Михаил Березин - Эвтаназия Страница 37

Для меня он постоянно генерировал Верные Решения. Когда моя школьная любовь увлеклась другим парнем, или когда на улице меня избила банда короля района, или когда меня невзлюбила учительница физики, регулярно ставившая мне заниженные отметки… Считается, что человек чувствует себя достаточно защищенным, если у него хорошие адвокат и психоаналитик. Но это теперь так считается, а у кого в то время были адвокат и психоаналитик?

– Ни у кого, – сказал я.

– У меня были, – сказал он. – В одном лице. Он не уставал повторять, что главное в этой жизни заниматься тем, от чего получаешь удовольствие. Т.е. быть адекватным самому себе. Все остальное приложится.

Между прочим, в свое время я тоже хотел стать писателем. Правда, неслабо? Середа-отец и Середа-сын. Или Гарри Середа-младший. Впрочем, что это я, ведь тогда он еще был Моминым…

Если вдуматься, я не так далеко от этого ушел – стал книгоиздателем. В принципе, мне приходится заниматься и другими вещами: организовывать гастроли, финансировать фильмы, налаживать сети джаз-клубов и туристических бюро, но главное для меня все же – издательская деятельность.

Стоящий у него на столе селектор неожиданно замурлыкал, и он в раздражении ударил по нему ладонью. Как тогда на кладбище по снегу.

– Закончив школу, я попытался поступить в Литературный институт. Естественно, встал вопрос, нужно ли отцу составлять мне протекцию. И какое решение мог принять человек, живущий по законам совести? Я сам должен увидеть, чего стою. И я не прошел.

Он считал, что это нормально. Лучше сначала получить какое-нибудь другое, „обыкновенное" образование, предпочтительнее – гуманитарное, а позже поступить на Высшие сценарные курсы: у меня были проблемы с повествовательной речью, а диалоги получались как бы сами собой, без какого-либо внутреннего усилия. Или альтернативный вариант – пойти на факультет журналистики. Но пока суть да дело, меня призвали в армию. Правда, мать умоляла, чтобы отец выхлопотал для меня освобождение. Но… это ведь было бы не по правилам. К тому же, у такого спортивного и достаточно коммуникабельного парня как я вряд ли возникнут в армии проблемы. Потом часть, в которой я служил, была переброшена в Афганистан, ну а дальше, я думаю, понятно… А тут еще перестройка набрала обороты, и государство явило народу свою истинную морду… Он так и не смог себе этого простить. Ведь отмазать меня от армии было вполне в его силах. Взгляд его, по его же мнению, был трагически зашорен. Те правила игры, по которым жило тогда общество, ему казались естественными. И именно с этим потом он никак не желал смириться. В принципе, дело уже было не во мне. В конце концов, со мной произошел несчастный случай, трагедия, и люди, как правило, это переживают. Я уверен, что если бы он и попытался тогда что-либо изменить, я бы воспротивился. Ведь во мне тоже сидела эта его правильность. „Так за царя, за родину, за веру…" В тот момент, конечно, из этого перечня – только „за Родину!".

„Пусть Родина моя умрет за меня!" – всплыло в памяти.

– Но для него имело значение лишь то, он так жестоко лопухнулся. Пожертвовал сыном во имя химеры. Однажды кто-то рассказал ему историю. Жила-была молодая семья: муж, жена и грудной ребенок. Муж любил жену и ребенка, хотя и был излишне нервным: заводился с пол оборота. Однажды жена пошла с подругой в магазин, пообещав вернуться через час. Прошло уже значительно больше, а ее все не было и не было. Муж уже начал психовать и несколько раз выскакивал на балкон – жили они на пятом этаже, – чтобы высмотреть, не появилась ли супруга. И когда он наконец увидел, как она приближается к дому, он начал орать ей что-то и в слепой ярости бросил в нее младенцем, которого держал в руках… Поседеть он успел раньше, нежели младенец коснулся асфальта. А до суда дело так и не дошло – он умер от всепоглощающего, охватившего каждую его клеточку ужаса. Отец сказал, что чувствует себя точно также. И постоянно живет с этим ужасом в душе. Теперь он стал утверждать, что вера – опасная штука, ведь если поблизости никого больше нет, то Черт становится Богом. В какой-то момент он начал здорово пить, вам, наверное, это известно. А потом засел за свои знаменитые романы. Только после того, как я сделался калекой, стало очевидно, как много я для него значу. Почти все заработанные деньги он отдавал мне, чтобы с их помощью я делал новые деньги. Он хотел, чтобы у меня было очень много денег. Он считал, что большие деньги хоть в какой-то степени способны заменить мне то, чего я лишился на войне. И, в общем-то, он оказался прав. По сути, я имею все, что требуется для полноценной жизни. Я даже имею девочек, представьте себе. Вернее, они имеют меня. – Он криво усмехнулся. – Вот, пожалуй и все. А теперь судите сами, можно ли написать биографию знаменитого писателя и при этом даже словом не обмолвиться о том, о чем я вам сейчас рассказал.

