Айрис Мердок - Ученик философа Страница 38

Оказавшись на улице, Джордж словно нырнул в пучину страстей: ненависти, ревности, страдания, раскаяния, страха и ярости. Казалось, небо потемнело от его боли; эмоции терзали его нутро, словно стервятники. Он представил себе, как снимает ботинок и разбивает окно. Однако лицо его было бесстрастно; даже хмурая гримаса исчезла. Он спокойно пошел прочь от дома, прошел ярдов двадцать, остановился и несколько минут стоял совершенно неподвижно. Две студентки эннистонского политеха, несущие Несте Уиггинс известие о политическом митинге, узнали его и быстро перешли на другую сторону улицы.

Джордж знал сам себя. Он понимал, каких чудовищных дел натворил за сегодняшнее утро, какую массу причин для скорби и уныния создал за короткий визит. Все, что он говорил Розанову, было неправильно. Он вел себя как капризный ребенок, непохоже на самого себя. Теперь он точно знал, что должен был говорить, какой тон следовало взять. Он намеренно не обдумал заранее никакой стратегии, не приготовил речи. Это было безумием. Надо было сказать… а еще лучше написать письмо и в нем все объяснить… Он зашагал по улице, с отвращением вспоминая умоляющие нотки, звучавшие в собственном голосе. А потом еще Алекс пришла. А это еще что значит, ради всего святого, что за нечистый сговор, что за новая угроза? Он никогда не связывал в уме Алекс и Джона Роберта; она никогда не говорила о философе, лишь мельком упомянула, что была с ним знакома. Ужасно. Что, если Алекс теперь будет дружить с Розановым в обход Джорджа? Не станет ли Розанов настраивать Алекс против него? О чем они сейчас говорят, эти страшные двое? Должно быть, о нем.

Подходя к римскому мосту, он вспомнил про молоток. Некая мисс Данбери, пожилая дама, пенсионерка, в прошлом — квалифицированная работница перчаточной фабрики, проживающая в третьем номере коттеджей Бланш, пришла в страшное волнение: какой-то мужчина, проходя мимо ее живой изгороди, остановился и вытащил из кустов тупой тяжелый предмет (как она сформулировала про себя, будучи страстной любительницей детективов). Она принялась искать очки, чтобы обследовать «Эннистон газетт» на предмет сообщений об убийствах. Она была близорука и не узнала Джорджа. Если бы узнала, пришла бы в еще большее волнение.

Алекс приехала на такси. У дверей она причесалась заново. Появление Джорджа, которое у нее не было времени обдумать, ее шокировало, но она быстро оправилась. Джордж почему-то не фигурировал в воображаемых ею картинах, она словно напрочь забыла, что он учился у Розанова. Когда сын прошел мимо, ее охватила легкая мимолетная физическая дрожь, которая быстро смешалась с общим нервным возбуждением.

Джон Роберт прошел мимо нее в гостиную, Алекс последовала за ним. Со встречи в Купальнях у нее осталось впечатление, что он старше. Сейчас, в большом свободном вельветовом пиджаке, спадающем с одного плеча, в сером пуловере, поверх которого виднелись подтяжки, Розанов выглядел несколько моложе. Алекс, не дожидаясь приглашения, сняла шубу и бросила на стул. Она вбирала взглядом комнату, такую маленькую, с крохотной каминной решеткой, узенькой мрачной полкой над камином, парой ужасных ободранных кресел и лаковым буфетиком, прикрытым мятой кружевной салфеткой. Еще здесь была небольшая конторка с приподнятой крышкой, набитая бумагами, и россыпь фарфоровых безделушек — щеночков, балерин и тому подобного, давным-давно расставленных матушкой Джона Роберта. В ковре была дыра, на всем лежала пыль, и пахло сыростью.

Джон Роберт, кажется, на мгновение смешался, и Алекс чуточку расслабилась. Она улыбнулась ему.

— Спасибо, что пришли.

— Не за что. Я рада вас повидать.

— Может быть… может быть, чаю?

Алекс выпила бы виски с содовой, но вспомнила, что философ — трезвенник.

— Нет, спасибо, — ответила она.

— Или кофе… кажется, у меня есть кофе…

— Нет, спасибо.

— Простите, — сказал он, — я не пью, в доме больше ничего нет. Присаживайтесь, прошу вас.

Алекс присела на ручку кресла, подняв небольшое облачко пыли.

— Какой хорошенький садик, такой маленький… и с ним так легко управляться, — Возникла небольшая пауза, и Алекс добавила: — Джордж, наверное, был очень рад вас видеть.

Джорджа она упомянула исключительно потому, что нервничала, — она не собиралась о нем говорить.

— Да-да.

Джон Роберт тяжело сел в другое кресло, потом, обнаружив, что оказался почти на уровне пола, выбрался оттуда, сопя, с некоторым затруднением, и сел на скрипучий стул, который угрожающе зашатался.

