Дон Делилло - Ноль К Страница 38

Голову склонил, руки в карманах.

– А постурбанистический террорист чем занят? Веб-сайтами, которые транслируют атавистические ужастики. Отсечение голов, вышедшее за рамки жуткого народного фольклора. И безжалостные запреты, разногласия на религиозной почве – убей того, кто из другого халифата. Повсюду враги, что разделяют историю и память. Это разворачивается пестрое покрывало мировой войны, которую никто таковой не называет. Или я сумасшедший? Болтливый идиот? Забытые войны в затерянных землях. Врывайся в деревню, убивай мужчин, насилуй женщин, уводи детей. Сотни трупов, но, понимаете ли, ни кинохроники нет, ни фотографий, так в чем же смысл, где реакция. И бойцы поэффектней выглядят. Мы постоянно такое видим. Горящие цистерны и танки, разорванная колючая проволока, а посреди всего этого солдаты или ополченцы в темных капюшонах, наблюдая за бушующим пламенем, долбят молотами, прикладами, домкратами обгоревший бак, оглашая темноту грохотом, как их предки с барабанами.

Он уже едва ли не в судорогах бился, трясся всем телом, взмахивал руками.

Говорил:

– Что такое война? Зачем говорить о войне? Проблемы, которые мы решаем, обширнее и глубже. Здесь мы проживаем каждое мгновение, охваченные единым убеждением, единым представлением – о бессмертии разума и тела. Но от этой их войны никуда не деться. Разве война не единственная вещь, способная взволновать унылое течение человеческой жизни? Или я душевнобольной? Разве не присутствует здесь некий порок, мелкая сущность, что направляет коллективную волю?

Говорил:

– А без войны что они такое? Теперь это многосерийное действо, которое привлекает внимание, задевает, проникает и вводит нас в пространство монодрамы гораздо более масштабной, чем когда-либо приходилось наблюдать, общемировой.

Теперь Зара смотрела на него, а я на нее. Они хотели удержаться на поверхности, не так ли, они оба? Земля и все, что это значит, – третья планета от Солнца, область смертного существования и все остальные промежуточные дефиниции. Нельзя забывать, что Заре еще нужна фамилия. Это мой долг перед ней. Не затем ли я здесь, чтоб с помощью своих маленьких хитростей и фокусов нарушить весь этот трансцендентальный круговорот?

– Люди на велосипедах – только такой вид транспорта у нестроевых в зоне военных действий, а кроме того они могут ходить, ползать и ковылять. Бег – прерогатива представителей воюющих сторон и фотокорреспондентов, они владеют ситуацией, как и во времена прежних мировых войн. Очень хочется, наверное, сойтись в рукопашной, раскроить башку, а потом выкурить сигаретку. Автомобили взрываются в святых местах. Ракеты запускаются сотнями. Семьи живут в вонючих подвалах, без света, без тепла. А где-то там сносят бронзовую статую бывшего национального кумира. Священный акт, коренящийся в памяти, в повторном переживании. Люди в камуфляжных костюмах, забрызганных грязью. Люди в поцарапанных пулями джипах. Боевики, добровольцы, повстанцы, сепаратисты, активисты, инсургенты, диссиденты. И те, кто возвращается домой к суровым воспоминаниям и глубокой депрессии. Человек в пространстве, где смерть будет бессмертной.

Опять он непроницаемый, безликий, слегка раскачивается из стороны в сторону. Где его брат? И что этого человека связывает с Зарой, даже если она и не Зара, а может, Надя. У него там, на родине, жена, это я уже установил – братья женаты на сестрах. Хотелось услышать, как близнецы бойко перебрасываются репликами, когда обсуждают что-то на пару. Может, отсутствующий близнец уже превратился в глянцевое нанотело, покрытое ледяной коркой, в одиночной капсуле? Интересно, все капсулы равновеликие? А тут еще Надя, на другом конце стола. Они любовники, которые не подходят один к другому, или совсем чужие?

Стенмарк сказал:

– Апокалипсис неотделим от структуры времени, длительных климатических и вселенских катаклизмов. Но видим ли мы свидетельства адского произвола? Считаем ли дни до того, как развитые страны, или не такие уж развитые, примутся разворачивать оружие, самое что ни на есть дьявольское? Это ведь неизбежно? Гнезда скрыты в различных частях планеты. Будут ли запланированные удары нейтрализованы кибератакой? Достигнут ли бомбы и ракеты своих целей? Защищены ли мы здесь, в нашем подземелье? Сколько там мегатонн – неважно, но как один за другим, по цепочке, содрогнутся континенты, как будет выносить всемирный разум? Как там пост-Хиросима и пост-Нагасаки? Назад к старым разгромленным городам, к первобытному разорению, что в сотни тысяч раз чудовищней, чем прежде. Я думаю о мертвых, и полумертвых, и искалеченных, которых разместили на рикшах – ностальгическая картина, – чтобы тащиться куда-то по разоренной местности. Или я увлекся, припоминая кадры старой кинохроники?