Честно говоря, мне не очень хотелось углубляться в эту проблему. Поскольку в действительности-то биографию Середы я писать не собирался.

– А почему вы не хотите познакомиться со Светой? – спросил я.

Он сразу же запсиховал.

– Не ваше дело! Я вам рассказал все, что требуется знать предполагаемому биографу… Кстати, половина кампании, которую я сейчас возглавляю, принадлежала отцу. Следовательно, на долю Светланы приходится четверть. И она скоро получит причитающуюся ей сумму. В денежном эквиваленте. Еще вопросы?

– Г-м, – сказал я. – Поймите меня правильно. Смешно, конечно, об этом говорить, но… вы с отцом… может быть… имели отношение к наркобизнесу?

– Что?! – он опешил. Потом ухмыльнулся и здоровой рукой расслабил галстук на шее. – Она давала вам читать „Предвкушение Америки"?

Сглотнув слюну, я утвердительно кивнул.

– Нет, – сказал он. – В том-то и дело. Нельзя ассоциировать Ловчева с моим отцом. Тут произошла одна необычная вещь. Роман действительно задумывался, как биографический. Но неожиданно Ловчев проявил норов. Первоначально роман имел другое название. Однако в тот момент, когда отец меньше всего ожидал, Ловчев сбежал в Америку. Пришлось менять название, а затем и эпиграф. А эпиграфу отец придавал первостепенное значение. Между прочим, на страницах этой незаконченной книги отец сделал попытку объединить нас со Светланой. Супруга Ловчева – нечто среднее между моей матерью и его женой. Что же до меня самого… я был полностью идентичен сыну Ловчева Рифу. А Светлана – вылитая Элла. Заметили?

– Заметил.

– Ловчев любил Рифа и Эллу столь же преданно, сколь отец любил нас с сестрой. Ради их будущего, он и сбежал за рубеж. Отец решился на отчаянный поступок: сделал попытку руками Ловчева расправиться с Рифом уже там. Как бы в виде компенсации за несанкционированный побег. И убить его удалось без особых проблем. Но только не руками Ловчева, а, наоборот, вопреки его воле. Мне известны некоторые фрагменты, которые отец так и не решился записать. Когда Риф вырос и ему захотелось избрать себе военное поприще, Ловчев всячески противился этому. Следовательно, в него нельзя было вложить тех страданий, мыслей, того ужаса, которые отец стремился излить на бумаге. Чем он руководствовался, когда подбрасывал Ловчеву документы наркосиндиката, я не знаю. Если честно, мне это напомнило стандартную картинку из американских боевиков: в квартиру к герою врываются полицейские и извлекают из-за зеркала в ванной пакет с героином, который они сами же туда и подбросили. Может быть ему захотелось, чтобы Ловчев хотя бы оказался виновным в гибели сына драматурга Кереселидзе, который был наркоманом, не могу сказать. В любом случае выходило, что Ловчев попросту издевается над автором, смеется над его былой наивностью и глупостью. Словом, персонаж, проявил неожиданный характер, что и погубило книгу. И, скорее всего, не только книгу, но и моего отца. Ведь ему не удалось высказать свою боль… А в жизни не было ни наркотиков, ни торговли оружием, да и вообще ничего предосудительного. Порнографическое издательство действительно организовал я. Был у меня одно время такой бзик. Отец отнесся тогда к этому с пониманием. Позже я продал „Росу" со всеми потрохами. И с авторами тоже, в том числе и с Гортензией Пучини.

Так значит вот на кого горбатили мы с Евлаховым, кого ублажали! На моем лице появилась вымученная улыбка.

– И не провоцируйте больше Светлану, пожалуйста. Вчера она учинила в „Росе" форменный погром. Вы, очевидно, еще не знаете, какой бывает моя сестрица во гневе. А „Роса" ведь нам уже давно не принадлежит.

Я решил, что на этой бравурной ноте программа моего визита к владельцу „Квазимодо" исчерпана, но тут он неожиданно пустился в воспоминания об отце и о том, как хорошо им в свое время было вдвоем. Говорил он одновременно страстно и торопливо. Внешне это странным образом больше напоминало не рассказ сына, а исповедь любовницы, причем любовницы ревнивой, вынужденной постоянно делить предмет своего обожания с кем-то еще. Словоизвержение прервалось так же внезапно, как и началось. Под конец он поинтересовался, с чего это вдруг Светлана дала мне читать незаконченный роман. Я сказал, что, очевидно, потому, что я согласился стать его биографом. Почему-то у меня появилась уверенность: скажи я Гарику правду, и он запретит мне дописывать „Искушение". Ему-то доподлинно было известно, что отец сознательно прекратил работу над ним. И тогда, если бы это случилось, я бы угодил в мясорубку. С одной стороны меня бы допекала Света Момина, которой я задолжал тысячу долларов и компьютер, и которая, по признанию ее братца, „страшна во гневе", а с другой – сам Гарик Середа со своим зловещим секьюрити. Я-то полагал, что своеобразная война ведется лишь между мною и Моминым-Середой. Но неожиданно фамилия распалась на половины, и я оказался между двух огней.