Макар Троичанин - Вот мы и встретились Страница 38

- Сходи, сходи, потрепись, чё там, - присоединился к женщинам и отец. – Можа, какому удальцу, тожеть собравшемуся как перекати-поле мотануть из доброго дома в дальнюю глухомань, и вправишь мозги, и то – польза. Всё жа, как ни толкуй, а жить посерёдке земли, да в справном дому, да с родичами – надёжнее.

Против объединённого фронта Ивану Всеволодовичу не устоять, и он сдался.

- Ладно, - согласился, резко отодвинув чашку и чуть не выплеснув недопитый чай, - схожу. Когда?

Вера снова убрала глаза, и снова между ними выросла невидимая стена отчуждения. Жених, гонористый и неуверенный в себе, явно ей не нравился.

- Мы собираемся по пятницам в 2 часа.

- То есть?

- Послезавтра… но можно отложить и на последующую пятницу.

- Нет, нет, - Иван Всеволодович твёрдо решил в последующую пятницу быть уже дома – «и без булды!» - как говаривал их канавщик Гоша, когда пытался приписать не выкопанные кубометры, - только в эту. – Пожалуй, даже хорошо, что эта красивая тёлка припёрлась со своим предложением сейчас – легче будет уговорить мать на скорое расставание.

- Вот и ладненько, - обрадовалась та, - вот и сговорились, - как будто сговор был о свадьбе. – Веруня, ты почему это, золотко, не кушаешь?

- Да я… - попыталась гостья отказаться, но не тут-то было.

- Пока не поешь как следоват, не выпущу, - пригрозила хозяйка, удовлетворённая первым, пусть и маленьким, шажком молодых навстречу друг другу. – Где это видано, чтоб гостья ушла голодной? Ты не смотри на Ивана, он совсем одичал и наедается, что зверь, на ночь. Давай-ка мы с тобой вместе, за компанию, умнём по парочке шанежек.

- А мы, - поднялся из-за стола Всеволод Иванович, - пойдём своей компанией подышим свежим воздухом, - накинул хорошо обжитую телогрейку и пошёл на раздумчивое крыльцо.

Когда уместились рядом, спросил:

- Ну, как она тебе?

Сын, ожидая подобного вопроса, коротко рассмеялся и надежд отца не оправдал.

- Да никак: много мяса, а насчёт ума – сомневаюсь.

- А тебе надоть, чтоб на кажном слове, умничая, шла на попятный, - сердито проворчал старший. Помолчали, обдумывая свои «за» и «против». – Конечно, не артистка, - Всеволод Иванович недовольно поелозил на холодной ступеньке, - манить и вертеть хвостом не станет, - обиделся за протеже. – Для такой семья – всё, муж – опора и хозяин, а она ему – верная подпора. И для дитёв лучшей матери не сыскать: здоровая, спокойная, одним словом – правильная. Надёжным тылом будет – работай себе и работай, не беспокоясь. Чего ещё тебе?

- Ладно, - сын дружелюбно толкнул отца плечом. О любви говорить было бесполезно и возражать тоже. – Вот вернусь к себе и присмотрюсь издали. Со стороны-то, особенно с дальней, виднее, не так ли?

- Ну, и упустишь девку, пока будешь приглядываться – уведут. Такая долго в одиночку не продержится, - вспылил опытный старший, отталкивая непослушного отпрыска. Дальнейшей перепалке помешали женщины.

- Ваньша, проводи Веру, - приказала мать дикарю. – Ужотка смеркает, не приведи господь встретить ей кого из наезжих кавказских бусурман. У вас, небось, тож они есть?

Иван Всеволодович упруго поднялся, пропустил по ступенькам дорогую гостью.

- Нет, у нас другие – мелкие и жёлтые.

- Как это? – удивилась мать. – С чего это они?

- Да мандаринов много едят, китайских, - пояснил сын, улыбаясь и радуясь, что зачахлое было настроение исправилось.

