Журнал - «Подвиг» 1968 № 04 Страница 38

И действительно, он сдержал слово. Когда я, единственный, перенес эту бессмысленную операцию на желудке, он меня выходил и отправил в первые дни февраля назад в Бухенвальд, куда я не надеялся попасть после многочисленных транспортов из лагеря в лагерь. Затем вблизи города Айслебена пришел тот прекрасный майский день с цветущей сиренью, в которую мне удалось заползти. Это подвиги много странствовавшего человека, сидящего у твоей постели, комиссар, это его страдания и путешествия по кровавым морям бессмысленности той эпохи. И до сих пор обломки моего тела и души песет все дальше через водовороты нашего времени, поглощающие миллионы людей невинных и виновных. Ну, вторая бутылка водки кончилась, и пора Агасферу по государственной улице через карниз и по стене фасада отправляться назад, в сырой погреб дома Файтельбаха.

Однако старик не отпускал уже поднявшегося Гулливера, тень которого покрывала половину комнаты.

— Что за человек был Неле? — спросил он шепотом.

— Комиссар, — сказал Гулливер, спрятав бутылки и стаканы в своем грязном сюртуке. — Кто сумеет ответить на твой вопрос? Неле мертв, он отнял у себя жизнь, его тайна у бога, распоряжающегося небом и адом, а бог не выдает своих тайн даже богословам. Нет смысла искать там, где все мертво.

Сколько раз я пытался заглянуть за маску врача, с которым невозможно было общаться! Он не разговаривал с другими эсэсовцами и врачами, не говоря уже о заключенных. Как часто я хотел узнать, что происходит за его сверкающими стеклами очков! Что мог сделать бедный арестант, если он видел своего мучителя только в операционном халате и с полуприкрытым лицом? Неле был всегда таким, как я его сфотографировал, а что могло быть опасней, чем фотографировать в концентрационном лагере? Постоянно одетая в белое, худая, немного сутуловатая фигура, как бы боясь заразиться, бесшумно скользила в этих бараках, полных нужды и горя. Он был очень осторожен и, я думаю, предполагал, что в один прекрасный день исчезнут эти адские лагеря. Он должен был приготовить себе бегство в гражданскую жизнь, как будто работал в аду только по совместительству.

К этим лучшим временам я и приурочил мой удар, комиссар, ибо тот, кто осторожен, скрывает свое имя (это было последнее, что старик услышал от Гулливера, оно прозвучало как глухой удар медного колокола над ухом больного), его имя!

Водка сделала свое дело. Берлаху показалось, что занавеси окна надулись, как паруса уплывающего корабля, он услышал шорох приподнятых жалюзи; затем в ночи скользнул и растаял силуэт огромной фигуры, а в зияющую рану открытого окна ворвалась бриллиантовая россыпь звезд.

В старике поднялось неукротимое желание жить, жить в этом мире и бороться за другой — лучший, бороться со своим жалким телом, которое жадно и неудержимо пожирал рак и которому давали только год жизни, и не больше!

Водка зажгла в его жилах огонь, и ему больше ничего не пришло в голову, как затянуть хриплым голосом «Бернский марш», да так, что больные заворочались в постелях. Когда в палату вбежала растерянная дежурная медсестра, он уже спал.

Умозрения

На следующее утро, это был четверг, Берлах проснулся, как и следовало полагать, около двенадцати, незадолго до обеда. Голова была тяжеловата, однако в общем он чувствовал себя неплохо, лучше, чем обычно; он подумал, что время от времени хороший глоток шнапса только помогает, особенно если лежишь в постели и пить тебе запрещено. На столике лежала почта; Лютц прислал материал о Неле. «По поводу четкости работы полиции в наши дни ничего не скажешь, а особенно если, слава богу, уходишь на пенсию, что произойдет послезавтра, — подумал он. — В прежние времена в Константинополе пришлось бы ждать справки не меньше месяца». Прежде чем старик принялся за чтение, медсестра принесла еду. Это была сестра Лина; она ему нравилась больше, чем другие Однако сегодня она была сдержанной, совсем не такой, как обычно. Вероятно, каким-то образом узнала о прошедшей ночи. Помнится, под конец, когда ушел Гулливер, Берлах запел «Бернский марш» — вероятно, это приснилось, он не был патриотом. «Черт побери, если бы он все вспомнил!» — подумал старик. Комиссар, продолжая есть овсянку, недоверчиво огляделся в комнате. На столике стояли несколько пузырьков и медикаменты, которых раньше не было. Что это должно означать? Ему было не по себе. Кроме всего, каждые десять минут появлялась другая медсестра, чтобы что-либо принести, отыскать или унести, а одна в коридоре даже захихикала, он слышал это отчетливо. Берлах нехотя глотал манную кашу с яблочным муссом и был очень удивлен, когда на десерт подали крепкий кофе с сахаром.

