Лорен Оливер - Прежде чем я упаду Страница 38

— Но мои слова в машине — правда.

— Неважно, правда или нет. — Элли качает головой. — Это же Линдси. Она своя. А мы своих не обижаем, забыла?

Никогда не считала Элли умной, но давно не слышала ничего настолько умного.

— Иди и скажи, что была не права, — настаивает Элли.

— Но я была права.

Язык окончательно заплетается, тяжелый и распухший. Я с трудом им ворочаю. Мне не терпится поделиться с Элли историями о мистере Даймлере, Анне Картулло, мисс Винтерс и Мопсах, но сложно издать даже звук.

— Просто скажи, Сэм.

Элли шарит глазами по гостям. Вдруг она быстро шагает назад и прикрывает рукой отвисшую челюсть.

— О господи! — Она таращится мне за спину; ее губы кривятся в улыбке. — Поверить не могу.

Время словно замирает, пока я оборачиваюсь. Когда-то я читала, что на краю черной дыры время останавливается, и, если окажешься на кромке, застрянешь там навсегда, вечно раздираемая на части, вечно умирающая. Вот что я чувствую в эту секунду. Люди кружатся, бесконечная кромка, народу все больше и больше.

Она стоит в проеме двери. Джулиет Сиха. Джулиет Сиха, которая вчера вышибла себе мозги из родительского пистолета.

Ее волосы стянуты в конский хвост, и я невольно представляю их спутанными и слипшимися от крови; огромная дыра зияет прямо под волосами. Я боюсь ее: призрака в дверях, создания из детских кошмаров, монстра из фильмов ужасов.

В голове всплывает выражение из передачи о смертниках, ожидающих исполнения приговора, которую нам показывали на факультативном курсе этики и морали: «ходячие мертвецы». Когда-то это выражение показалось мне ужасным, но теперь я понимаю его. Джулиет Сиха — ходячий мертвец. Наверное, и я тоже, в некотором роде.

— Нет, — невольно произношу я вслух и отступаю назад.

— Моя нога! — верещит Харлоу Розен.

— Поверить не могу, — где-то вдалеке повторяет Элли; она уже отвернулась от меня и зовет Линдси, перекрикивая музыку: — Линдси, ты видела, кто явился?

Джулиет покачивается в дверях. Она кажется спокойной, однако ее руки сжаты в кулаки.

Я бросаюсь вперед, но все выбирают это мгновение, чтобы плотнее сжать кольцо. Не могу смотреть на это еще раз. Не желаю видеть, что будет дальше. Я с трудом держусь на ногах, и меня все толкают. Я мечусь среди людей, как шарик для пинбола, отчаянно пытаясь выбраться из комнаты. Плевать, что я наступаю на ноги и впечатываю локти в спины. Мне нужно выйти.

Наконец я прорубаюсь сквозь толпу. Джулиет загораживает дверной проем. Она даже не обращает на меня внимания. Замерла неподвижно, как статуя, уставившись мне через плечо. Она смотрит на Линдси. Так ей нужна Линдси! Это ее она ненавидит больше всех! Но легче от этого не становится.

Когда я собираюсь протиснуться в дверь, по телу Джулиет пробегает дрожь. Мы встречаемся глазами. Она кладет руку мне на запястье, холодную как лед, и говорит:

— Погоди.

— Нет, — отшатываюсь я и бегу прочь, спотыкаясь, чуть не задыхаясь от страха.

Бессвязные образы Джулиет продолжают вспыхивать в голове. Облитая пивом Джулиет согнулась пополам и спотыкается с протянутыми руками. Джулиет лежит на холодном полу в луже крови. Мысли путаются, два образа сливаются в один, и я вижу, как она бродит по комнате под общий смех. Ее волосы насквозь пропитаны кровью, кровь стекает на пол.

Я так растеряна, что не замечаю Роба в коридоре, пока не налетаю прямо на него.

— Привет. — Он уже напился; с его губы свисает незажженная сигарета. — Привет, детка.

— Роб… — Я обнимаю его. Мир вращается. — Пойдем отсюда, ладно? Поехали к тебе. Я готова. Останемся вдвоем, только ты и я.

— Не гони лошадей. — Один уголок губ Роба медленно ползет вверх, но другой за ним не поспевает, — Вот покурю и поедем.

Он направляется в глубину дома.

— Нет! — возражаю я; еще немного, и я завизжу.

Покачиваясь, он снова поворачивается ко мне. Пока он не успел опомниться, я выхватываю сигарету и целую его, обхватив голову руками и прижимаясь всем телом. Он не сразу понимает, что происходит, но через секунду начинает лапать меня через платье, крутить языком и постанывать.

Мы шагаем на месте, словно танцуем. Пол выгибается и вертится; Роб случайно прислоняет меня к стене, вышибая дух.

— Прости, детка.

Его взгляд блуждает. Из глубины дома доносится скандирование: «Психа! Психа!»

— Нам нужна комната. Немедленно.