Я глянул украдкой на лысую женщину, сидевшую напротив, рядом с Россом. Предвкушение, почти радость читались в ее лице. Неважно, что спикер еще собирается говорить. Ей не терпелось ускользнуть от этой жизни, перейти к безвременному спокойствию, оставив позади сомнительные сложности души, тела и личной жизни.

Стенмарк, кажется, закончил. Сложил руки под грудью, опустил голову. И в этой молитвенной позе сказал что-то своей напарнице. Он говорил языком резидента, использовал уникальную речевую систему Конвергенции – набор голосовых звуков и жестов, напоминавший о дельфинах, общающихся друг с другом в открытом океане. Она отреагировала пространным откликом, содержавшим в том числе покачивание головой, может, в иных обстоятельствах и комичное, но не здесь и не в Надином исполнении.

Ее акцент утонул в невнятном бульканье, которым она что-то там выражала. Надя покинула свой пост и двинулась вдоль края стола, возлагая руку на бритые головы предвестников, на всех поочередно.

– Время множественно, время синхронно. Настоящий момент совершается, совершился, совершится, – сказала она. – Разработанный нами язык позволит вам – тем, кто войдет в капсулу, – осмыслить эти положения. Вы будете новорожденными, а язык наработается со временем.

Она обогнула угол, развернулась к другому краю стола.

– Знаки, символы, жесты и правила. Название языка будет доступным только тем, кто на нем говорит.

Она положила руку на голову моего отца – отца или его репрезентации, нагой иконки, в которую он скоро превратится, существа, спящего в капсуле в ожидании кибервоскрешения.

Теперь ее акцент сгустился, может, потому что я так хотел.

– Технологии превратились в стихию. Мы не можем их контролировать. Они охватывают планету, и нам негде спрятаться. Кроме как здесь, конечно, внутри нашего замкнутого деятельного сообщества, где можно безопасно дышать, где мы далеки от какой бы то ни было воинственности, а всякая жажда человеческой крови, пусть и совсем недавно, но подробно рассмотрена, на самых разных уровнях.

Стенмарк направился к двери.

– Забудьте о том, чего от вас требует мужество, – сказал он нам. – Оно только губит, вот и все.

И ушел. Куда, и дальше что? Надя подняла голову, повернулась и смотрела теперь в угол комнаты. Подняла руки, заключила лицо в их рамку и заговорила на языке Конвергенции. Впечатляющий эффект присутствия. Но что она говорила и кому? Единичная фигура, вещь в себе, рубашка с воротником под горло, брюки пригнаны по фигуре. Я подумал о других женщинах, в других местах, на улицах и бульварах больших городов, – легкий бриз, женская юбка вздувается на ветру, ветер натягивает юбку, и ноги приобретают форму, юбка забивается между ног, обрисовывая колени и бедра. Это отцовские мысли или мои? Юбка хлещет по ногам, ветер такой резкий – женщина поворачивается боком, чтоб не встречаться лицом к лицу с этой силой, а юбка колышется и образует складку между ног.

Надя Грабал. Вот как ее звали.

8

Я сидел в кресле в своей комнате и ждал, когда кто-нибудь придет и заберет меня куда-нибудь.

Я думал об игре, подразумевающей определенную последовательность шагов и слов, в которую мы вольны играть там, наверху, там, далеко, – прогуливаться и беседовать под открытым небом, и наносить солнцезащитный крем, и зачинать детей, и замечать, что годы идут, глядя в зеркало в ванной, по соседству с туалетом, где испражняемся, и с душем, где очищаемся.

А теперь я здесь – в зоне обитания, регулируемой среде, где дни и ночи эквивалентны, обитатели говорят на сверхъестественном языке и меня вынуждают носить браслет, на котором закреплен диск, сообщающий мои координаты тем, кто следит и слушает.

Вот только браслета-то у меня нет, верно? В этот приезд все по-другому. Я сопровождаю смертника. Сыну вместе с отцом дозволено углубиться, выйти на запретный уровень. Я заснул в кресле, а когда проснулся, явилась мама. Мэдлин или ее дух. Удивительно, подумал я, как она могла найти меня здесь, особенно сейчас, когда мне нужно бдеть рядом с Россом, который когда-то был ее мужем, а теперь принял столь страшное решение. Хотелось погрузиться в этот момент. Моя мама. Как неуместны эти два слова внутри огромной замкнутой воронки, где люди приучены, что вместо национальности, прошлого, семьи, имени у них должна быть пустота. Мэдлин в нашей гостиной, а в руках у нее пульт с кнопкой отключения звука – самым совершенным воплощением персональных технологий. И вот она здесь, ее дыхание, излучение.