Сергей Кузнецов - Шкурка бабочки Страница 38

Она кончила столько раз, а я весь вечер

Только и говорил себе «стоп, стоп, стоп»

Теперь мы могли бы сквитаться

Я бы эякулировал раз за разом,

А она бы просила «остановись!

Прошу тебе, перестань, отпусти меня!»

Вряд ли при этом ей удалось бы кончить,

Даже если бы я потрогал ее клитор

(Я тоже люблю трогать девушкам клитор

Зажигалка, плоскогубцы, скальпель

И другие, совсем неожиданные инструменты).

Я представлял себе, какое лицо у нее будет

Когда она поймет, что происходит

Я бы привез ее на дачу,

Не усыпляя, не связывая.

Она добровольно спустилась бы вниз

И только в подвале бы все поняла

Маленький рот стал бы идеально круглым

Раскрывшись в беспомощном крике

Рыжие и светло-желтые волосы

Сразу бы намокли от пота, на этот раз – холодного.

Большие серые глаза стали бы еще больше от ужаса

А потом она бы зажмурилась и, может быть, заплакала.

Вообще-то это было против моих правил

Я никогда не брал с собой на дачу

Московских девушек, с которыми знакомился в клубах

Как нормальный московский пацан.

Прежде всего, это было небезопасно

И вообще, я старался разделить две части моей жизни

Многие серийные убийцы поступают так

Уильям Хейнс даже придумал себе двойника

Его звали «Mr. Murman», то есть Murder Man

У меня тоже есть псевдоним для моего второго Я

Или, может быть, первого.

Я никогда не брал с собой на дачу

Московских девушек, с которыми знакомился в клубах

Как нормальный московский пацан

Но смуглая Алисочка, девочка-фокстерьер

Не давала мне покоя, да и колечко

Все время попадалось на глаза в ванной

Надо же было его отдать – и я стал думать,

Куда мог засунуть визитку с номером мобильного

И названием конторы.

Возможно, ее выкинула уборщица,

Пожилая, но деятельная женщина,

Которая приходит ко мне по средам

А может быть, кондиционированный ветер

Унес ее куда-то к Черному морю,

Где отдыхают Любка и Сева.

А возможно, татуированный ангел

В самом деле может спасти

Девочку-секретаршу, которая называет себя

Рецепционисткой.

Тебе повезло,

Милая Алисочка, девочка-фокстерьер

Сейчас, спустя столько времени,

Я даже рад. Маленькой смерти

Вполне довольно для маленькой девочки

Доживи до старости, щенок щенком,

Седая челка, сухая кожа, дети, внуки. И образование,

Раз ты думаешь, что это так важно.

Когда-нибудь, отдыхая летом на море,

Уже взрослой женщиной, перебирающей в час сиесты

Своих одноразовых любовников

Так, как другие считают овец или слонов,

Вспомни меня, богатого папика из клуба,

Шелковые простыни, прохладу кондиционера

Жару за стеклом и то, как ты вдруг увидела комнату

С высоты птичьего полета.

Это называется «выход из тела», милая Алиса

Помимо секса для этого есть и другие способы

Я так хотел тебе их показать, но не случилось

Поверь, забытое тобой серебряное колечко

Слишком малая плата за такую твою удачу.

32

На вид ей лет одиннадцать-двенадцать, осенняя куртка, вязаная шапка. Вышла из метро, а он увязался следом. Кругом никого не было, и она побежала, просто испугалась и побежала, даже не закричала, только оглядывалась через плечо, чтобы убедиться: мужчина все не отстает, хотя вроде бы и не бежит. На вид ей лет одиннадцать-двенадцать, одета не по погоде, ее бьет дрожь, бежит по улице, оборачиваясь через худое плечо, снег хрустит под ногами, как бутылочные осколки, спешит домой, но не узнает этих мест. Лишенные стен фасады, в окнах выпотрошенных домов зияет черный ночной воздух, праздничная иллюминация сбивчиво пульсирует в такт дыханию. Оглядывается через худое плечо, за спиной кружится снег, одета не по погоде, ее бьет дрожь, не узнает этих мест, перелезает через завалы битого кирпича, пробирается темными дворами, бежит, спотыкается, падает и снова бежит. Замерзшая ручка подъезда, четыре цифры кода, распахнутая пасть лифта, талая вода хлюпает под ногами. Оглядывается, ее бьет дрожь.

