Владимир Маканин - На первом дыхании (сборник) Страница 38

— Иван Серафимович.

— Да, Виктор.

— У меня ведь к вам разговор есть. Конкретный.

Ключарев просится в командировку и получает согласие. (И понятно, что с этой минуты ему хочется быть проще, человечнее, чище.)

Он дома. Он говорит жене, что завтра уедет и что там до Старого Поселка — рукой подать. Ну пусть не рукой. Но ведь близко. И если не сейчас, когда он еще сможет туда съездить?..

Жена согласно кивает: тебе видней.

— Ну что ж. — И вдруг с характерным женским «проламыванием» сквозь все и всех она добавляет: — Ты ведь давно чувствовал, что туда поедешь.

— Я?

— Конечно. Ты знал, что поедешь… Потому ты и психовал последнее время. У тебя с языка не сходило.

Ключарев улыбается:

— Любопытно. В этом что-то есть!

И тут же — первая ласточка уже осознанного волнения — он не знает, что делать в такую минуту, куда деть руки.

— Что ли, позвонить?

Живут и стареют родители Ключарева, в сущности, недалеко. С тех самых пор, как Ключарев и его сестра Анечка поступили в институты, родители перебрались из Старого Поселка, чтоб жить поближе к детям, поближе к Москве. Ключарев заказывает разговор, звонит, говорит, что дома у него все хорошо и у Ани хорошо и что вот командировка и так получилось, что он, Ключарев, быть может, заглянет в Поселок. Да, там недалеко… Ключарев нервничает и лишь в самом конце догадывается спросить об их здоровье. Как ты, мама, и как, папа, ты?

Отец не отвечает, он о чем-то шепчется с матерью, а затем, откашлявшись, говорит:

— Понимаешь, сын… Заглянуть бы тебе туда надо. А мы с матерью старые и уже не сможем.

— Не понимаю.

— Конечно, у тебя есть много всяких дел, а я, сын, это хорошо знаю. Но он все-таки твой родной брат…

Ключарев едва улавливает смысл: отец просит во время командировки заглянуть в Поселок и поправить могилку Юрочки, умершего двадцать пять лет назад. Отец говорит с какой-то боязнью напороться на отказ. Текут и скользят витиевато-осторожные фразы:

— …как-никак твой родной брат. И к тому же уважение к умершему. И ты не подумай, что тут какая-то религиозность. Не в Боге дело. И современная мораль тоже за это. Я это точно знаю, читал.

Берет трубку мать. Голос тоненький, а ее всегдашняя, пахнущая травой и мятой скороговорка сливается в единый распев:

— Сынок, мы уж, видно, никогда не выберемся, съезди ты, кто же еще — двадцать пять лет исполняется, — съезди, две рябинки над могилой — написали, что одной уже нет, не следит никто…

Мать спешит — она, как всегда, побаивается телефона, то есть того, что разговор вдруг прервут.

И Ключарев ей — тихо и успокаивающе:

— Да, мама… Да, мама… Конечно, мама…

Он говорит жене о просьбе родителей, о дороге и о том, что надо уже сегодня собраться.

— Не увидишь ты Поселка, — заключает он. — А жаль. А давай на будущее лето вместе поедем?

Идея Ключареву уже нравится. Он закуривает, обволакивается дымом, Майя ставит чайник. «Спите, а ну, спите. Не переговаривайтесь!» — заглядывает она к детям… Ключарев сидит, упершись локтями в стол, дымит и неторопливо выкладывает хорошие, набегающие к вечеру мысли:

— А почему бы нам не поехать? Деньги?.. Возьму лишнюю статейку у Рюрика — вот дорога уже оплачена! — Он счастливо вздыхает: — Сейчас я как бы на разведку поеду… А уж будущим летом — все вместе катанем.

— Он тебе письмо прислал.

— Рюрик?

— Да.

— Не похоже на него. Наверное, не дозвонился… Слушай. И поедем мы — я, ты, дети — все вместе и на весь отпуск, а?

Майя уже тоже увлеклась:

— Мне кажется, я ничему не удивлюсь, когда туда приеду. Как в знакомое место. Ты столько рассказывал, и сестра Анечка рассказывала — я уже вполне представляю…

— Поселок представляешь?

— Ну да.

— Э, нет… Нет, друг мой. Поселок — это надо видеть. Есть, например, там перелесок, а за ним Лысая горка. О господи!

Ключарев замолкает от невозможности высказать. Он переполнен. Он только покачивает головой… И вот так, покачивая головой и улыбаясь, идет с кухни — подходит к своему столу и вскрывает письмо: «Уважаемый тов. Ключарев. Ввиду специфики работы… та-тата-та… и в силу ряда обстоятельств в нашем институте… та-та-та-та… мы вынуждены в дальнейшем отказаться от Ваших услуг внештатного работника. С уважением. Рюриков»… А, черт!

— Что такое? — спрашивает Майя оттуда, с кухни.

