Маргарет Мадзантини - Сияние Страница 38

Я решил записаться в спортзал. Зашел в одну из стеклянных клеток в районе Хокстона, набитую тренажерами, девчонками в коротких шортах и геями всех размеров и цветов, и взял на стойке листок с расписанием и ценами. Я сложил его и засунул в карман, а потом использовал как закладку вместо той, с изображением «Потерянного рая» Блейка. Силы, чтобы тягать штангу, у меня не было. Я жалел себя, как в те времена, когда я общался с наркоманами и понимал, что они только притворяются, что живут и сочувствуют тебе, но на самом-то деле они не больше чем печальные тени, охваченные совсем иными желаниями. Они оплакивали свою первую дозу, свой потерянный рай.

Я купил Костантино кашемировый свитер. Когда-то в далеком провинциальном городке я подарил ему похожий. Свитер из плотной шерсти, такой же, как наша жизнь. Два дня назад у него был день рождения, но меня не было рядом.

За моей спиной Ицуми наклонилась к духовке.

– Слушай, сегодня я не буду ночевать дома.

– Почему?

– Поеду за город, к Уолту.

– Зачем?

– У него сейчас трудные времена, надо его поддержать.

– Да? А я и не знала.

Кажется, рыба в духовке для нее гораздо важнее, чем я. На ужин к нам придут Холли и Томас, Ицуми немного переживает из-за Холли, которая закончила кучу кулинарных курсов и всегда умеет сотворить что-то новое. Она смотрит на меня, протягивает прихватку и просит поискать другую, чистую. Она взволнована куда сильнее меня. Жизнь дает еще одно удивительное подтверждение моей догадки: мы все невероятно похожи, а в жизни все по-человечески просто и относительно.

Уолт – жуткий бабник. Перетянуть его на свою сторону и сделать сообщником оказалось совсем несложно. Он вытягивает губы в трубочку, точно мангуст, а потом кладет руки мне на пояс и говорит: «Добро пожаловать в клуб». Он – старый друг нашей семьи, но то, что я развлекаюсь за спиной у жены, не вызывает у него никаких угрызений совести по отношению к Ицуми. Ему всегда казалось, что я слишком тихий и скрытный. Теперь, когда все прояснилось, он рад мне помочь.

Я окончательно и бесповоротно оказался на той стадии, когда призрак становится единственной реальностью и ты готов отдать все за нее. Остальное кажется тебе мертвечиной, бабочкой, наколотой на иголку Дэмиана Хёрста. Я все больше себе позволяю и все реже замечаю, что перебарщиваю. Подарок лежит в прихожей.

– Что это?

– Свитер.

– Кому?

– Уолту.

Ицуми уже открыла пакет и щупает мягкий свитер:

– Похоже, что ты отдал за него кучу денег.

– Двести фунтов.

– Ты отдал двести фунтов за свитер для Уолта?

Действительно, это странно, ведь я так мало трачу на собственную одежду, а когда мы идем к друзьям и заходим купить вина, всегда стараюсь взять подешевле.

– Ты что, влюбился в него?

– Именно так.

Ицуми громко смеется нелепым, как и сама сцена, смехом. Тогда я тоже начинаю смеяться, как давно не смеялся. Уолт отрастил себе такое пузо, что стал похож на дрессированного индюка. Я изображаю его, бегая по комнате взад-вперед. Ицуми стягивает с меня футболку и тянет за пижамные брюки. В какой-то момент я уже стою с голым задом и оглядываюсь на нее. На меня накатывает странное чувство, я вспоминаю о маме. Однажды, пытаясь удержать меня за брюки, она стянула их, и приоткрылся зад. Мне хочется рассказать об этом Ицуми. Хочется, чтобы разразился скандал, который бы испепелил меня, стер бы мои следы в этом доме. Тогда я смогу вернуться в Италию, один, нищий, как приехал. Найду работу, устроюсь в каком-нибудь жалком университетишке, буду подрабатывать почасовиком. И ждать, когда у Костантино появится для меня минутка. Мне хочется научить его уважать меня и быть нежным. Ицуми плачет, и я не понимаю почему.

Я встаю перед ней на колени.

– Что с тобой?

В духовке подгорает пудинг, дом заволакивает клубами дыма, да так, что ничего не разглядеть.

– Слушай, я поговорю с женой и вернусь в Италию.

– Даже не думай.

– Так я и сделаю.

– Я не стану с тобой общаться.

– Ты что, боишься?

– Я не хочу, чтобы ты ломал свою жизнь.

– Значит, боишься.

Он не приехал в аэропорт, хотя я прождал два часа. Наконец все же появился. Я залез в машину. На заднем сиденье сидел Джованни.

– Он заболел, я не мог его бросить.

Джованни невероятно похож на отца. Ему уже почти десять лет, но он все еще помещается в детское кресло.