Я беру Роба за руку, и мы продираемся по коридору сквозь встречный поток людей. Всем интересно посмотреть, что происходит.

— Сюда!

Роб со всей силы ломится в первую попавшуюся дверь, ту самую, с наклейками для бампера. Раздается хлопок, мы оба вваливаемся внутрь. Я снова целую Роба и пытаюсь раствориться в близости и жаре его тела, отстраниться от нарастающих взрывов смеха в задней комнате. Притворяюсь простым куском плоти с пустым и мутным разумом, как экран телевизора, полный помех. Пытаюсь съежиться, сжаться в комок внутри собственного тела, как будто, кроме пальцев Роба, ничего не существует.

Когда дверь за нами закрывается, опускается мрак; он не рассеивается, словно в комнате нет окон или они завешены. Темнота кажется почти тяжелой, и внезапно меня пронзает истерический страх, что мы заперты в коробке. Роб уже почти не держится на ногах и крепко обнимает меня, отчего кружится голова. Я испытываю прилив тошноты и толкаю Роба назад, пока мы не налетаем на что-то мягкое: кровать. Он падает на спину, я забираюсь сверху.

— Погоди, — бормочет он.

— Разве ты не этого хотел? — шепчу я.

Даже сейчас я слышу смех и крики «Психа, Психа!», с трудом пробивающиеся сквозь музыку. Я крепче целую Роба, и он вступает в бой с молнией на платье. Ткань трещит, но мне плевать. Я спускаю платье до талии, и Роб приступает к лифчику.

— Ты уверена? — мямлит он заплетающимся языком.

— Просто целуй меня.

«Психа, Психа!» Голоса эхом разносятся по коридору. Я залезаю под флиску Роба, стаскиваю ее через голову и целую его в шею и в вырез воротника рубашки поло. Его кожа отдает потом, солью и сигаретами, но я все равно его целую, пока его руки шарят по моей спине и заднице. Из темноты всплывают образы мистера Даймлера верхом на мне и крапчатого потолка, но я отгоняю их.

Я снимаю с Роба рубашку, так что мы лежим грудь к груди. Кожа издает странные хлюпающие, чмокающие звуки, когда наши животы слипаются и разлипаются. Через какое-то время Роб размыкает объятия. Я продолжаю его целовать, спускаюсь к груди, путаясь губами в волосах. Мне никогда не нравились волосы на груди; надо было раньше об этом вспомнить.

Он затихает. Наверное, в шоке. Я никогда не заходила так далеко. Обычно он брал инициативу в наших ласках. Я всегда боялась сделать что-нибудь неправильно. Так неловко притворяться опытным и искушенным. Он даже ни разу не видел меня совсем голой.

— Роб? — зову я, и он тихо стонет.

У меня дрожат руки; я устала удерживать себя на весу и потому встаю.

— Хочешь, я сниму платье?

Молчание. Мое сердце бешено колотится, и, хотя в комнате холодно, подмышки вспотели.

— Роб? — окликаю я.

Внезапно он громко, гулко всхрапывает, перекатывается набок и продолжает храпеть долгими переливами.

Некоторое время я слушаю. Когда он храпит, я всегда вспоминаю детство: маленькой я сидела на переднем крыльце и наблюдала, как папа нарезает круги верхом на своей шестилетней газонокосилке «Сирз», которая ревела так громко, что я затыкала уши. И все же я не скрывалась в доме. Мне нравились аккуратные зеленые дорожки в кильватере газонокосилки и сотни крошечных травинок, кружащихся в воздухе, подобно балеринам.

Вокруг так темно, что я вечность ищу свой лифчик и дурацкую меховую штуковину, даже опускаюсь на четвереньки. Плевать. Я почти ничего не чувствую, мыслей нет, я только повторяю инструкцию: найти лифчик; напялить платье; оказаться по ту сторону двери.

Затем я выскакиваю в коридор. Музыка играет на нормальной громкости, люди входят и выходят из задней комнаты. Джулиет Сихи нет.

Я ловлю пару косых взглядов. Наверное, я ужасно выгляжу, но у меня нет сил об этом беспокоиться. Забавно, впрочем, как хорошо я держусь. Несмотря на туман в голове, я совершенно отчетливо думаю: «Забавно, как хорошо я держусь. Линдси будет гордиться».

— У тебя платье расстегнуто, — хихикает Карли Яблонски.

— Чем вы там занимались? — спрашивает кто-то из-за ее спины.

Но я не обращаю внимания. Просто иду — вернее, плыву, толком не зная куда. Спускаюсь по лестнице, ступаю на угловое крыльцо, где меня оглушает холод, и возвращаюсь в дом, на кухню. Теперь меня влекут темные молчаливые комнаты, мирно лежащие за табличкой «Не входить», полные квадратов лунного света и тихого стрекота старых часов. Минуя столовую и альков, где Тара разбила вазу, я, хрустя ботинками по стеклу, вхожу в гостиную.