— По указанию доктора Хунгертобеля, — с упреком сказала сестра: здесь это было исключением.

Кофе был вкусен и поднял настроение. Затем он углубился в документы. Это было самое умное, что можно было сделать, однако во втором часу, к удивлению старика, вошел Хунгертобель; его лицо было озабоченно, как заметил комиссар, делая вид, что продолжает внимательно изучать бумаги.

— Ганс, — сказал Хунгертобель и решительно подошел к постели. — Что случилось? Я готов поклясться, да и сестры вместе со мной, что ты вчера нализался!

— Вот как, — сказал старик и оторвал взгляд от бумаг. А затем сказал: — Возможно!

— Я так и думал, — продолжал Хунгертобель, — иначе и не могло быть. (Он все утро пытался разбудить друга).

— Я очень сожалею, — ответил комиссар.

— Однако практически это невозможно; значит, ты проглотил шнапс вместе с бутылкой! — воскликнул удивленный врач.

— Выходит, так, — улыбнулся старик.

Хунгертобель стал протирать очки. Он делал это всегда, когда волновался.

— Дорогой Самуэль, — сказал комиссар, — я понимаю, что не легко лечить криминалиста, и даже согласен быть в твоих глазах тайным алкоголиком, а потому прошу тебя позвонить в клинику Зоненштайн и положить меня в нее в качестве недавно оперированного, нуждающегося в постельном режиме, но богатого пациента под именем Блэза Крамера.

— Ты хочешь к Эменбергеру? — спросил Хунгертобель озадаченно и сел.

— Конечно, — ответил Берлах.

— Ганс, — сказал Хунгертобель, — я тебя не понимаю. Ведь Неле мертв.

— Один Неле мертв, — поправил старик. — Теперь надо установить какой.

— Существовали два Неле? — спросил взволнованный врач. Берлах взял документы в руку.

— Давай рассмотрим это дело вместе и выделим самое важное. Ты увидишь, что наше искусство состоит немного из математики и немного из воображения.

— Я ничего не понимаю! — простонал Хунгертобель. — Все утро я ничего не понимаю!.,

— Прочтем приметы, — продолжал комиссар. — Высокий рост, худой, волосы седые, раньше рыжевато-коричневые, глаза голубовато-серые, уши торчат в стороны, под глазами мешки, зубы здоровые. Особые приметы: шрам над правой бровью.

— Это точно, он, — сказал Хунгертобель.

— Кто? — спросил Берлах.

— Эменбергер, — ответил врач. — Я узнал его по приметам.

— Однако это приметы Неле, найденного мертвым в Гамбурге, — возразил старик. — Так значится в актах уголовной полиции.

— Что ж, это естественно, я их перепутал, — констатировал Хунгертобель удовлетворенно. — Каждый из нас может походить на убийцу. Ты должен согласиться со мной, что спутать по приметам очень легко.

— Это один вывод, — сказал комиссар. — Возможны и другие выводы. На первый взгляд они кажутся маловажными, однако их надлежит исследовать — ведь они существуют. Итак, другой вывод: в Чили был не Эменбергер, а Неле под именем Эменбергера, в то время как Эменбергер под другим именем — в Штутхофе.

— Это невероятно, — удивился Хунгертобель.

— Конечно, — ответил Берлах, — однако допустимо. Нужно принять во внимание все возможности.

— Куда же это нас заведет! — запротестовал врач. — Выходит, Эменбергер убил себя в Гамбурге, а врач, руководящий сейчас клиникой в Зоненштайне, — и есть Неле?

— Ты видел Эменбергера после его возвращения из Чили? — спросил старик.

— Только мельком, — отвечал Хунгертобель и растерянно схватился за голову.

— Вот видишь, эта возможность существует, — продолжал комиссар. — Возможен также вывод, что мертвец остался в Гамбурге. Возвратившийся из Чили и есть Неле, а Эменбергер вернулся в Швейцарию из Штутхофа, где носил имя Неле.

— Чтобы защищать это странное предположение, следует сделать вывод, что Неле убит Эменбергером, — сказал Хунгертобель, покачав головой.

— Совершенно верно, Самуэль! — кивнул комиссар. — Предположим, что Неле убит Эменбергером.

— Исходя из твоей безграничной фантазии, мы с тем же успехом можем предположить обратное: Неле убил Эменбергера.

— Это предположение тоже допустимо, — сказал Берлах. — Его мы тоже можем допустить, по крайней мере на нынешней стадии следствия.