Александр Галкин - "Болваны" Страница 38

- Вряд ли я добрался до теплого сортира, - подхватил он импровизацию Лунина, - скорее всего, я вывалился из двери и оросил ближайшую колючку в этой каменной израильской пустыне, где ни деревца, ни травы, один чахлый кустарник. Ну а сон с капитаном второго ранга? Что ты об этом скажешь?

- Не знаю. Это ведь сон! Я здесь тоже не вижу прямой связи с реинкарнацией. Мало ли что может присниться! Не понимаю, что тебе дает эта идея? Какой в ней смысл?

Птицын пил чай и думал, как лучше ответить.

- Смысл есть. Понять, зачем нас сюда закинули.

- Ты убежден, что, если вспомнишь прошлые жизни, это поможет тебе жить здесь и теперь?

- Почему нет? Пифагор, говорят, вспомнил все двадцать предыдущих жизней.

- Ну да! И Будда тоже... пятьсот прежних воплощений, сидя под деревом Бодхи в позе лотоса.

- Вот видишь!

- Пускай ты когда-то был слоном или китайским мандарином, - продолжал Миша, - ну и что? Сейчас ведь ты Птицын. Студент педвуза. И баста! Мне кажется, мы все влачим грехи Адама, изгнанного из рая. Нас облекли в "ризы кожаные", то есть тело. И мы не знаем, что с ним делать. "Дано мне тело. Что мне делать с ним? Таким единым и таким моим".

- Мандельштам?

- Он. Наше тело болеет, страдает, умирает, превращается в тлен - сгнивает, одним словом. В восьмом классе я прочитал в учебнике литературы строчку Некрасова: "О Муза! Я у двери гроба!.." Она меня пронзила. Я вдруг буквально, физически почувствовал, что смертен. Вот я живу, а через минуту меня нет: полная аннигиляция. Помнишь, как писатель в "Сталкере" говорит: "А потом от тебя останется куча не скажу чего..."

- Ну и что из этого следует? - прервал его Птицын.

- А то и следует, что если бы не Ассоль, не Эсмеральда, ни Патриция Хольман, меня бы уже здесь не было... Они меня и спасли. А теперь вот таблетки. Тазепам. Фенозепам. Реланиум. Транквилизаторы - мой Бог!

Лунин достал из кармана таблетки, проглотил одну, запил водой. Птицын разглядел название: "Тазепам".

- Всё это полумеры и самообман, - поморщился Птицын, допивая чай с плюшкой.

- Странно, что тебе никогда не хотелось напиться... -- Лунин закурил. - И не курил ты ни разу.

- Ну почему? - возразил Птицын. - Однажды я раскуривал сигарету для Верстовской. Стрельнул у прохожего и раскурил... боялся, не донесу.

- Это не в счет!.. - задумчиво протянул Лунин. - О чем мы говорили?

- О реинкарнации. Ты обещал объяснить, почему не видишь смысла в этой идее. Потом перешел на Адама и на то, как он съел яблоко, -- насмешливо перечислял Птицын. - В результате тебе приходится тяжело болеть... и пить таблетки, впрочем, ты их любишь... а также водку и... курить, как паровоз.

- Вот именно! Я тебе не рассказывал, как чуть не утонул в коровьем навозе?

Птицын с трудом выкарабкался из своих мыслей:

- Утонул? Когда это?

- В детстве.

- В навозе? Как это?

- В пять лет шел я с бабушкой по Ивантеевке. Меня облаяла паршивая, мерзкая собачонка, помесь таксы с пуделем... С тех пор терпеть ненавижу собак, а кошек люблю. Так вот, идет она на меня и рычит, а я от нее пятюсь... пячусь... задом. Бабушка ее отгоняет, но тоже боится. Я рукой махнул: пошла вон, пигалица! -- а эта сволочь как прыгнет, как вцепится в руку. Вот, до сих пор шрам.

Миша показал почти затянувшийся, рваный шрам на тыльной стороне ладони. Птицын провел по нему пальцем.

- После этого мне сорок уколов в живот кололи... от бешенства.

- В живот? Кошмар! А навоз при чем?

- С перепугу я угодил в навозную яму. Бабушка вытащила меня за шиворот. Если б не она, я бы здесь с тобой не сидел... не встречал Новый 82-й год.

- Удивительно! Такая маленькая, худенькая старушка. Как у нее хватило сил тебя вытянуть?

- Она была тогда помоложе. Да и мне всего пять лет было.

- Хороший город - Ивантеевка... - усмехнулся Птицын. - Гоголевский. Ямы с навозом граждане выкапывают прямо у дороги. Бешеные таксы бросаются на младенцев. Бабушки-Геркулесы ныряют в канализацию и отлавливают внуков. Не хватает только центральной площади с гигантской лужей; там копошится большая свинья и заглатывает цыпленка. Ну и забора с мусором. Все-таки непонятно, какое это имеет отношение к прошлой жизни.

- Тону я в навозе... чуть не захлебнулся... мне показалось, всё это уже было: и в дерьме я барахтался... Вдруг вижу: золотой яркий свет... В кромешной тьме. Представляешь? И тут бабушка меня вытащила.

