Сергей Саканский - Человек-тело Страница 38

— В том-то и дело! Если поэму сочинило гестапо, то она тут и вправду не при чем. Но если поэму сочинил чувак, то он описал в поэме свой трах с Анной! Вот почему «писатель» и был озабочен вопросом подробностей. В поэме «Хуй» Владимир Ильич Ленин делает кому-то куни. Но кому? Своей супруге Крупской, или тете Ане?

Несколько секунд Бес непонимающе смотрел на меня. Я пояснила:

— Вот, смотри. В поэме «Хуй» великий Ленин ебет то свою жену, то любовницу, Инессу — как ее?

— Арманд, — подсказал Бес с любопытством рассматривая меня.

— Дает ей в рот, — продолжала я, — ставит раком. Все это описано подробно и точно. Засадил, толкнул, откинул… — я засмеялась, вспомнив эту строку: помнится, они как раз и спорили о том, что откинул, и куда? — Кончил, вытащил, сбежал… На собранье. Новой шиной его «Ауди» блистал…

— Разве тогда уже были «Ауди»? — засмеялся Бес. — Сомневаюсь. Можно было бы написать, например: его добрый «Форд» блистал.

— Нет, «Ауди», это точно! — я хорошо помнила этот разговор. — Дело в том, что там и на самом деле был «Форд», но на «Ауди» его заменил уже писатель.

— Что за ерунда? — нахмурился Бес. — Зачем, по какому праву?

— Он утверждал, что Владимир Ильич ездил именно на «Ауди». И пусть добрый «Форд» звучит поэтичнее, но «Ауди» — это все-таки исторически точно.

Бес как раз сидел за своим компом. Он нащелкал что-то на клаватуре.

— Википедия… — пробормотал он. — Автомобильный завод «Ауди»… Первый автомобиль был выпущен в 1910 году. Возможно. Но что-то я не врубаюсь. Ты постоянно теряешь нить разговора, перескакиваешь с места на место. Представляю, чего бы ты нагородила, если бы вздумала сама писать, взяв пример с муженька. Как мы перескочили на «Ауди»? Почему я полез в Википедию?

Он потер пальцами свой великолепный выпуклый лоб.

— Ага, вспомнил. Ты говорила о том, что Ленин ебал ни Крупскую, ни Арманд, а собственной персоной тетю Аню. И твой писатель ревновал тетю Аню к автору поэмы «Хуй». Я правильно понял?

— Да!!! — с какой-то даже странной радостью воскликнула я. — Если поэму «Хуй» сочинило КГБ, то они просто так сочинили, не с натуры, или с какого-то другого образа. Но если ее сочинил чувак, то прототипом была тетя Аня. И именно свою еблю он там и описал. Вот и пытал «писатель» ее всю жизнь этой поэмой: не было ли этого, не было ли того? В рот там или раком? Читал ей отрывок и говорил: это ТЕБЯ он так? Это про ВАШУ случку написано? Про ТЕБЯ, сучка, написано? Вот, как раз такой разговор я и слышала однажды. Не предназначенный для моих ушей.

Бес глянул на меня угрюмо, потом постучал пальцем по виску. Сказал:

— Творческие люди.

С такой интонацией можно сказать: жалкие люди, ничтожные люди.

Я все хотела как-то перевести наш разговор на женщину, чьи следы остались в квартире. В тот момент у меня уже была важная улика, нечто большее, чем просто волосы.

Я нашла листок. Он был как раз за цветочным горшком, рядом с той лилией, где я нашла первый волос. Я не сразу поняла, что это именно стихотворение, потому что оно было написано сплошняком. Вот, разделяю на строчки:

Девченка, которую я не любил,имела привычку зыркать между зубовтоненькой струйкой то спермы, то даже слюны.Только одною тобою всю жизнь я и жил,только тобою, на фоне все более выпуклых лбов,на лоне все чище лысеющей некогда милой страны.

Это обо мне и о ней, бесспорно. Это я плююсь через зубу.

Никогда бы не подумала, что мой мучина пишет стихи. И ты, брут! Брут тебя, как Сидорову козу. Неисповедимы пути бесовы.

Глядя на этот листок, я подумала, что впервые вижу почерк его. Два года общались. Получала от него СМСки и имейлы. Но ни разу не видела ничего, написанного им. Ровные, круглые буквы кажутся мне почему-то знакомыми. Может быть, все-таки, видела, на каких-то квитанциях, что ли?

Он уходил из дому, когда я нашла листок. Вернулся, вошел в кухню, где я сидела. Я скомкала и швырнула листок ему в лицо. Он подхватил комочек на лету, уже после того, как тот отскочил от его щеки. Развернул, посмотрел, усмехнулся в нос. Сказал:

— Откуда у тебя это?

— Птичкой влетело в окно.

— А если по еблу? Не зажило еще?

Пришлось рассказать. Бес как-то странно улыбнулся. Несомненно: что-то особенное было связано с этой лилией, с этим горшком, за которым прятался листок.

— Ты полюбил другую! — в гневе вскричала я.

Ответ меня поразил:

— Ну и что?

— А еще взрослый мужчина!

— Любви все возрасты покорны, — он не сказал это, а как-то мелодично и загадочно пропел: вот уж и вправду съехала у моего любимого крыша от этой линялой блондинки.

— Я не о любви говорю, а об этом жалком писеве!

Бес с удивлением воззрился на меня.

— Да! Писать любовные стишки и прятать их за горшком. Вот о чем я говорю! Ладно! Меня ты никогда не любил, я об этом и не говорю. Но эта женщина! — я потрясла в воздухе бумажкой. — Кто она? Откуда она взялась?

Бес взял листок, медленно расправил его. Поднял на меня свои серые, глубоко удивленные.

— Ты что же, — спросил он, — считаешь, что это написал я?

Тут пришел черед удивиться и мне:

— А кто?

— Откуда мне знать?

Бес выдвинул ящичек комода, достал оттуда кипу разного калибра бумажек: справки, квитанции, документы.

— Это и почерк-то не мой.

Я с удивлением воззрилась на все это. Действительно. Все эти документы были написаны почерком, совершенно мне незнакомым, именно почерком Беса, моего мужчины. Угловатым, нервным, готическим, с подчеркашками под Ш и крышками над Т. А стишок — совсем другим. Но и этот почерк я также хорошо знала! Сердце мое тревожно забилось…

Как же мне не знать этот почерк, если я сама им и писала! Вернее, имитировала его, когда, дурачась, начинала свои записи в синей тетради. Потом-то я, конечно, перешла к своему обычному почерку.

Выходит, эти стихи сочинил «писатель», и речь в этих стихах идет об Анне и обо мне. И тогда все сходится. Девченка, которую он никогда не любил — это я. Женщина, которую он любил всю жизнь — это Анна. Сходится-то все, но не до последней ниточки. А именно: как этот листок мог оказаться в нашей квартире, в комнате моей, за цветочным горшком???

Я взяла листочек и удалилась к себе. Раскрыла тетрадь где-то в начале и уложила лист на лист. Там было написано что-то про ублюдка, студента с амбициями, силой какой-то там слова, но эпатажем… Все они одним миром мазаны, одним говном… Лишь только Бес мой сияет ярко, словно тот огромный и великий, что выложил кучу говна, проглотив накануне жемчужину…

Да, бесспорно. Именно этим круглым, детским почерком была написана первая часть романа «Человек-тело». Именно этот почерк я видела на квиточках и справочках, вроде тех, что предъявил Бес, только из другого дома, другого хозяйства. Именно эти буквы я набирала на комп, когда перепечатывала опусы «писателя». Именно этим почерком была написана «предсмертная записка», которую я вклеила обратно в тетрадь, обессмыслив тем самым его пометку на полях — Зачем надо было вырывать листок? — именно эти буквы должны сгореть — там, на пыльной даче, навсегда избавив всех нас от творений злого гения, о пришествии коего предупреждал сам Гурджиев.

Действительно, зачем моему Бесу признаваться в стихах, что он меня не любил? И так я это знаю. Это были стихи «писателя» — об Анне и обо мне! Девченка, которую я не любил…

Другое дело вот в чем. Кто принес сюда этот листок? Принес, сложив вчетверо, потом — еще в вдвое, так что получилось чуть больше пачки сигарет, а затем забросил за горшок с лилией, спрятал, стало быть…

Ответ может быть только один. Это сделала я сама. Но я не помню, как и когда это сделала! Получается, что существует другая я, которая нашла в доме «писателя» листок, тщательно свернула его в восемь раз, принесла сюда и спрятала.

И тут меня клюет простая и очевидная мысль, настолько простая, что я смеюсь вслух, закусывая жопку карандаша, которым сейчас пишу.

Человек-тело!

Я на самом деле и есть он — человек-тело.

И вся эта реальность — вымышлена…

Потому что я только что поймала ее за хвост. Я только что, как это неоднократно делал и демонстрировал на этих страницах писатель, УВИДЕЛА. Взяла в руки и рассмотрела то, чего просто не может быть.

Мне больше не нужно ничего: ни этого карандаша, ни тетради. Ничего, кроме маленькой золотой зажигалки. Ключ от дачного дома лежит в ложбинке под стрехой. Коробки с рукописями — первоначальная пища для моего огня — громоздятся посередине веранды, как пирамида Джосера.

Третья часть жизни

1

…Полностью оставаясь в традиции предыдущих ораторов. Пусть будет заглавие, нумерация: это трогательно, даже драматично, а главное — стильно. Даже эти сраные ромбики, которые провоцируют меня подозревать, что все это сочинил один человек…