— Да ничего. Но маленький денежный ручеек кончился.

Майя подходит, пробегает глазами письмо:

— Плохо… Я ведь привыкла на ручеек рассчитывать.

Ключарев минуту молчит — думает.

— Я чувствовала, что что-то неладно. Видимо, Рюрик тебе звонил. А когда не дозвонился, решил написать…

— Не звонил он. Письмом отказать удобнее.

Майя сникла — так всегда, если неприятность случается на ночь глядя. Она вертит в руках письмо. Ключарев же решает, что наплевать. И слава богу, унижения кончились. Будет он еще расстраиваться в такие минуты!..

— И поедем мы туда все вместе. Главное, я хочу, чтоб дети — понимаешь! — чтоб дети увидели.

Он продолжает говорить и достает чемодан — щелчок замка, первый звук дороги.

— Ты все-таки позвони Рюрику, — говорит Майя тихо.

— Ладно. (И не подумаю.)

— Ты ему как бы между прочим. Ведь не может быть, чтоб он отказал тебе без объяснения…

А Ключарев опять о своем, о Поселке, — и начинается как бы дуэт. А руки укладывают в чемодан необходимое (руки Ключарева) или вынимают из шкафа, молчаливо предлагая: «А это возьмешь?» (руки жены)… Неужели они не помнят, как рабски, буквально за копейки, работал ты для них ночами?.. Ничего они, Майя, не помнят. Это мы помним, а они не помнят… Руки (жены) хлопочут, из отобранной горы тряпок руки выбирают самое необходимое и укладывают на дно в нужном порядке, а затем руки (это уже руки Ключарева) застегивают чемоданчик, сдавливая его так, что немеют пальцы.

Наконец Рюрик забыт. Проводы — вещь святая. И вот те самые тихие минуты, когда все готово и собрано, а стука колес еще нет. И Ключареву опять хочется быть лучше и проще.

— Жена, — говорит Ключарев нарочито торжественно, как на сцене, — я хочу помыться перед дорогой!

— Слушаюсь, полковник.

— Жена.

— Что такое?

— Люби мужа. Помни его. Не дерзи.

Майя в конце концов вспылила:

— Болтун! Ей-богу, надоело.

А Ключареву не надоело ничуть. Он балагурит, открывает кран и наполняет ванну. Горячо. Пар. Он обожает этот водяной жар и блаженную расслабленность тела. И когда уже вылезает, раскрасневшийся и чистый, басит:

— Ах, хорошо!

Он босо шлепает к постели — перед этим открывает окна настежь, — лежит не укрываясь, дышит.

— И ведь не простынет! — говорит Майя с оставшейся укоризной в голосе.

И верно, он не простынет. Это похоже на некий внутренний механизм (последняя ниточка Старого Поселка, добротность генов и естественного отбора), и этот механизм сам собой через полчаса-час как бы нашептывает Ключареву на ухо — даже если Ключарев спит, пьян, болен, в любом случае, — он вдруг нашептывает: «Хватит. А вот теперь встань и прикрой окна», и тут Ключарев послушно выполняет, даже если он спит, пьян или болен. Но пока сигнала нет, можно лежать и лежать, хотя сегодня и холодно, и ветер.

— И надо ж быть таким здоровым! — продолжает Майя, оглядывая его не без зависти. И рассуждает уже деловито: — В нашей суматошной московской жизни для тебя это как подарок…

Ключарев с наслаждением вдыхает холодный воздух и говорит любимое словцо:

— Дар.

На минуту он грустнеет, думая о том, чей это дар. И откуда он. Последняя ниточка.

Ночь. Ключарев пока не спит. Он лежит, и вокруг темнота комнаты, и уже подступает сон. (Завтра дорога!) Хочется закурить, затянуться, — не надо бы, ночь уже… И вдруг думается. О письме Рюрика. Ключарев еще тогда понял суть письма, но жене не сказал: лишняя обида. То дерьмо, которому Ключарев не написал отзыв, вроде бы в стороне, но — за него просила Наташа, а к Наташе вхож некто Шикин. Свой человек. Свой, а не просто так. А Шикин и Рюрик приятели (как можно быть приятелем Рюрику — да, говорит, дружу с мумией, а что?)… Так что круг легко и понятно замкнулся. Свои люди.

Или — и тоже ненавязчиво, спокойно — представляется вся эта компания, застолье и шум, и руки всех тянутся к тем замечательным фужерам с поразительно тонкими ножками. О Ключареве они уже поговорили. Мельком, конечно. И вот Наташа (и это она уже острит, пошучивает) бросает фразу: «Ключарев не помог нам с отзывом — зато поможет в другом!» В переводе с юмора это означает, что внештатную работу заберут у Ключарева и передадут кому-то. Может быть, тому же дерьму, который без отзыва, а может, и другому или третьему — не суть важно. Важно, что деньги будут там, среди них, в их группе. Были у них, у них и останутся.