Ксения ждет на площадке, обнимает за худые плечи, говорит: что ты, все хорошо, ты же знаешь, вот видишь, ты убежала, добралась, пойдем со мной, вот ключ, вот замок, ты уже большая девочка, нечего бояться, все хорошо, заходи, снимай куртку, ты совсем замерзла, проходи в комнату, видишь, я приготовила тебе подарки, смотри – вот девятихвостка, вот наручники, вот стек, кожаная лопатка, набор швейных игл, осколок зеркала, кухонный нож, и не вырывайся, ради бога, ты уже взрослая, сама все должна понимать.

Сердце колотится, майка мокрая от пота. Ксения лежит, туго спеленатая, плотно завернутая в одеяло, смотрит в зимний утренний сумрак, проснувшись без всякого звонка будильника. Приснится же такое, вылезти из кровати, добежать до душа, не оглядываться по дороге, не смотреть в зеркало, включить воду, смыть холодный утренний пот, постараться забыть свой сон. Ксения слишком хорошо понимает, что он значит.

С другими людьми подсознание говорит притчами, думает, стоя под душем, Ксения, со мной оно всегда говорит прямым текстом. Сегодня ночью мое подсознание сказало мне: ты виновата. Я знаю, что так оно и есть: я виновата. Сколько помню себя, чувствую свою вину. Что Лева должен был сидеть со мной, а не играть во дворе. Что мама работала, кормила семью из четырех человек. Что из-за меня не разводилась с отцом, и что я так и не смогла помешать их разводу. Что я не стала поступать в институт. Что на своем сайте поставила свою фамилию. Что теперь все в городе говорят маме: слышали твою Ксеньку по радио, говорила чего-то про сексуальных маньяков.

Боже мой, думает, стоя под душем, Ксения, как я устала быть виноватой. Я же всю жизнь пыталась, чтобы всем было хорошо. Чтобы Леве было интересно со мной играть, чтобы мама могла меньше работать, чтобы могла мною гордиться. Сколько же можно, думает Ксения и опускается на дно ванны, сколько же. Я ничего не могу, даже Оле не могу помочь, вот сегодня она пойдет делать аборт, Вика рассказывала когда-то, как это бывает, но я не хочу вспоминать об этом, не хочу вспоминать сегодняшний сон, хочу остаться лежать здесь, на дне ванны. Я хочу поехать к Оле, но не могу к ней поехать, потому что это ее тело, ее ребенок и ее выбор. Она хочет сделать все так, словно это маленькая плановая операция, ничего особенного, я ее понимаю. Милая, милая Оля, я бы хотела сегодня оказаться рядом с тобой, держать тебя за руку, гладить по голове, говорить что ты, все хорошо, ты же знаешь, я тебя люблю. Я бы хотела сегодня оказаться твоей мамой, взять тебя на руки, вынести из больничной палаты, отвезти домой, уложить в постель, напоить чаем с малиной, сделать вид, что это ангина. Милая Оля, я вряд ли смогу даже поднять тебя, не то что донести до дома, но, правда, ты же чувствуешь, что изо всех сил, которые у меня еще остались, я посылаю тебе через замерзший предутренний город свою любовь. Может, хотя бы она сделает легким наркоз и не таким страшным пробуждение, если больше я все равно ничего не могу сделать для тебя.

Ксения стоит по колено в воде. Замусорился сток, не иначе: вода не стекает. Опустись в хлорированную московскую воду, свернись калачиком в первородном океане холодного утреннего пота и невыплаканных слез. Но нет, она вылезает из душа, протирает рукой запотевшее зеркало (влажно, парко и тепло), смотрит на свое отражение. Мокрые волосы прилипли к щекам, большие глаза без макияжа глядят беззащитно. Уходит в комнату, возвращается с косметичкой, рисует себе лицо: властный рот, строгие глаза. Критически смотрит – хорошо ли? Отступает на метр, резко выдыхает и выбрасывает вперед стиснутый кулак, ката-как-его-там, как Лева показывал. Так и замирает – волосы облепили шею, властный рот, стиснутые зубы, все мышцы напряжены, сухожилия вибрируют, маленький кулак на переднем плане.

Всхлип за спиной – слив поглощает остатки воды в ванне, ночной пот, невыплаканные слезы.

Она почти в два раза меня старше, думает Ксения в переполненном вагоне метро, думает, положив на колени кожаную сумку, глядя на белое перо, упорно лезущее сквозь черную ткань чьего-то китайского пуховика, всего в двадцати сантиметрах от ее лица. В два раза меня старше, но если поделить ее возраст на двоих, на нее и на младенца, который еще внутри, в душной темноте, выйдет семнадцать. Когда мне было семнадцать, думает Ксения и видит, как мокрая, вся в потеках, дубленка сменяет китайский пуховик, когда мне было семнадцать, Леве было столько, сколько мне теперь и, значит, сегодня Оля – моя младшая сестра.