- Интересно! - удовлетворенно кивал Птицын, в то время как Лунин принялся мыть посуду. - Между прочим, ты сам почти ответил на свой вопрос.

- Какой?

- В чем смысл идеи реинкарнации? Предположим, ты умер в прошлой жизни в выгребной яме... На редкость трагическая смерть! Я бы сказал - фатальная. Как ты там оказался? Тебя бросили враги? Или ты сам туда угодил, глядел в небо, на звезды, и бац?.. Неизвестно, да и не суть важно. Другое важно: ты начинаешь новую, сознательную жизнь с того же самого эпизода, которым закончил прошлую. Ты заново проживаешь одно и то же - тогда и сейчас. Как сказал Наполеон, история повторяется дважды: сначала - в виде трагедии, потом - фарса.

- Знаешь, я много раз представлял, как выглядит ад. И всякий раз одинаково: грешники барахтаются в каловых массах, только не коровьих, стараются выбраться на берег, а черти на берегу топят их железными крючьями, бьют по головам, по рукам...

- Вспомни Федора Павловича Карамазова: "Я отказываюсь верить в ад с железными крючьями... Это значит, что у них там, у чертей, железоплавильная фабрика. Не верю!"

- Господи! - вздохнул Миша, поставил тарелки на мойку и закрыл воду. - Нет ни одной мысли, о которой бы уже кто-нибудь не высказался... из великих. Все мысли застолбили...

Они перешли в комнату. Птицын ходил вдоль книжных полок и рассматривал корешки книг.

- Мне рассказывала маман, - продолжал Лунин, по-прежнему погруженный в свои мысли, - отцу перед смертью несколько раз снился один и тот же сон: как будто он падает в яму - всё глубже, глубже, точней, не в яму - в колодец, узкий черный колодец... И чем дальше летит, тем шире колодец... Отец просыпался, так и не долетев до дна.

- А от чего твой отец умер?

- Сердце. Инсульт. У меня в детстве тоже нашли врожденный порок сердца... Могу повторить судьбу отца.

- А сколько ему лет было?

- Дожил до скольких? До тридцати восьми.

- А тебе тогда?

- Одиннадцать. В последние годы он начал пить. Вообще, с его смертью странная история.... Маман не говорила, но, похоже, он ревновал.

- Были поводы? - уточнил Птицын.

- Не знаю. К дяде. Может, и были... Сразу после смерти отца мать не могла спать: он преследовал ее в сновидениях. Снился весь в крови, в бинтах... окровавленных бинтах... и потом их с себя сдирал... вместе с кожей. Или разбивал головой оконное стекло, резался, истекал кровью. Будто хотел прорваться куда-то... Маман стала пить снотворное. Прекратилось.

- Дядя - брат отца? - спросил Птицын.

- Двоюродный брат, - уточнил Миша.

- У дяди была семья?

-- Безусловно. Мы до сих пор общаемся с его сыном, моим троюродным братом. Он дзюдо занимается... Ты как-то спрашивал меня про седую прядь на темени. Помнишь? Она не слишком заметна, потому что у меня светлые волосы... Но ты рассмотрел...

- Ты сослался на недостаток пигмента, - заметил Птицын, снимая с полки альбом Ван Гога и усаживаясь на диване.

- На самом деле эта седина от отца.

- Наследственность?

- Нет, - Лунин энергично покачал головой. - Не то... Года через два после его смерти... Мы переехали из Ленинграда в Ивантеевку... Дядя провернул родственный обмен... Двухкомнатную в Ленинграде - на однокомнатную в Ивантеевке... Так вот, мы переехали; я ходил в эту поганую ивантеевскую школу. В субботу... да, в субботу это было, под воскресенье... я не пошел на следующий день в школу... в апреле месяце... В субботу вечером приехал дядя, привез торт, маман - букет цветов. Меня уложили на кухне. (Когда приезжали гости, я спал на кухне.) Ночью истошные крики: "Отюль... Отюль..." Так маман отца называла. Он же ведь Отюльшминальд: Отто Юльевич Шмидт на льдине. Так моя бабка-коммунистка его назвала. Просыпаюсь, слышу: "Помогите!... Не надо! Отпусти его!" Вбегаю в комнату (дверь открыта): горит ночник, мать в ночной рубашке стоит на кровати, прижалась к стене, дрожит и рыдает. А на дяде, верхом на груди, сидит отец в военном френче и душит его... Тот уже посинел. Хрипит.

- Призрак? Отец - призрак?

- Призрак... или привидение... Назови, как хочешь ... Кричу: "Папа! Папа!" Он перестал душить, поглядел на меня, ничего не сказал... ни полслова, поднялся с кровати и ме-е-дленно, переваливаясь, как бы нехотя пошел по коридору в ванную... Мать откачивает дядю... Капает валидол. Я дрожу, дня три не мог зайти в ванную... Мне казалось там, за дверью, - отец. Придушит... И мать тоже... умывалась на кухне. Вот у меня на темени эта прядь... седая... с того дня.

- А что, дядя и мать, они что... всегда спали вместе, на одной кровати?

- Нет, конечно... Дяде стелили на кресле.

- Тогда всё понятно! - кивнул Птицын, листая альбом. - Хороший портрет... с отрезанным ухом! Дядя пришел в себя?