Михаил Елизаров - Ногти (сборник) Страница 38

Кондратьев выглянул из уборной и вздрогнул. Мешки в коридоре увиделись ему трупами, полными пищи, но умершими от голода.

«Вот так и я… — тоскливо подумал Кондратьев, и новая волна страха захлестнула его. — Умру, умру, любимые мои!» — метался он по квартире.

Вдруг ему показалось, что мешки на самом деле — его мертвые жены, беременные съестной плотью самого Кондратьева.

Он рухнул на мешок с картошкой, покрывая грубую ткань страстными поцелуями. Потом Кондратьев перевалился к мешку с крупой, извергая нечеловеческие ласки. Лежа на мешке с сахаром, Кондратьев избавился от одежды и по очереди совокупился с каждым мешком.

— Люблю тебя, — шептал он на ухо картофельному, сахарному и гречневому Кондратьеву.

Открылась вдруг чудовищная истина. Перед ним его сакральные тела — три животворных мертвеца, и, поедая их смерть, он поедает собственную жизнь. Едва Кондратьев поглотит своих пищевых двойников, за ним придет его настоящая смерть. Немедленно наметился выход.

— Спасен, спасен! — крикнул Кондратьев, бросаясь к антресолям.

«Это только пища», — шепнул Кондратьеву дьявол.

«Нет!» — звонко пело внутри Кондратьева.

«Еще останутся деньги», — шепнул разум.

— Сребреники! — отвечал Кондратьев.

Наконец отыскалась веревка. Соорудив петлю, Иуда Кондратьев приладил ее к трубе над потолком и, прекращая голоса, повесился ради вечной жизни Христа Кондратьева.

Элгхаш [1]

— Держись! — Сосед слева навалился на руль и крутанул от души.

Машину подбросило на повороте. Я нашарил ремень безопасности, полоснул взглядом по зеркалу. Всадник на лихом коне преследовал нас, вскинув руку с карабином. Повинуясь инстинкту, я втянул голову в плечи.

— Пневматик, — сквозь зубы сказал водитель, — не жмись…

Всадник выстрелил, и пуля жирно расплющилась на стекле.

— Пластилином шпарит, — усмехнулся в усы водитель. И, кажется, он был в солнцезащитных очках, неказистых таких, дешевеньких очечках.

— Приехали!

Мы слаженно, как кинематографические мафиози, вышли.

— Водила! — он представился.

Я осмотрелся. Похоже на школьный двор — по краям футбольные ворота, туго заасфальтирован, и само здание, серое, трехэтажное, казенного вида.

— Погоняла! — сказал соскочивший с коня, протянул руку и вдруг как заорет: — Бегом наверх! Он уже близко!

Ну мы и припустили! По гладким, в крапинку, ступеням. Ведь случаются такие вещи, что предметы несъедобные напоминают козинаки.

Я не побрезговал возможностью сострить:

— Ступенечек не желаете отведать? — но не прошло, только поморщились.

Мы взбежали на третий этаж. Там на весь коридор была одна дверь — в спортивный зал. Окна большие, зарешеченные, баскетбольные щиты, шведские лестницы, по центру свалены гимнастические маты в пыльных отпечатках кед.

Буквально за пару минут набилась куча народу — и сплошь парни. Развлекали себя как умели. Ребята, кто погораздее, целили мячом по кольцу, иные беседовали, где-то закурили, но на них прикрикнули. За моей спиной убежденно доказывали, что по скорости изложения мысли нет искуснее писателя Остюшина: «Читаешь и задыхаешься, без сил падаешь».

Дверь захлопнулась, как будто точку поставили в протоколе.

Водила бойким шепотом подсказал:

— Сейчас начнется, выбирать будет!

Стекла тряслись, как в ознобе, решетки позвякивали, двор гудел под многотонными шагами. Силуэт гигантского существа зашторил сразу несколько оконных проемов. Вылетели рамы вместе с решетками, и когтистые лапищи заскребли по полу, кроша его в щепы. Пасть полугориллы-полуящера лязгала с неистовой частотой, и ленты голодной слюны, долетая на волне трупного дыхания, укрывали наши головы, как полотенца.

Кто-то заверещал, бросился к двери, парня ухватили за свитер, но безумец, разорвав его на груди, вырвался.

Погоняла крикнул:

— Поздно! Не поможешь!

Громыхнула дверь, чудовище, стремительно высвободив лапы, с ревом пригнулось, и через мгновение мы увидели, как оно пожирало несчастного.

— Деревенский, наверно, парнишка, — предположил Водила, — на пустом скис…

Чудовище для острастки запульнуло в зал обглоданный череп, как бы проверяя нашу реакцию — не сдрейфит ли кто-нибудь еще, и, отпрянув от окон, удалилось.