Мальчик раскачивался, схватившись за ремешок, и все время постанывал – от боли или от удивления, понять было невозможно. Костантино приглядывал за ним в зеркало. Иногда он оборачивался и опускал кулачок сына, который тот старательно запихивал себе в рот. Мы вышли из машины и направились к пляжу, мальчик семенил рядом. На улице было прохладно, море так и притягивало. Потом мы нашли бар и сели.

В Лондоне я мечтал о прогулке вдоль берега на закате, о бурной ночи, о рассвете на пляже. Я жаждал покоя, пусть хоть на минуту. В носке у меня был спрятан шарик гашиша. На контроле я сильно рисковал, собаки могли учуять его, и тогда мне запретили бы выезд из страны за перевозку наркотиков. Я вышел из самолета нервный и раскрасневшийся. Все обошлось.

Костантино поднялся и взял мороженое. Мы сидели и смотрели на мальчика, который перемазался в напрасных попытках отыскать собственный рот. Костантино был на удивление спокоен. Иногда он вытирал лицо сына салфеткой, но потом все повторялось. Наконец он собрал кучу грязных салфеток, смял их в шар и кинул в мусорную корзину.

– Пошли.

Я знал, что он устроил все это нарочно, чтобы я немного остыл. Он тоже не мог больше так продолжать. Мы вернулись в машину. Он поставил музыку, которая нравилась Джованни. Мы ехали по дороге, из динамиков раздавались дурацкие считалки, наглухо пристегнутый к сиденью мальчик раскачивался и стонал. Я положил руку на переключатель передач, поверх руки Костантино. Он посмотрел на нее и кивнул.

На парковке, перед тем как уйти, я вручил ему свитер. Немного развернул упаковку.

– Что это? А, спасибо. Не стоило.

– Надевай его иногда, чтобы не забыть.

В клипе Smiths мальчик выводил на стене: «Королева мертва».

—

Однажды я поймал себя на том, что разглядываю беременную женщину.

Воскресенье выдалось удивительно солнечное и светлое, каких в Лондоне почти не бывает. Мы с Ицуми нарядились в спортивные костюмы и, заигрывая с людским потоком, с семейками велосипедистов и толпой роллеров-любителей, добрались до прибрежной зоны, где находились скамейки и детские площадки. Мы уселись на полянке, ослепленные и успокоенные чудесными теплыми лучами, сияющими с небес. Сияние солнца напоминало о том, что мы лишь несчастные смертные, что все душевные муки, которые представляются нам такими важными здесь и сейчас, рождаются под этими лучами, согревающими окоченевших жителей вечно туманного мегаполиса. Мы еще раз вспомнили, что живем под одним солнцем и не принадлежим самим себе, что бы мы там ни думали.

Но покой оказался мнимым. Свет солнца рассекал окружающую материю, словно сошел с картин французских пуантилистов, взять хотя бы «Воскресный день на острове Гранд-Жатт». Я попытался было почитать газету, нацепил очки, но не смог прочесть ни строчки. Глаза слипались, веки тяжелели. Мы с Ицуми заснули чудесным сном на волшебной поляне, вдали от привычной кровати.

Лицо Ицуми точно смято сном, она сказала, что отлежала ноги и не может пошевелиться. В тот день на ней были смешные канадские сабо с искусственным мехом, из них выглядывали худенькие девичьи лодыжки. Настроение испортилось. Мне было понятно ее состояние. Бывает, что тебя словно засасывает вглубь собственного тела. Казалось, что она стала совсем маленькой. Я прижал ее к себе. Мы все еще хорошо смотрелись вместе. В небрежности воскресных костюмов, в сочетании ржавых цветов моего свитера и ее плаща, в переплетении наших таких разных и все же похожих черт читалось общее направление мысли и схожие вкусы.

В центре около галереи Тейт раскинулись палатки с этническими продуктами и готовой едой. Мы остановились перекусить. Кускус оказался слишком острым – Ицуми не смогла проглотить ни кусочка и выплюнула то, что успела взять в рот. Я собрал недожеванные остатки с ее ладони – «Дай-ка сюда!» – и выбросил в урну. Заботиться о ней, защищать ее от шумной толпы, от толстых мужиков с огромными пластиковыми стаканчиками, полными пива, от стаи говорливых арабов было приятно. Она вверилась мне, еще более хрупкая, чем прежде, и, хотя веки ее отяжелели и миндалевидные глаза слегка посветлели и пожелтели, она была все такой же красивой, как в молодости. Я до сих пор боялся, что однажды обернусь и не увижу ее среди шумной и пестрой толпы.

Она положила голову мне на плечо, и какое-то время мы просто стояли неподвижно. Тогда-то я заметил очень красивую женщину, которая играла в мяч с маленьким сыном. Она двигалась легко и проворно и в то же время плавно, несмотря на то что у нее уже заметно выдавался живот. Ее движения как будто укачивали новое существо и отвечали на его зов. Я подумал: должно быть, она балерина или танцовщица и потому ее тело так естественно отзывается на каждое движение. И лишь потом узнал Радию.