбом в плексиглас, наслаждаясь игрой перспективы и кропотливостью работы при свете крошечных лампочек у основания полок, я разглядываю клавиши рояля, и они как будто двигаются. Я тщетно искал это чувство, когда перечитывал «Принцессу песков», и вот Карин вернула мне его, потратив немало часов, чтобы материализовать мои слова, воплотить их в предметах, в объеме, в обмане зрения.

Еле слышное ворчанье электросчетчика мало-помалу превращается в шум ветра, шорох волн и гудение вентилятора — в звуковые приправы, которыми я сдобрил сцены встреч Санди с рассказчиком в старом гараже. Теперь я понимал, отчего Карин так расстроилась, узнав, что роман окончен, — ведь макет, сделанный как памятка для меня, эта попытка управлять моим пером на расстоянии, видеть, как мои замыслы обретают плоть, воображать, как мои персонажи живут в воссозданной ею декорации и системе ценностей, — все разом устарело, обесценилось. Если бы моя новая книга и впрямь была закончена, домик с плексигласовой крышей уже ничего не мог бы мне дать. Он превратился бы в ненужный черновик.

Я хватаю листок, спешу убедить ее в обратном, клянусь, что ее подарок дал мне толчок, вернул меня на путь истинный. Теперь я понял, почему этот роман оставил у меня чувство незавершенности, понял, что многие главы придется изменить, что я ушел в сторону от сюжета, выскочил за рамки и вот вернулся, благодаря ей.

Перечитывая письмо и заклеивая конверт, я дрожу от волнения, и мне с трудом верится, что все это ложь.

Я снова выхожу на улицу, в ночь, чтобы она успела получить мое письмо до отъезда в Брюгге. Пусть сейчас же узнает мою реакцию, пусть успокоится. Я прямо слышу, как все это время после нашего расставания она изводит себя упреками, воображает мое недовольство. Да нет же, Карин, я не увидел в этом ни грубого вторжения, ни торжества формы над содержанием, ни победы материи над образами, рожденными авторской фантазией. Это гараж, потерянный мной и обретенный в трехмерном виде, и как я мог подумать, что вы исказили мою идею и посягнули на мою творческую свободу? Не знаю, с какими писателями вы общались до меня, но могу вас уверить, что я не из той породы.

Улица Леон-Гро укрылась в тени небоскреба китайского квартала, двенадцатый дом невысок, верхний этаж наглухо заложен стеновыми блоками. Горит лишь одно окно — на четвертом этаже. В холле, загроможденном обломками стиральных машин и велосипедами без колес, я отыскал фамилию ее друзей «L.B. Huygh» на почтовом ящике. Он был под зявязку забит газетами и счетами. Я засомневался. Неизвестно ведь, какой у них этаж.

Я вышел из подъезда с письмом в руке, перешел улицу и стал вглядываться в силуэт за шторами, на четвертом этаже. Свет погас. На углу грузно разворачивался мусоровоз. Свет опять зажегся. Я вошел в телефонную кабину с треснувшими стеклами, подождал, пока пыхтение мусоровоза стихнет вдали. Вытащил клочок бумаги, который так и лежал в кармане куртки, набрал номер ее мобильника. После второго гудка услышал неприветливый голос:

— Wat is er aan de hand[37]?

— Это я.

— Ришар? Вот уж не ожидала, — голос тут же потеплел.

Я прищурился, чтобы разглядеть наконец, она ли это маячит наверху, за тюлевой занавеской.

— Я вам не очень помешал?

— Вы из автомата?

— Да, внизу, под самым окном.

— Под вашим?

Ее голос заглушали какие-то шумы, а мой отдавался неприятным эхом.

— Нет, под окном ваших друзей. Но вам не обязательно спускаться: можно поговорить и так, если хотите…

— Вы на улице Леон-Гро?

Женский голос рядом с ней сообщил, что бар располагает большим ассортиментом горячих и прохладительных напитков. Я отвел взгляд от чужой шторы с разочарованием или с облегчением, сам не пойму.

— Вы ведь уезжаете только завтра, да?

— Да.

Молчание и шумы в трубке.

— Что вы делали, когда я позвонил? — Глупый вопрос, но надо же спросить хоть что-то.

— Смотрела в темноту. Вы мне написали письмо и пришли отдать его в собственные руки?