- Это что ж тогда, - вмешался отец, - выходит, мы – большие и белые, потому что картошку с молоком едим?

- Точно! – ещё больше развеселился сын, отстоявший холостячество, и все вослед рассмеялись, радуясь наступившей взаимной симпатии и умиротворённости.

Уходя, Иван Всеволодович оглянулся, увидел, что мать заняла его место, тесно прижавшись к отцу и с надеждой глядя на молодых, и у него в который уже раз сжало сердце от любви к родителям, лучшим и самым дорогим людям на всём белом свете.

Пошли рядом, нога в ногу, парой, но порознь. «О чём же с ней говорить?» - искал связующую нить разговора несостоявшийся жених. – «Мы абсолютно на разных уровнях: и по возрасту, и по мировоззрению, и по профессии, даже по характеру… нет, в характере, пожалуй, больше общего, сангвинического, и тем сложнее столковаться. Чёрт! Хоть бы подсказала, а то шагает рядом словно тень», - Иван Всеволодович украдкой искоса взглянул на спутницу, - «тёмные глаза уставились в темень, будто и нет зрачков вовсе, и ничего в них не прочесть».

- У вас благородная профессия, - начал он бодро как с заведомо младшей и пока недотёпой.

Она слегка улыбнулась.

- Я знаю, - ответила, не поворачивая головы, - нам всегда об этом напоминают, когда в очередной раз откладывают повышение зарплаты.

- Нет, нет, - заспешил он опровергнуть притворство, стушевавшись и чувствуя, что заехал не в ту колею. – Я на самом деле так думаю: вы сеете разумное, ясное, прививаете любовь и уважение и дарите свет и надежду, разве не так?

Она всё же повернулась к нему, взглянула, слегка приподняв ровные дуги бровей.

- Как вы хорошо сказали.

«Так», - удовлетворённо подумал Иван Всеволодович, - «одну дырку в разделяющем занавесе удалось протаять».

- Давно вы сеете, прививаете и дарите? – потянул, как ему казалось, за удачно выбранную ниточку, но Вера стёрла улыбку и заштопала дыру, услышав в небрежно заданном вопросе иронию.

- Второй учебный год, - ответила сухо.

- Освоились?

- Привыкла, - и ни оттенка эмоций, словно работает не два, а все двадцать лет, словно отвечает на анкету.

- В пединститут пошли наверняка по призванию?

- Подруги сманили. – Вот те раз: ниточка оборвалась.

- О-о, и все вы в одной школе? – Иван Всеволодович оживился, надеясь, что нашёл-таки тему для оживлённого разговора.

- Они все устроились на другую работу. – Нет, доверительный разговор никак не клеился и больше смахивал на допрос.

- Что же вы? Или вам нравится лямка педагога? – начал он злиться.

- Решила честно отработать затраты государства на моё обучение.

Вот так! По старокомсомольски! Обязана отработать и будет корячиться в ущерб себе за гроши. Нормально! Иван Всеволодович и сам корячился в геологии по дешёвке, но он-то хоть ради любви к выбранной профессии, а она?

- Послушайте, - вспылил он, окончательно потеряв надежду на дружескую беседу. – Разве вы живёте так далеко от нас? – Они прошли почти всю пустынную и тёмную окраинную улицу под разбитыми лампочками на покосившихся столбах. Вера остановилась, повернувшись к нему.

- Я думала, вы захотели прогуляться, - и в тёмных глазах ни тени вины или хотя бы замешательства: он идёт, и она следом – без сомнений и расспросов.

- Какое там прогуляться! – сердито проворчал гуляка. – Поздно уже. Да и вас, наверное, ждёт не дождётся куча не проверенных тетрадей, не выспитесь к утренней смене.

Вера улыбнулась.

- Ой, я люблю поспать.

