Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза Страница 38

— Черешни мне дал мой названный брат — Акпер.

— Какой Акпер?

— Высокий, широкоплечий, человек с открытым взором… желтокожий Акпер (шутка). Ба-а… Теперь и меня не узнаешь? Я о нем сто раз тебе рассказывал. Друг детства, все равно что брат. Готовься, послезавтра он придет к нам в гости, я его пригласил.

Жена:

— Может быть, тебе надо подготовиться? Это ведь не просто знакомый или сосед, а ты отлично готовишь кебаб…

— Я сам тоже о себе такого же мнения, — шутливо, самодовольно ответил я жене. — И поэтому купил два кило баранины — ребрышки, мясо с груди, ноги — знакомый мясник угодил.

Когда запах кебаба окутал двор и когда соседи позвали своих детей в дом, а я к себе, к жене, к жизни почувствовал раздражение, пришел Акпер. Он вошел, широко улыбаясь, выставив вперед грудь, в глазах его лучился свет, чистота, решительность. Такое выражение присуще человеку процветающему.

Акпер, показывая на моего одиннадцатилетнего сына, спросил:

— Это Чингиз?

— Да, — ответил я, гордясь сыном.

Акпер поцеловал его в теку:

— Ну, как ты поживаешь, сынок?

Затем, спросив его, в каком классе он учится, чем увлекается, передал ему сверток, сказав:

— Отнеси в дом.

Акпер еще не знал о нашем втором сыне. А второй сын в это время, не ведая о жизни, о своем имени, безмерной любви отца и матери к нему, посапывая, спал в своей маленькой кроватке.

Акпер, глядя на то, как я, задыхаясь от жара и дыма, готовлю кебаб перед мангалом, с укоризной:

— Что ты, право, ей-богу, так хлопочешь, я перед уходом поел.

Я обиделся. В душе подумал: «Если ты к нам шел, зачем же ты ел и пил?» А вслух сказал:

— Ну что же… если ты даже поел, ничего страшного, еще раз поешь в доме брата, это ни тебе, ни нам вреда не принесет.

— Так-то оно так… — Засмеялся и затем предложил, мол, тогда давай посидим во дворе.

Однако тут вмешалась жена:

— В доме уже стол накрыт…

У моей жены в характере мне в особенности нравится ее гостеприимство. В любое время суток — хоть днем, хоть ночью, кто бы нашу дверь ни открыл, хоть родственник, хоть чужой, — она примет гостя, как надо. Вроде ведь не должна это делать, а все-таки делает. Мне доставляло удовольствие думать, что в этом есть и моя заслуга, мол, это мое воспитание. Но иногда, чтобы быть искренним перед своей совестью, я отдавал себе отчет в том, что не только воспитание формирует человека, а важно иметь благородство в крови. У моей жены это есть. А что касается человека вообще, то, помимо благородства, не мешает иметь и кое-что в кармане. Один покойный мой друг, переворачивая свои карманы, говорил: «Клянусь, в карманах моих пусто. А если в карманах пусто, то и в голове пусто».

Когда Акпер проходил к почетному месту за столом, он вдруг увидел нашего малыша. По правде говоря, когда он хотел сесть и, что-то вспомнив, засмеялся, я с испугом посмотрел на малыша, боясь, что тот проснется. Клянусь светом, не нарочно посмотрел. Уловив мой взгляд, Акпер увидел ребенка.

— Безбожник ты этакий, это уже у тебя второй?

Чтобы лучше видеть ребенка, он нагнулся над люлькой:

— Сколько ему?

— Двадцать дней.

— Ва-а, а мне почему не сказали?

— Вообще-то пока сорок дней не пройдет, малыша нельзя никому показывать… Сглазить можно…

— Я на такие вещи не обращаю внимания.

— Да? Не знаю… так принято…

Акпер полез в карман, вытащив оттуда пачку денег, нагнувшись, положил пятьдесят манатов в детскую кроватку.

