Анатолий Тосс - Фантазии мужчины средних лет Страница 38

С Юго-Восточной Азией оказалось проще простого. Китай вскоре сам попросился под наше многопольное крыло. Впрочем, этот шаг легко можно было предвидеть заранее. Ведь какая основная проблема Китая? Воровство западных и наших нанотехнологий. Сначала они их воруют, потом осваивают, а вскоре без них уже и жить не могут. Так же произошло и с «многопольными» технологиями. Они их сначала у нас умыкнули, затем попытались освоить своими силами, а вскоре пристрастились настолько, что обратились к нам за неотложной помощью.

Дело в том, что, как известно, подавляющее население Китая составляют «пчелки». Вот им срочно и понадобилось разбавить свой «пчелиный улей» представителями других полов. А кто может разбавить лучше, чем отзывчивый северо-западный сосед? А значит, в Хабаровске, Благовещенске и прочих пограничных городах и селах мы наладили дополнительные центры по разбавлению «пчелиной популяции».

Ну а в Малайзии, Индонезии, Таиланде, Сингапуре и прочих Вьетнамах и Камбоджиях идентификация прошла как по маслу, без сучка и задоринки. У меня даже сложилось ощущение, что, если бы мы не пришли к ним с «многопольностью», они бы, рано или поздно, додумались до нее сами.

Последним оплотом двуполья оставался арабский Ближний Восток с его фундаменталистскими традициями. Поначалу дело казалось неподъемным, но опираясь на Израиль (там многополье приняли с энтузиазмом даже пейсатые ортодоксы), на их спецслужбы и знание региона, а также на наше прежнее влияние, мы постепенно, но уверенно распространили опыт на самые радикальные элементы ближневосточных обществ. Которые, как только переняли опыт, радикальными быть перестали.

Вот так и получилось, что не прошло и нескольких коротких лет, как мир погрузился в пору полного благоденствия.

Конечно, иногда то тут, то там возникали вспышки двупольных восстаний, но они происходили в совсем удаленных, богом забытых уголках. Например, в Шри-Ланке, где «Тигры Ворсистого Фаллоса» (как они себя называли) взорвали многопольные государственные военные бараки.

Да еще на Окинаве часть населения ушла в леса и вела оттуда подрывную деятельность. С этими окинавцами было особенно тяжело: будучи абсолютно бескомпромиссными, они при угрозе пленения вспарывали себе *censored*ы. Впрочем, от этого извращенного «харакири» они не умирали, особенно если им вовремя оказывалась медицинская помощь. Наоборот, в дальнейшем для поврежденных самураев процесс идентификации происходил более естественно и безболезненно, так как им уже не за что было бороться и не за что держаться – ни за идею, ни за собственный *censored*.

Но подобные разовые и отдаленные вспышки нас не беспокоили. Во-первых, мы их ожидали. Во-вторых, они происходили на удаленной и неприметной периферии цивилизации. А в-третьих, их удавалось быстро погасить – методы были наработаны и многократно проверены.

В результате впервые в истории мировое сообщество процветало. Можно сказать, что наступила общемировая многопольная нирвана, или, по-другому, общемировой многопольный коммунизм. Маркс с Энгельсом с радостью бы пожали мне руку, а может быть, даже и облобызали.

Что касается меня самого, моей личной жизни, то она почти никак не изменилась. На удивление, я оказался человеком с устоявшимися пристрастиями и ценностями и ни уникальная личная слава, ни зашкаливающие цифры на счетах в отечественных и зарубежных банках, ни, по сути, мое личное мировое господство меня не изменили. Я по-прежнему жил с Аркадией, мы по-прежнему погружались в длительные, глубокие энергазмы, наша привязанность друг к другу только возрастала.

При этом я хоть и редко, но все же вел прием посетителей, в основном старых и верных своих клиентов, прежде всего для того, чтобы не потерять квалификацию, да и чтобы жизнь не казалась пресной. Надо сказать, что и Люба по-прежнему иногда забегала ко мне, отрываясь от своего мужа-придурка – она так ему ничего и не рассказала о наших отношениях. Надо сознаться: даже во мне еще тлели традиционные пристрастия и занятия любовью с женщиной вызывали у меня, может быть, не самые сильные, но ностальгически милые и нежные чувства.

Порой во время вечерней прогулки я захаживал на «Вершину», где мы по-прежнему с Ч1 играли в шахматы и болтали на всякие забавные темы – надо сказать, что наше чувство юмора весьма удачно совпадало, хотя обычно подобное наложение встречается редко среди «мужиков» и «паучков». О делах мы почти не говорили: когда процесс сам протекает без трения и шероховатостей, его достаточно лишь контролировать, по сути, не вмешиваясь в него.