«Ну и дурища!» - припечатал он законченную характеристику невесте. – «Ещё и с высшим образованием. Небось вытянула диплом на тройки. Идёт тенью, слова путного не вытянешь, куда ведут, туда и идёт коровой, любит пожрать и поспать, а учительство терпит, но не любит, одним словом – серомотина из старосветских помещиков».

- Тем более возвращаемся без промедления.

Её дом оказался всего лишь вторым от Ильиных. Попрощались по чужому, коротко: «до свиданья» - «спокойной ночи». Облегчённо вздохнув, словно освободив душу от тяжкой ноши, Иван Всеволодович на все осторожные деликатные вопросы матери «что да как?» отвечал уклончиво и теперь почему-то злился на себя.

Весь четверг он вымучивал тезисы для «замечательной» лекции, предназначенной для увеличения миграции здешних выучившихся лоботрясов в уссурийские дебри. Набралось на целых три листа. Прочитав всё, «замечательный» лектор смял листки в широченной ладони и выкинул в печь. Расскажу-ка, решил он, своими словами о том, что легло на душу.

О розово-красных весенних вершинах и привершинных южных склонах очистившихся от снега сопок, украшенных цветущим багульником в орнаменте нежно-зелёных листочков. Если срезать веточку рододендрона зимой и поставить в воду, то к Новому году она подарит вам нежно-розовые цветы. А выше красных вершин сопок и далеко на горизонте величаво высятся конусообразные громады Сихотэ-Алиньского хребта, сверкающие белизной на ясноголубом небе. И воздух – чистый и прозрачный, звенящий тишиной. Глаз не оторвать и дышать не надышаться. В глубоких холодных распадках ещё сохранилась пелена слежавшегося снега, можно идти по нему свободно, не проваливаясь. Текут в хрустальном обрамлении сосулек кристально чистые ручьи словно из подантарктического озера, шумно переливаясь через выглаженные до блеска валуны, нежно журча над разноцветной галькой на перекатах, низвергаясь малыми водопадами в ледяной корке и неукротимо протискиваясь через теснины сближенных скал, упрямо устремляясь к долинным рекам. Вода в ручьях такая чистая, что порой кажется, что её и нет, и такая холодная, что кажется вязкой. И вкуснее всякой минеральной. Реки ещё в снежно-ледяных заберегах, но скоро и очень быстро ярое весеннее солнце освободит их от сжимающих зимних объятий и вообще сотрёт все зимние белые цвета, окрасив всё вокруг в радующий глаз и душу зелёный. Тайга наполнится гулом и шлёпом разлившихся переполненных рек и ручьёв, превратившихся в реки. Закачаются продуваемые освежающими ветрами вершины могучих высоченных и стройных как осетинские танцорки кедров, названных в народе хлебными за то, что с лихвой заменяют и хлеб, и масло. Расправят широченные кроны маньчжурские орехи, орешки которых по дизайну не отличить от грецких, но размерами они чуть меньше и не поддаются никаким зубам, раскрываясь только под молотком. Зазеленеют ярче и свежее вечнозелёные ели, сосны и пихты. Торопится одеться в пышный прозрачный наряд красавица лиственница, а следом и дубы, и благородные тис и бархат. Вечером стволы ещё почти голые, а утром смотришь – стыдливо укрылись. Ветер вовсю раскачивает вершины, устремлённые к пронзительно голубому небу, задерёшь голову и кажется, что это тебя качает, и хочется в испуге ухватиться за что-нибудь, прислониться  к дереву. А внизу тихо и покойно. Ровно и шелестяще-умиротворённо шумит  освободившийся от горных потоков неширокий ручей, на берегу которого на расчищенной от кустарника, молодняка и гигантского папоротника площадке разместился лагерь геологов из четырёх брезентовых палаток. Завитушки-усы молодого папоротника-орляка, зажаренные с лучком, очень даже, между прочим, по вкусу напоминают грибы. Но они уже отошли.