Жан-Луи Кюртис - Парадный этаж Страница 37

— Но я сегодня вела себя с тобой как шпик…

— Да, немножко… Это меня забавляет. Даже льстит мне: в конечном счете это свидетельствует о том, что ты интересуешься мною, моей жизнью… Но скажи мне, ты очень была шокирована, когда увидела меня там с этой девицей?

— Я? Нет, разумеется. Я подумала: ну вот, сегодня вечером дядя Иоганнес пошел по девкам.

Иоганнес отвел глаза. Он не привык к грубому жаргону молодых, к их манере говорить на сексуальные темы. Это не слишком коробило его, когда он слышал нечто подобное из уст простых парней на улице. Но слышать такое от молодых людей своего круга, а в особенности от молодых девушек, — с этим он никак не мог смириться. Он подумал, что именно в этом и проявляются классовые предрассудки и, главное, условный рефлекс, неискоренимая моральная реакция, заложенная в нем воспитанием. Он испытывал какую-то неловкость от того, что его собственная племянница, маленькая Лисбет, употребляет такие выражения. Он к этому не привыкнет никогда, он уже слишком стар.

— Меня только удивило, — продолжала Лисбет, — что ты был именно с этой девицей. Что она в твоем вкусе, я хочу сказать…

— Ты считаешь, что это некрасиво по отношению к Пауле?

— Видишь ли, я всегда считала, что ваш брак с Паулой прежде всего брак по расчету, — сказала она как о чем-то совершенно естественном и не очень значительном.

— Мы были привязаны друг к другу, — ответил он не совсем уверенным тоном и потупил взор.

— Были? — с ударением переспросила Лисбет.

Он не ответил.

Она чуть ли не рывком вскочила с кушетки, подошла к нему и пылко поцеловала в щеку.

— Я прекрасно знаю! Прекрасно знаю, что вы очень любите друг друга! — воскликнула она. — Ведь вы счастливы вместе, верно? Значит, все остальное не в счет. Главное — вы счастливы!

Она резко повернулась, с силой тряхнула головой, то ли для того, чтобы разбросать волосы по плечам, то ли — привести их в порядок. Они взметнулись перед ее лицом — густая воздушная копна золотисто-янтарного цвета с рыжеватым отливом. Иоганнес залюбовался ею; его вдруг охватило чувство, которое трудно было определить точно, но тем не менее чувство острое, что эта молодая беззащитная жизнь находится перед лицом какой-то неведомой ему опасности. Эта догадка озарила его, словно светом молнии, и исчезла. Но что-то осталось, какая-то тревожная нежность, желание защитить. Лисбет бросила взгляд на часы:

— Пять часов! Мне пора идти…

Он подумал: «Куда?»

В этой праздной, да, по видимости праздной, жизни были какие-то обязательства, встречи… Мужественно, охваченная решимостью и порывом и в то же время — он был уверен в этом — полная опасения и, быть может, тревоги, Лисбет сквозь угрозы и ловушки какого-то беспощадного мира шла к неведомой ему цели. Он поднялся и сказал:

— Ты не дождешься Паулы? Она вернется между пятью и половиной шестого.

— Как раз в половине шестого у меня встреча. Поцелуй ее за меня.

— Она будет сожалеть, что не увидела тебя. Ты же знаешь, как она тебя любит, и она тоже.

— Я еще приду к вам. Думаю, что в ближайшие дни я буду посвободнее.

Он взял ее руки в свои:

— Да, да, приходи к нам, приходи как можно чаще. Ты для нас — маленький луч солнца.

С улыбкой, оба немного взволнованные, они обнялись.

— А как же Боденское озеро? — спохватился Иоганнес. — Как ты думаешь, сможешь ты провести там с нами несколько дней в сентябре? Постарайся приехать.

— Да, я приеду… Если еще буду здесь…

— То есть как это, если еще будешь здесь? Что ты хочешь этим сказать?

— Если я еще буду в Германии, — ответила она не сразу.

— Ты что, собираешься за границу?

— Пока еще не знаю…

Он с настойчивостью, пристально посмотрел на нее.

— Скажи мне, Лисбет, ты в самом деле клянешься, что ничем не озабочена?

Лисбет тряхнула головой.

— Все в порядке, — сказала она.

— У меня раза два промелькнуло подозрение, будто ты чем-то взволнована…

— Нет, уверяю тебя…

— Ну ладно. Но я надеюсь, если у тебя возникнут какие-нибудь затруднения, ты мне скажешь…

— Разумеется, я тебе скажу…

— Послушай, сходи-ка ты к родителям. Обещаешь?

Она согласно кивнула головой.

— Не следует пренебрегать ими, — продолжал он. — Они не заслуживают того, чтобы ты их огорчала.

Весь этот диалог они скорее прошептали, чем проговорили громко и внятно. Это походило на сцену прощания на перроне вокзала перед очень долгой разлукой. Он еще раз поблагодарил ее за гравюру и обозвал «воришкой», несколько раз нежно поцеловав в кончик носа. Это тоже была игра, детская и приятная.