— Вам нравится дома? — спросила Алекс.

Джон Роберт серьезно обдумал этот вопрос.

— Да. Я многих узнаю в лицо, в лавках и тому подобное, они переменились, конечно. Моим родителям тут нравилось, в этом районе жили очень приятные люди.

— После Америки Эннистон, должно быть, кажется очень маленьким и тихим.

— Он очень приятно маленький и тихий.

Алекс уставилась на Джона Роберта, который на нее не смотрел, и сердце ее затрепыхалось. Большая голова философа ушла в воротник пиджака, и он был похож на горбуна. Алекс видела грубую пористую кожу, сильный нос, похожий на клюв хищной птицы, и обвислые припухшие губы, большие и влажные. Ей захотелось протянуть руку и коснуться — не колена, а лоснящегося дешевого материала брючины.

— Миссис Маккефри…

— Пожалуйста, называйте меня Алекс. Мы так давно друг друга знаем.

— Да, я хотел вас кое о чем просить.

— Да? — Алекс уставилась на него так, словно хотела взглядом раздавить в лепешку и пришпилить ее булавкой к стене.

— Только скажите откровенно, если вам не понравится мое предложение или если захотите подумать…

— Да?

— А может быть, это вообще невозможно. В конце концов…

— Да-да?

— Я хотел спросить, — сказал Джон Роберт, — не будете ли вы так добры сдать мне в аренду Слиппер-хаус?

Алекс настолько не ожидала именно этого (а чего она вообще ожидала?), что не смогла ответить сразу, не могла даже непосредственно осознать сказанное или собраться с мыслями, чтобы понять, обижена ли она, разочарована ли… хотя какое она имеет право? Но что же все это значит?

— О, простите, я вижу, что вы не хотите принять мое предложение.

— Напротив, — решительно сказала Алекс. — Хочу, я с огромным удовольствием сдам вам Слиппер-хаус…

— Но может быть, вы хотите подумать…

— Я подумала. Я с удовольствием сдам его вам.

— Я думал, что, может быть, там кто-то живет.

— Нет-нет, он пустой. Мне некого… там, может быть, сыровато… я включу отопление… и там мало мебели — есть, конечно, кровати и стулья, но…

— Прошу вас, не утруждайте себя. Я могу сам доставить все необходимое.

— Какая замечательная идея! — сказала Алекс, у которой уже заработало воображение. Ей открылась совершенно захватывающая картина, полная заманчивых возможностей. — Быть может, вы хотите прямо сейчас отправиться туда и я вам покажу дом?

— Нет-нет, спасибо. Пока не нужно. Я просто хотел знать, сдается ли он.

— О да, о да, он сдается.

— Спасибо.

— Вы, наверное, собираетесь там писать свой великий труд? — спросила Алекс, — Там очень тихо. Я прослежу, чтобы вас никто не беспокоил. Я могу вам готовить…

— Я дам вам знать, если не возражаете, когда… А вы мне сообщите размер арендной платы, условия…

Алекс не позволила себе закричать, что никакой арендной платы не надо. Она сказала:

— Мистер Осмор все устроит, я попрошу его написать вам.

Джон Роберт поднялся на ноги. Разговор был явно окончен.

Алекс пожалела, что отказалась от чая. Она тоже встала, надела большую мягкую шубу и затянула металлический поясок на одно звено потуже.

— Ну хорошо, увидимся.

— Да, спасибо, что пришли.

Еще мгновение — и Алекс оказалась на ветреной улице, уже не заботясь, что волосы растреплются. Она шла упругой походкой, сунув руки в карманы. Сначала она улыбнулась, потом рассмеялась.

— Боже Всевышний, Отче Господа нашего Иисуса Христа, Создатель всей твари, Судия всех человек, мы признаем сколь велики грехи наши, сокрушаемся, сколь безмерно зло, что до сего дня и часа совершили, делом, словом и помышлением, против Твоего Божественного Величия, и тем по заслугам навлекли Твой праведный гнев и негодование. Мы от всей души каемся и раскаиваемся в своих прегрешениях, самое воспоминание о них нам прискорбно, бремя же их невыносимо…

Диана произносила эти серьезные и ужасные слова, смиренно преклонив колени в сумраке церкви Святого Павла, в Виктория-парке, на стылой, полной сквозняков восьмичасовой литургии (в будни на этой службе было совсем немного народу). Со времен детства она произнесла эти слова бесчисленное множество раз, обточила их языком и губами до полной гладкости, но не до потери веса. Гнев Божий ее мало заботил, ибо, даже не думая, она знала, что ничего подобного не существует. Бремя грехов — другое дело; оно на самом деле есть, и скорбные воспоминания тоже, и боль, и ущерб, и раскаяние.