— Что ты делаешь? Не надо! — запротестовал я. — Не позорь нас, обижусь, клянусь, обижусь…

Я знал, что никто — ни Акпер, ни жена, ни мой пятилетний сын — не подумают, что я пригласил Акпера ради этих 50 манат. Но тем не менее, на душе у меня стало муторно, как говорится, кошки заскребли. Мне и в голову такая мысль не пришла бы, но пришла… Эта мысль — вопрос: «Ты Акпера ради этих пятидесяти манат позвал?». То ли в моих глазах, то ли в руках, то ли в дыхании, то ли чем-то еще от меня, но эта мысль непроизвольно проявилась и стала мешать моей внутренней свободе.

Мысль была нехорошей. И чтобы ее развеять, следовало заглушить, требовалось как следует выпить водки.

Акпер попросил не наливать ему много.

— Я уже пил сегодня, — сказал он.

Подняв бокал, я заметил:

— Ты хорошо поступил, что пришел в шалаш брата.

И чтоб всегда приходил, наполнил ему один бокал…

Теперь мы уже готовы были расчувствоваться, как бы нанизать на нитку далекие воспоминания.

Но, повернув лицо к Акперу, я вдруг понял, что не смогу говорить. Акпер это понял еще раньше меня. И, вероятно, поэтому он обратился с просьбой к моей жене:

— Ты знаешь, сестра, с каких пор я с Исмаилом дружу?

Повернув лицо ко мне:

— Айя, сколько лет мы уже побратимы?

В тоне вопроса, помимо родственных чувств, я почувствовал еще что-то — едва уловимое. Но что? Было ли это чувство превосходства или же просто хвастовство? Не знаю.

«Да… Пять кило черешен и 50 манатов… Есть от чего возгордиться, — невольно горько подумал я. — И это теперь, когда никто даже не здоровается бесплатно».

Ответил наугад:

— Не помню. Кажется, мы познакомились в восьмом классе. Или девятом?..

В голосе Акпера, в повороте головы, в блеске глаз все же явно читалось превосходство. Нет, он не должен так подчеркивать свое превосходство возле моего сына, который быстро все улавливает и вполне уже в состоянии отличить хорошее от плохого; возле моей жены, которая очень близко принимает все, что относится к моей персоне. Ну что ж… Я постараюсь отыграться…

— Агабаджи, — начал Акпер, — я тогда шестой класс закончил, перешел в седьмой. Мы были на эйлаге. Вдоль дороги, ведущей в Аран, я пас скот. И вдруг возле ослика я увидел мальчика одних со мной лет. Он боязливо озирался вокруг. Было ясно, что он чего-то боится. А у меня в руках, клянусь богом, была палка длиной в мой рост. Думаю, вот сейчас огрею его этой палкой, он бросит своего ослика, побежит. Я приготовился, встал на краю дороги. Громко:

— Ты кто?

Я нарочно повысил голос, чтобы этот мальчик среагировал, и ответил бы дерзостью. Тогда бы я обязательно огрел его палкой. Однако мальчик не обиделся, какое там… Жалостливо откликнулся:

— Я из Балчилы, из Балчилы иду.

Я спросил:

— А твой ослик тоже из Балчилы?

— Да, — ответил он, — он тоже из Балчилы.

И затем, опустив шею, умоляюще:

— Ты похож на моего двоюродного братца, давай станем друзьями.

А у меня сердце мягкое, руки сразу же опустились. Сказал:

— Давай.

И этот самый мальчик — это и есть Исмаил.

Акпер улыбнулся. Его чистая светлая улыбка располагала. Подумал: «Друг, даже эта твоя улыбка не спасет тебя от меня. Держись!».

— Ты поговорил, теперь давай я поговорю, — предложил я.

Начиная свой рассказ, я старался не глядеть в глаза Акпера, чтоб не сбиться.