— Итак, обещано? — спросил он. — Ты приедешь побыть с нами в наших садах?.. В конце концов сады прекрасные и они стоят того, чтобы время от времени прогуляться по ним, забыв обо всем на свете…

Когда Лисбет ушла, Иоганнес растянулся на кушетке, которую она только что покинула; заложив руки под голову, он долго лежал задумавшись. У него была привычка мысленно заново перебирать увиденное и услышанное за день, вспоминать разговоры, конечно, не банальные, не обыденные — привычка поглощенного собой нелюдима, каким он видел себя с самого детства, привычка, за которую ему случалось упрекать себя, как за слабость, как за отступление перед жизнью: «Я только считаю, что живу, но я не живу…» Самолюбивые мечты, которые, возможно, сбылись бы, если бы он стремился воплотить их, добиться, чтобы они принесли плоды, остались невоплощенными, бесплодными. В юности Иоганнес хотел стать пианистом-виртуозом. На деле же его музыкальные способности оказались недостаточными для столь честолюбивых чаяний. Пришлось смириться с ролью педагога, и в этом качестве он создал себе в городе превосходную репутацию. Каждый день он играл на рояле для себя; это были счастливые минуты, когда он погружался в меланхолию, сентиментальную экзальтацию и эстетическое наслаждение. Так он брал хотя бы относительный реванш за то, что считал поражением в своей жизни и что с годами стало казаться ему маленькими насмешками судьбы, а ведь терпеть ее уколы — удел каждого. Он прилагал все усилия, чтобы держаться стоически. Впрочем, коль скоро Прекрасное вечно и тебе даровано жить ради него, еще не все потеряно.

Мысленно Иоганнес перебирал их встречу с Лисбет, такой странный разговор, когда племянница пыталась уличить его в вероломстве или в моральной нечистоплотности, словно тем самым она хотела убедить и себя, что, ведя совсем иной образ жизни, чем он, она идет по правильному пути. Чаще всего люди, вступающие с вами в спор, сами не очень-то в ладу с собственной совестью. Чего хотят эти молодые люди с их суровым порицанием общества, ведь оно в конечном счете проявило себя весьма великодушно по отношению к ним, к их требованиям невозможной справедливости, к их мессианским и одновременно апокалипсическим бредням? И еще эта история с Банхофштрассе… Будь Иоганнес холостяком, он и не, подумал бы скрывать от кого-либо свои небольшие похождения; но, пожалуй, и не стал бы особенно распространяться о них — по скрытности характера и еще потому, что полагал: это никого не должно интересовать. Воспитанный человек даже намеками не касается интимных сторон своей жизни. Впрочем, чем больше любят подобные вещи, тем меньше склонны говорить о них. Лисбет относится к вопросам секса как к любой другой теме, но не разоблачает ли эта так откровенно афишируемая объективность ее своего рода пуританизм? Истинные сладострастники обожают тайну. А нынешние молодые люди, при всех их громогласных заявлениях, при легкости их нравов, возможно, и не питают большой страсти к наслаждению. И тем не менее Иоганнес не сожалел о том, что Лисбет узнала о его вольностях. Напротив, он испытывал чувство некоторого удовлетворения. Это совсем неплохо, пусть знает, что Иоганнес все еще полноценный мужчина, что он, как говорят французы, не вышел в тираж. Скорее, она может даже почувствовать еще большее уважение к нему…

Иоганнес не сомневался, что Лисбет нежно к нему привязана. Гравюра, ее подарок, — свидетельство тому. Но кто он в ее глазах? Человек, которому не суждено было стать артистом и который утешается иллюзией приобщенности к искусству? Мелкий буржуа, забавляющийся игрой в эстетизм? Сноб, по-дурацки убежденный, что он принадлежит к духовной элите? Молодые судят старших всегда сурово, с презрением. В двадцать лет преклоняешься только перед признанными гениями и перед героями. Возможно, Лисбет его и не презирает… Ее чувство скорее можно определить так: снисходительная любовь… Иоганнес для нее — представитель минувшего века, и она сказала ему это без обиняков: «милый динозавр». Он вспомнил ночи и дни под бомбами, страх, постоянное ощущение, что смерть стоит за твоей спиной; потом леденящие кровь разоблачения нацистских лагерей, слишком чудовищное преступление его родины, чтобы его можно было постичь во всей его полноте; и смутное чувство вины потом, многие месяцы, многие годы… Вот что выпало на долю милого динозавра XX века. Должен ли ты и тридцать лет спустя сознавать себя виновным в том, что не взвалил всеобщего несчастья на свои плечи или не боролся за то, чтобы облегчить его? Но голод в Индии или где-нибудь в другом уголке земного шара, унижение миллионов людей, «отчуждение» (как говорила Лисбет) еще большего их числа — это тяжелее, чем лагеря, это куда тяжелее. Надо быть святым, чтобы нести такое бремя на своих плечах. Человеческая жизнь так скоротечна. Нужно закрыть глаза на все, кроме счастья, кроме Прекрасного; и ничего не поделаешь, если некая юная Антигона в джинсах и матросской фуфайке является, чтобы обвинять тебя, и заставляет тебя испытывать стыд за свою трусость.