— Да. Я хотел вам сказать…

— Вы не слишком расстроились?

— Закройте глаза и увидите мою улыбку.

— Я ее слышу.

— Это потрясающе, Карин. Это просто… Нет слов.

— Ничего особенного, я просто материализовала ваши слова. Вас это не задело?

— Но как вам удалось?..

— Я с самого детства люблю уменьшать предметы. Психиатр бы мной заинтересовался… Так вы пришлете мне письмо?

— Карин… Кажется, мне вас не хватает.

— Вы свободны в понедельник вечером?

Я не раздумывал ни секунды:

— Освобожусь.

— По дороге из Урделя, Кайе-сюр-Мер в Соммской бухте, дом восемь, восемь. Это дом, где я впервые вас прочла. Подруга нас приютит, если приедете. Скажем, в пять вечера?

— Скажем, в пять.

— Договорились. И простите меня за сегодня.

Она прервала связь. На несколько мгновений я неподвижно застыл в своей кабинке, слушая гудки. Окно на четвертом этаже вновь погасло. Я вернулся в холл, остановился перед почтовым ящиком. Щель не слишком широкая, но тонкая рука вполне может пролезть и достать письмо. Правда ли, что у Карин в этой трущобе есть друзья, что она живет здесь, когда бывает в Париже? Да и в Париже ли она? Но вроде и не в поезде, по крайней мере, стука колес я не расслышал. Что до голоса хозяйки, которая рекламировала бар, непохоже, чтобы она говорила в репродуктор. Сомнения множились, выстраивались в логическую цепочку, возникло подозрение по аналогии с моей собственной ложью. Дом восемь на шоссе из Урделя в Кайе-сюр-Мер. Какой-то тип со шприцем и зажигалкой вошел в холл и уселся на ступеньку. Я впервые подумал, что она, возможно, мне врет. Что она тоже выдумала себе другую жизнь.

Я переправил адрес на бельгийский и, бросив конверт в почтовый ящик на перекрестке, понял, что влюбился, а вот в кого — пока неизвестно. Быть может, именно потому я наконец могу признаться себе в этом.

~~~

В пятницу утром усы были готовы, и я отправился на примерку. Пока парикмастер размазывал кисточкой клей у меня под носом, прикладывал туда сеточку и десять секунд держал, я старался не открывать глаз. Красивый женский голос в соседней комнате пел по-итальянски.

— Ну вот, посмотрите.

Когда в зеркале вдруг воскрес Фредерик Ланберг, я потерял дар речи. За три дня я так привык жить без него, что теперь уже он стал призраком из прошлого.

— Вы этого хотели?

Я не знал, что ответить. Весь четверг просидел взаперти, закрыв ставни, при свете огоньков на макете. Уменьшился соответственно масштабу и обитал в этой декорации, куда не заглядывал с восемнадцати лет. Я не пытался почерпнуть там материал для того, нового, якобы написанного романа, нет, я хотел повернуть время вспять, выкинуть те годы, когда бежал от своей судьбы и забивал себе голову чужими произведениями. Я убеждал себя, будто действительно написал вторую книгу, а затем сжег ее, навсегда укрыв от чужих глаз.

— Ну как, годится? Пришлось сделать вкрапления, чтобы добиться объема, как у вас на фотографии.

— Вкрапления?

— Синтетические волосы той же цветовой гаммы. Но это незаметно, я все подогнал.

Подогнал… В подсветке лампочек вокруг зеркала я видел прежнего Ланберга, каким его знали окружающие, словно бегство в шкуру Глена — всего лишь фантазия. Лишь легкое пощипывание клея под носом говорило о том, что мне все это не приснилось.

— Главное, не забывайте промывать сеточку растворителем, когда снимаете накладку.

— И на сколько мне этого хватит?

— В смысле?

— Сколько часов в день я смогу носить эти усы?

— В павильоне или в естественном освещении?

— В жизни. На службе, в автомобиле, за едой.

— Вы много смеетесь?

— У меня траур.

— В таком случае, я бы сказал, часов семь-восемь. Под дождем немного меньше. Но дело не в клее, он-то не подведет, а в вас: сколько вы сами выдержите. Это зависит от уровня pH при потоотделении. У одних актеров идет кислотная реакция, начинается зуд, у других — нет. Но вы не волнуйтесь, если что, я поменяю вам клей.