— Наше дело маленькое, — сказал, философски понурясь, Водила, — сиди на матраце и соображай, что пугать будут и верить ничему нельзя, иначе…

— Испугаешься и не проснешься, — уместно встрял Погоняла.

Он вообще казался мне умненьким.

— А как узнать, что все закончилось?

— Назовется тебе, личину снимет и к свету отпустит. Он ведь честно играет, не надувает. Каждому дает и Водилу, и Погонялу…

— Молчи, молчи! — взмолился Водила. Живой ужас выпучил ему глаза. — Может, он и есть, в меня ткнул, погибель наша!

Показалось, что все это уже было когда-то. Я добавил в память перцу и точно заново увидел рыжую хозяйку в красной кофточке — под ней груди ходуном. На стенах обои в розах, на столе тарелка с утрамбованным оливье и свежеоткрытая бутылка водки в завитушках инея.

— Первый тост за хозяйку!

А меня уже мутит, и закусить нечем. Похрипывает магнитофончик, и телевизор включен.

Хозяйка садится рядом, толкает соседа в бок и спрашивает, указывая на меня:

— Балык, правда, он красивый?

Балык, крупноголовый, щекастый, наливается пьяной кровью. Расторопные мужики, как собаки, виснут у него на руках.

— Балык, попустись! Хозяйка наседает.

— Тебе что, Балык, мой гость не нравится?!

— Ох не нравится, — хрипит Балык, сжимая злодейские кулаки. Лицо его озаряет жестокая мечта. — Я б его задушил!

Все это я помню. Балык вскочил меня душить, я крикнул:

— Давай, валяй! — Мужикам: — Отпустите его! — Попрекнул: — Балык, мы же вместе водку пили! — Схватил гитару и звонко затянул: — Ой, то не вечер, то не ве-е-чер…

Балык и заслушался, роняя в рукав пудовые слезы.

Повторяетесь, господа!

Я блаженно засучил ногами, понежил колени о шелк одеяла. Тряпка, которой мне растирали виски, пахла уксусом. Сосницкая окунула тряпку в миску, отжала.

— Ты опять стонал во сне…

У шифоньера профиль ободран в виде острых горных пиков. Где лакировка сохранилась — отражается сияющая прорубь окна.

— Почему ты моя жена, Сосницкая?

— Потому что ты на мне женился…

Разве мы учились в одном классе?

— У меня были стройные ноги и тучные десны. Зубы утопали в них, я смеялась, как лошадь, ты запрещал мне улыбаться, забыл?

У Сосницкой кривые пальцы на ногах. Она стояла где-то насмерть, зарывалась в землю, а когда буря пронеслась, выкопалась и полетела. Увидела меня внизу, камнем упала, подхватила ястребиными ступнями.

— Ты всю ночь бредил…

Я привстал, как балладный мертвец.

Сосницкая раскачивала ногами люльку, напевала колыбельную — не столько наивную, сколько идиотскую. Я с удивлением (когда успел? как угораздило?) глянул в люльку.

— Почему такой уродливый младенчик?

У Сосницкой затрясся верблюжий подбородок, под глазами собрались гармошки, но совладала со слезами и, вся трогательная, лепечет:

— Я приготовила твои любимые куриные лапки…

Никогда не любил куриных лапок!

— Сама жри, блядина!

— Мама! Мама! — заголосила Сосницкая. — Он убивает меня!

Подключился в унисон младенчик-провокатор. Примчались Федосеевна, плешивой дергая башкой, и папа Сосницкий с гантелью в руке. Я только глянул на него — сразу понял, что между нами никогда не существовало духовного контакта. Он, чертежник, только футбол смотрел, бегал по утрам вокруг дома и Дюма перечитывал.

Нет! Я даже пальчиком помахал перед их взбешенными рожами:

— Плевать я на вас хотел! Не было вас никогда!

С наслаждением опрокинулся на спину, ощущая искусственную прохладу дерматина. Маты стали чистенькими — повытерли пыль суконные зады погибших товарищей.

Битые стекла и решетки на полу начали мелко подрагивать, за окном прошел Элгхаш, сложив огромные ладони в подобие ковчега, и в нем голенькие сидели Погоняла с Водилой и остальные парни — все, кроме деревенского истерика. Из ковчега разливалась бодрая песня о свете и пробуждении, о страшной участи не выдержавшего испытания — мрак и холод ожидают его, славились изобретательность и неисчислимые личины справедливого Элгхаша…

В зале внезапно померкло, и холод облапил меня.

— Это ошибка, ошибка, — бормотал я, колотясь по полу, как безумный. — Ну, не послал на хуй Балыка, но в остальном-то был молодец! За что?! — визгливо, со слезой вопрошал я у судьбы, отворяя душу непозволительному страху.

На мгновение улетучились холод и мрак, я увидел безучастные лица, нависшие надо мной, издалека сказал Водила: