Карл Хайасен - Дрянь погода Страница 38

– Гляди веселей! – сказала Эди. – С банком все устроилось.

– Хорошо, – вякнул оценщик.

От напряжения последних дней он стал комком оголенных нервов. По тесному номеру мотался взвинченный Щелкунчик, накачиваясь водкой и грозя пристрелить тявок из громадного черного пистолета, который он якобы стянул у полицейского.

Не удивительно, что я на пределе, думал Фред.

Паршивое настроение усугублялось тем, что соседство Щелкунчика и собак в крохотном номере не оставляло никаких шансов на близость с Эди Марш. Хотя неизвестно, откликнулся бы Фред на сексуальное приглашение: губительное вмешательство Щелкунчика в последнее соитие давало себя знать, и негодяй не переставал насмехаться над красным презервативом.

Еще серьезно тревожила склонность Эди к насилию – обескураживающая сцена с монтировкой выжглась в памяти Фреда, как тавро. Он боялся, что эта пара может в любой момент прикончить друг друга. Эди легла к Фреду на кровать.

– Ты переживаешь, – сказала она.

– Да, и сильно, – ответил оценщик.

Задрав ногу, Щелкунчик расположился в кресле вплотную к телевизору. То и дело он тщетно отгонял Доналда с Марлой и орал, чтоб они, мать их за ногу, заткнулись.

– Салли Джесси, – шепнула Эди.

Фред вздохнул.

На экране баба в чудовищном желтом парике устроила сцену щербатому ханыге мужу – мол, он отодрал ее младшую сестру. Муженек и не думал отпираться, а заявил, что это был лучший бабец в его жизни. Сестра (тоже в ужасном парике и с неполным набором зубов) тотчас проверещала, что не насытилась. Салли Джесси вздохнула в бессильном негодовании, зрители в студии заулюлюкали, а Щелкунчик испустил воинственный клич, от которого собаки снова зашлись лаем.

– Если будут звонить, не подходи к телефону, пожалуйста, – сказал Фред.

Разъяснений Эди не потребовалось.

– У тебя дети есть? – спросила она.

– Двое, – ответил страховщик, – мальчик и девочка. Он ждал, что Эди продолжит расспросы – сколько лет, в каком классе и тому подобное. Но подруга интереса не проявила.

– Выше нос, ну! – сказала она. – Думай о поездке на Бимини.

– Послушай, я хотел…

Щелкунчик рявкнул через плечо:

– Эй вы? Я, между прочим, тут, на хрен, телик смотрю!

Эди кивнула на ванную. Фред оживился, предвкушая тихий минет или что-нибудь в этом роде.

Но Эди всего лишь хотела спокойно поговорить. Оба умостились на краю ванны, Эди погладила Фреда по руке и сказала:

– Выкладывай, милый. Что тебя мучит?

– Значит, компания высылает мне чек…

– Так.

– Я отдаю чек тебе, и ты кладешь его в банк.

– Все верно.

– А потом?

Эди заговорила, нарочито разделяя слова, словно учитель, вдалбливающий предмет исключительно тупому ученику:

– Потом, Фред, я через пару дней снова прихожу в банк и разношу деньги на три разных чека по сорок семь тысяч каждый. Все как договорились.

Фред не поддался ее снисходительному тону:

– Не забудь про сто долларов, которые я дал, чтобы открыть счет.

Эди смахнула его руку со своего колена, словно таракана. Господи, что за мелочный говнюк!

– Да, Фредди, я особо пригляжу, чтобы в твоем чеке значилось сорок семь тысяч сто долларов. Все в порядке? Тебе полегчало?

Оценщик печально хрюкнул:

– Полегчает, когда все закончится.

Эди не стала рассказывать Фреду о звонке настоящей Нерии Торрес, чтобы не спугнуть.

– Что хорошо во всей этой затее, – сказала она, – никто не может кинуть других. Я замазана перед тобой, ты – передо мной, и мы оба можем вылить кучу дерьма на Щелкунчика. Потому-то все гладко и проходит.

– Я ужасно боюсь его пистолета, – пожаловался Фред.

– Ничего не поделаешь. Придурок балдеет от оружия.

В дверь ванной в безумной манере ополоумевших барсуков заскреблись Доналд и Марла.

– Пошли отсюда, – сказала Эди. – А то Щелкунчика переклинит.

– Сумасшедший дом!

Эди машинально притянула голову Фреда к своей груди.

– Не тревожься, – сказала она, и оценщик мгновенно перенесся в теплую благоухающую долину, где не может произойти ничего дурного.

Вдруг за дверью грохнул выстрел, залаяли собаки и благим матом взвыл Щелкунчик.

– Господи! – воскликнула Эди.

Фред зарылся лицом в расщелину ее грудей.

– Что нам делать? – обреченно спросил он.

Я умер или вижу сон, решил Авила.

Потому как пригвожденный к кресту должен испытывать боль сильнее. Даже если прибита лишь одна рука, заболит так, что мать твою в душу. Наяву я бы орал во все горло, а сейчас обвис, как промокший флаг, и, чувствуя тупую боль, гляжу на…

Конечно, это сон.

Потому что во Флориде львы не водятся. А это чудище – вполне взрослый африканский лев. Царь долбаных джунглей. На пасти отчетливо видны красно-бурые пятна. Явственно несет звериной мочой. И отчетливо слышно, как хрустит на клыках, господи ты боже мой, человеческий хребет.

Лев жрал любителя пончиков.

Авила застыл в позе огородного пугала, боясь даже мигнуть. Прерывая временами трапезу, здоровенная кошка взглядывала по сторонам, зевала, облизывала лапы и встряхивала гривой, отгоняя мошкару. На ухе зверя виднелась синяя бирка, но это не важно.

А важно вот что: Авила определенно не спал. Лев настоящий. И явно послан на спасение жизни Авилы.

Но не католическим богом – католики не обладают умением вызывать из джунглей дьявольских тварей. Нет, это сделало более добротное и таинственное божество, которое ответило на вознесенные с креста мольбы.

Gracias, Чанго! Muchas gracias. [44]

Вернусь домой, пообещал Авила своему божественному опекуну, и сделаю тебе подношение, достойное королей. Будут куры и кролики. А может, раскошелюсь и на козла.

А пока, просил Авила, пусть лев, пожалуйста, уберется, чтобы я вытащил из руки сволочной гвоздь.

Громадная кошка неспешно обедала, расположившись ярдах в пятнадцати от сосны. Молоток, который выронил Айра Джексон, лежал возле ног Авилы. Судя по следам на земле, лев напал на любителя пончиков сзади, мгновенно прикончил и уволок на сухой, заросший травой пятачок, где теперь по-хозяйски потрошил расчлененные останки. Зверь слизнул с усатой морды золотую цепочку, свисавшую наподобие макаронины.

Познания Авилы о застольных привычках львов были отрывочны, но он не мог поверить, что животное не насытится, плотно закусив мистером Джексоном. Несмотря на боль в руке, инспектор окаменело висел на кресте, пока лев, перестав чавкать, не задремал.

Авила осторожно повернул голову, чтобы осмотреть пробитую руку. Ладонь в ручейках запекшейся крови. Гвоздь прошел под указательным и средним пальцами, которые слабо шевельнулись, повинуясь мысленному приказу хозяина. Все-таки утешение – мужик не задел кости.

Не спуская глаз с кемарившего льва, Авила плавно, как в замедленной съемке, высвободил от клейкой ленты здоровую руку и осторожно стал раскачивать гвоздь в пробитой ладони. Это оказалось не столь мучительным, как он предполагал. Возможно, Чанго ниспослал и анестезию.

К счастью, самодельное распятие было сколочено из размякшего дерева. Меньше чем через минуту гвоздь выскочил, и рука упала, выдав умеренный фонтанчик крови. Авила зажал ладонь меж трясущихся колен и прикусил губу, сдерживая крик. Лев не шевельнулся. Клочья яркой рубашки Аиры Джексона, прилепившиеся к горлу зверя наподобие слюнявчика, трепетали от львиного храпа.

Авила распутал лодыжки и стал, крадучись, отходить от сосны. Тут его взгляд упал на обгрызенный мосол – жалкий остаток любителя пончиков, но мощный талисман в будущих обрядах сантерии.

Авила сунул в карман обслюнявленный трофей и ускользнул прочь.

Сцинк предпочел провести ночь в пикапе. В начале одиннадцатого Августин принес ему горячий кубинский сэндвич и пару бутылок пива. Сцинк благодарно моргнул. Схамкав бутерброд и заглотнув пиво, он сказал:

– Значит, она осталась.

– Я не знаю почему.

– Потому что не встречала таких, как ты.

– Или таких, как вы.

– Да еще муж оскотинился.

Августин привалился к крылу пикапа.

– Она здесь, и я этому рад. Я сама добродетель – боже мой, у женщины медовый месяц!

Сцинк приподнял косматую бровь:

– Новый спад?

– Еще какой.

– Это ее решение, сынок. Не казнись.

Но Августина грызло беспокойство, а не вина. Если так пойдет дальше, он очень скоро влюбится в миссис Лэм. Сколько мужик сумеет выдержать, когда по ночам к нему льнет благоуханная женщина? А Бонни льнула весьма пылко, хотя и платонически. Тревога терзала Августина. Ему не устоять против ее волос, пахнущих бугенвиллией, против бархатистого изгиба шеи и джинсово-синих глаз. Ни одна женщина так ловко не сворачивалась в его объятьях. Даже ее сонное похрапыванье и сопенье умиротворяли его – вот как крепко он влип.