— Это событие, о котором я хотел рассказать, случилось довольно давно… — начал я. Но, взглянув на свою жену, я на мгновение умолк. Мы с ней всегда говорили не столько друг с другом, сколько со всеми. Рассказывали о счастливых событиях жизни, о мелких бытовых происшествиях и других эпизодах. Поэтому, чтоб не сбиться, я решил говорить, глядя на блюдо перед собой, но обращаясь к Акперу:

— В то время наш эйлаг располагался выше, чем ваш. В Союгбулаге. В те годы наше село славилось не пчеловодством. Это ты, брат, выдумал. В гуще леса я, тайно от егеря, собирал в лесу балки и затем, на заре, на каталке отвозил их в долину. Усталый и довольный проделанной работой, я, насвистывая, направлялся к своему шалашу. Отчего-то в то лето я считал себя силачом. Всем сочувствовал — своей старенькой бабушке, высохшим деревьям, хромой лошади, мутным родникам, бесприютным облакам в безбрежье неба… В тот вечер сердце мое было не на месте, оно сжималось, окрашиваясь в смесь радости и сладкой грусти. Причина такого состояния души мне и самому была не вполне ясна. И в этот момент я увидел тебя. Слово «увидел» не передает значение того, что я почувствовал. Сноп света, родившись в мозгу, вспыхнул вдруг, окутав твой образ, навсегда врезавшийся мне в память. И именно тогда у меня родилась мысль относительно тебя и твоего облика. Клянусь, эту мысль можно было смело назвать открытием (смейся, смейся). Хочешь знать, что это за открытие? Ты стоял возле куста боярышника (если этот куст не высох, если его не срубили, то я мог бы и сегодня показать его тебе). Итак, ты стоял у боярышника, втянув голову в плечи. А на голове у тебя была старая большая шапка, натянутая чуть ли не на глаза. Твой пиджак и брюки были так потерты, что с трудом верилось, что некогда они были новыми. А на ногах у тебя были чарыки. Так выглядел твой внешний вид, твоя одежда. А если взять твой физический облик, то его можно разделить на две части. Это, к примеру, как делят страну согласно климату, почве и так далее. Впрочем, и мой облик, если так можно выразиться, связан с таким же делением (смейся, почему не смеешься?). Части твоего тела отличались. Я эти отличия сразу уловил. Я мог их и не увидеть, как мы иной раз не замечаем порой многие вещи или же делаем вид, что не видим их, проходим мимо. Но чтобы не увидеть эти отличия, надо было быть слепым. Я же, увидев эти отличия, был потрясен. Нет, нет, я имею в виду не то, что одно плечо у тебя выше другого. Я имел в виду то, что один глаз у тебя смотрел вправо, другой — влево. Один — на юг, другой — на север. Один — на горы, другой — в долину. Я имею в виду даже не это. Дело было в другом. Твоя правая сторона — плечо, рука, часть лица (надо бы сказать — правое ухо)… Словом, правая сторона твоего тела была отважней, если можно так сказать, левой стороны; правый глаз в сравнении с левым смотрел все же прямо. Твоя левая сторона, начиная с левого глаза и до левой ноги, была более беспомощной, боязливой. Казалось, что она вот-вот истает. Твоя правая сторона ее придерживала, не давала ей рассыпаться (бедняга — правая сторона, находилась в нагрузке). Не знаю, обращал ли ты внимание на то, что в бою человек всегда выдвигает вперед правое плечо. А когда он боится, то бежит, поворачивается через левое плечо. И потом, левая сторона твоей одежды была в гораздо больших заплатах, левый край штанины, левая пола пиджака, в отличие от правой, были короче и еще более истрепаны. Левый глаз больше правого (и сейчас он больше), и в нем был сосредоточен страх всего мира. С тех пор меня всегда волнует один вопрос: отчего левая сторона человека так труслива, так не отважна? Возможно, мы инстинктивно оберегаем сердце, или, может, левое полушарие нашего мозга более чувствительно к окружающей среде? В тот момент между твоей правой стороной и левой шло жестокое сражение, что называется, не на жизнь, а на смерть. Твоя левая сторона говорила — беги, правая приказывала — стой. В этом сражении от меня зависело, кому присудить победу. Тогда в степи мне стало жаль твою левую сторону, и в тоже время я на нее обозлился. В своем сердце я крепко выразился по поводу левой стороны, сказал, что это за жизнь, эй, левая сторона, смотрю на тебя, и честное слово: руки-ноги слабеют, жить не хочется, хоть иди и веревку на шею накинь…