Дэйв Эггерс - Душераздирающее творение ошеломляющего гения Страница 38

Нет, Тоф что-нибудь придумает. Притворится, что уснул или умер, а когда Стивен уснет сам, сожрав все, что найдет в холодильнике, он подкрадется сзади и чем-нибудь его двинет. Бейсбольной битой. Той, что мы недавно купили, металлической. Ею он проломит Стивену башку, а когда я вернусь, он встретит меня как герой — усталый и весь в синяках, но счастливый и увитый славой, и он не будет ругать меня за то, что я его бросил: он ведь все поймет.

Я: Ого! Дело пахло жареным.

ОН: Вроде того!

Я: Есть хочешь?

ОН: А вот теперь дело говоришь.

Мы с Мередит останавливаем машину и разуваемся. Песок холодный. Мы идем к воде, а вдоль берега горят костры. У самых волн, мерцающих в лучах фар, мы расстилаем маленькое полотенце, садимся и прислоняемся друг к другу. Но с первоначальным импульсом что-то случилось: совсем недавно мы были готовы предаться невинным, не отягченным муками совести наслаждениям, ведь мы так усердно шли к этому; еще двадцать минут назад это казалось неизбежным, но вот теперь мы здесь, и неожиданно во всем этом возникает что-то искусственное и глупое: мы ведь друзья, а друзья должны что-то соображать. Поэтому мы говорим о работе. Она сейчас занимается постпроизводством телеверсии «Флиппера»[89].

— Правда? — спрашиваю я. Я об этом не знал.

— В общем, это не так плохо, как кажется, — говорит она.

Но она хочет снимать фильмы сама, организовать собственную студию, делать много фильмов, и чтобы они были хорошими, и, вот такой идиотизм, хочет, чтоб была своя команда, как на «Фабрике» Уорхола[90], чтоб вокруг были свои люди…

— Вот только знаешь, — говорит она, — чтобы создать что-то подобное, потребуется лет пять или десять. И куча денег… В общем, если даже начать прямо сейчас… это ужасно, в любом случае придется ждать — что бы ни запланировал, все равно надо ждать. День за днем тянется мучительно, а у меня временная работа с этим «Флиппером»…

— Всего приходится ждать.

— Вот-вот. Вроде бы уже точно знаешь, чем хочешь заниматься, точно знаешь, что сделаешь, если б были деньги и время, все проекты составлены, все планы готовы, все расписано по мелочам — кто будет в команде, как будет выглядеть офис, где будут стоять столы, диваны, джакузи…

— Надо, чтобы все делалось проще.

— Надо, чтобы все делалось автоматически.

— И мгновенно.

— Надо, чтобы каждый день происходила очистительная революция, только бескровная, и чтобы ее суть была не столько в разрушении, сколько в возрождении. Каждый день мир оказывается девственно чистым… нет, лучше так: когда день начинается, мир еще наш, привычный, а часов в девять-десять утра мы его сносим.

— Ты только что…

— Знаю. Я сама себе противоречу. Хорошо, пусть какое-то количество разрушений будет, но не за чей-то счет и не против чьей-то воли.

— Так, так, и дальше?..

— А вот что: каждый день, каждое утро миллионы людей по условному сигналу начинают разносить на кусочки наш идиотский мир, все эти города, большие и маленькие — молотками, пилами, камнями, бульдозерами, танками — чем придется. Встряхиваем «магнитный экран». Как муравьи, подтягиваемся к зданиям, закладываем взрывчатку и все сносим, просто все сносим, каждый день, так что мир к полудню снова становится гладким, и не остается никаких признаков, что были здания, мосты и башни.

— Мне часто снится, как мы все переставляем.

— Да, именно. А когда мы все разрушим, когда холст очистится…

— Тогда мы начнем заново. Наплевать, что Рим не сразу строился. И даже на то, как восстанавливали Германию. Все будет иначе: просыпаемся, стираем весь мир до фундамента, или даже еще глубже, а потом, часам к трем дня, создаем новый.

— К трем?

— Да, к трем или к четырем; зависит от времени года — чтобы дневного света хватило. Я думаю, кое-что реально можно сделать. Представь: если сто миллионов человек, да нет, больше, гораздо больше, если брать по всему миру, то должно набраться миллиарда два таких людей, как мы, правда?

— Два милли…

— Конечно. Надо просто взять и сказать этим людям: отныне мы каждый день творим мир с нуля.