С Рейном я тоже часто встречался, в основном по привычке, в каком-нибудь из многочисленных московских кафешек. Саня чуть обрюзг, потяжелел, но все так же бросал искрящиеся взгляды на многополых посетителей, сидящих за соседними столиками. И вот в одну из наших встреч он сообщил мне нечто такое… на что я, увы, не сразу обратил внимание… но что впоследствии повернуло вспять весь процесс мирового процветания и прогресса.

Мы сидели с ним в тот субботний вечер на веранде привычной «Кофемании», из залов Консерватории приглушенно, но все же вырывались камерные звуки, стайки нарядной, праздничной публики скользили по маленькому, уютному, будто домашнему дворику.

– Слушай, – спросил меня Саня, медленно потягивая из стакана традиционный скотч, – тебе не бывает обидно?

– Обидно? За что? – не понял я.

– Ну как же… Что жизнь проходит… Что мы стареем, что уже не те, какими были прежде… А что сделано? Разве для этого мы родились.

– Ладно тебе, не рефлексируй, – перебил его я. – Не умаляй. Сделано совсем немало. Весь мир, можно сказать, преобразовали. Лучшим людям во все времена такие преобразования и присниться не могли.

– Брось ты… Делов-то… Подумаешь, мир. Тебе от него горячо, что ли? Он тебя греет? Да и когда преобразовали? Сколько времени прошло! А что дальше? Сколько можно на засохших лаврах почивать? Скучно ведь почивать. А дела больше нет. Когда везде хорошо, что делать остается? В том-то и дело, что нечего. Только прозябать. Доживать остается, – ответил он за меня.

– У тебя кризис среднего возраста, – поставил я быстрый диагноз.

– Какой кризис? Какого среднего возраста? Мне уже за полсотни, – отмахнулся от меня Рейн.

– Надо же, – удивился я, – а выглядишь значительно моложе. Я и не подозревал.

– Ты пойми, выхода нет никакого. И не будет уже никогда. Динамика закончилась. Впереди одна печальная статика. Нам осталось одно – жить на удержание. Но ты сам подумай, это же трагедия, когда на удержание.

– Да перестань, не усугубляй, – постарался я успокоить Рейна. – Ты же режиссер, забыл, что ли? А уныние от того, что ты по искусству истосковался. Все-таки искусство твое истинное призвание, а ты последние годы в политику полностью погрузился. Вот и затосковал. Я вот что предлагаю, пора тебе в кино возвращаться.

Мне казалось, что я попал в точку, что одним махом решил все Рейновские проблемы. А оказалось, что ошибся – он лишь отмахнулся от меня рукой.

– Ты чего, белены объелся, что ли? Какое искусство? Откуда искусство? Что это вообще такое? В обществе абсолютно счастливых людей существование искусства невозможно. Оно от всеобщего счастья дохнет. Ведь его предназначение: задавать вопросы, искать ответы, облагораживать, наконец-то. А если все вокруг и без того поголовно облагорожены? Если вопросов больше нет и никому ответы не нужны? Откуда искусству взяться? Остается одна тупая, примитивная попса. Ты телевизор давно включал? Или в кинотеатр захаживал?

– Давно, – признался.

– То-то и оно. Там не то что искусства, там даже его тени не осталось. Одна развлекаловка, да и то которая не развлекает.

– Хорошо, предположим… но сути проблемы это не меняет. Твоя беда в том, что достойного дела у тебя нет.

Давай найдем тебе дело, если ты деятельный такой, – снова постарался решить я вопрос позитивно.

Он отвел от меня взгляд, рассеянно пробежался по лицам разных людей, сидевших за столиками на веранде, оценил кое-кого, кое-кем даже не заинтересовался, и в результате вернулся ко мне. Его взгляд по-прежнему искрился, но теперь искорки были не радостные, скорее зловещие.

– Дело-то имеется. Хорошее дело, мощное, – проговорил Рейн и придвинулся ко мне.

– Отлично, давай, излагай, – согласился я.

– Ты никогда не задумывался, что нас мало? Меньше, чем всех других? – начал он непонятно.

– Кого это, нас?

– Как кого? Нас, мужиков! Статистически мало. Всего одна шестнадцатая часть населения. Даже меньше, чем одна шестнадцатая.

– Конечно, – пожал я плечами. – Это всем известно. Достаточно последнюю перепись населения посмотреть. Графу «половая принадлежность».

Но Саня, казалось, и не слушал меня.

– А если взять любую примечательную область человеческой деятельности, то получается, что нас много. Очень много. Получается, что на нас вообще мир держится.