— Хочешь сказать, мир, в котором больше справедливости и равнопра…

— Да, конечно, и справедливости, и равноправия, но тут не политика с экономикой… вернее, не только они… Весь смысл в этом чувстве, которое… Вот представь себе, ты гуляешь по руинам. Это же фантастика, правда? Руины не в смысле, что там везде лежат трупы и так далее; нет, просто руины, когда все распалось и очистилось, так что каждый день остается только пустой, первозданный пейзаж; кстати, понадобится куча грузовиков и поездов, чтобы все это вывозить куда-нибудь — в Канаду, например…

— И каждый день все начинается с нуля; все приходят и говорят, допустим: а давайте-ка вот тут будет, ну, скажем, мягкий бегемот пятисот футов в вышину, а вон там, у горы, пускай стоит какая-нибудь, блин, огромная… ну тоже какая-нибудь дура.

— Да-да, правильно. Но что-нибудь надо придумать, чтобы все делалось быстрее, чтобы все было немножко легче, чем сейчас, — в смысле строить и так далее; тогда понадобятся, например, огромные роботы, что-то в этом роде.

— Ну да, только роботы.

— Кстати, я совершенно серьезно.

— Я тоже. Я с тобой.

— У нас все получится.

— Конечно.

— Надо всех заинтересовать.

— Даже обсосов.

— Джона.

— Правильно. Удачи ему.

— Ага. Знаешь, что он сегодня вечером рассказывал?

— Ты его видел?

— Ну да.

— Я обещала ему позвонить.

— Он, говорит, только что прошел какой-то тест, типа на профпригодность, чтобы ему сказали, кем ему надо работать, — вот так ему объяснили, как он должен жить…

— О господи.

— Вот дикость.

— Надо что-то с ним сделать.

— Вдохновить его.

— Его и всех остальных.

— Собрать всех.

— Всех на свете.

— Ждать больше нельзя.

— Обратимся к массам.

— Медлить — преступление.

— Прохлаждаться нельзя.

— И ныть.

— Мы обязаны быть счастливыми.

— Это будет очень трудно — не быть счастливыми.

— Надо будет постараться, чтобы не быть счастливыми.

— Мы должны выполнить долг.

— Нам очень много дано.

— У нас есть, с чего начинать рисковать.

— И страховка на всякий случай.

— Это уже очень много.

— Мы живет в замечательном месте в замечательное время.

— Что изумительно и вообще редкость.

— Исторически почти беспрецедентно.

— Мы должны делать необычайные вещи.

— Просто обязаны.

— Будет гнусно, если мы этого не сделаем.

— Нам надо воспользоваться тем, что у нас есть, и объединить всех людей.

— И постараться никого не раздражать.

— Да. Отныне и навсегда.

Я говорю ей, как это забавно, что мы об этом разговариваем, потому что уже сейчас я занимаюсь тем, что меняю мир, и вообще на полпути к созданию того, что именно для того и придумано, что вдохновит миллионы на великие дела: мы со школьными друзьями — с Муди и еще двумя, Флэггом и Марни — организуем такое, что сметет все предубеждения, поможет сбросить оковы ложно понятого долга, отвергнуть бессмысленные карьерные ценности, и мы заставим или, по крайней мере, убедим миллионы людей жить более неповторимой жизнью, совершать [я встаю, чтобы усилить эффект] совершать необыкновенные дела, путешествовать по миру, помогать другим, начинать, и заканчивать, и строить.

— И что же такое вы готовите? — интересуется она. — Политическую партию? Демонстрацию? Революцию? Государственный переворот?

— Журнал.

— А… Ну да…

— О да, — говорю я, глядя на океан и внимая его аплодисментам. — У нас очень серьезные планы, у нас где-нибудь будет огромный дом или чердак, и там мы устроим художественную галерею, и еще, может, общагу…

— Как на «Фабрике»!

— Только без наркотиков и трансвеститов.

— Именно. Коллектив.

— Движение.

— Армия.

— Без исключений.

— Без различия рас.

— И полов.

— Юность.

— Сила.

— Потенциал.

— Возрождение.

— Океаны.

— Огонь.

— Секс.

Наши губы оказываются совсем близко. О эти разговоры о перспективах и новых мирах… Когда мы начинаем целоваться, то сидим прямо, и сначала мы целуемся, как друзья, с открытыми глазами, почти смеясь. Но потом начинают двигаться руки, и вот мы уже верим, вот наши глаза закрыты, и головы чуть поворачиваются в одну сторону и в другую, и мы целуемся, мало того: мы целуемся, как воины, спасающие весь мир в конце фильма, два последних героя, которые могут уберечь всех остальных, а поскольку мы слишком устали после всего выпитого, и не можем сидеть с закрытыми глазами, мы оседаем, и вот уже полотенце под Мередит стало сморщенной змеиной кожей, и на нас уже нет брюк, и телам нашим холодно в тех местах, где они обнажены. И секс неизбежно придаст нам сил. Мы скрепляем свою клятву под бескрайним небом под одобрительный ропот океана…