Борис Фальков - Ёлка для Ба Страница 38

Сконцентрированная на жаннином животе мысль вызвала у меня новый прилив тошноты, возможно, по ассоциации. Мои шакалы из дворовой шайки несомненно испытывали то же, когда, чаще всего весной, освистывали проходящих женщин с такими же фигурами, такой был у них стойкий ритуал… В отличие от них, меня вдруг вывернуло, прямо на этот чисто выметенный земляной пол. На моём лице, наверняка, появилось то же виноватое выражение, что и у Брата. Жанна глядела на меня с… отвращением, да? Но я ничего не мог поделать, после небольшой паузы меня вывернуло вторично, чем-то зелёным. Мотобой же отнёсся к происшествию профессионально.

— Глотай слюни, — посоветовал он. — С этим можно справиться, у всех так было. Работай над собой, и привыкнешь крутиться. А теперь глотай сопли… и улыбайся.

Я так и поступил. Вполне буднично звякнул жаннин колокольчик, но в эту обманчивую будничность я уже не верил. Все вариации её вокальных упражнений мне теперь не нравились. Чувство, которое они вызывали, при всём их разнообразии, было одно и то же: растущее злорадство. Оно и заставило меня вывернуться в третий раз, почти ничем, желудок уже был пуст. Я упорно глотал слюну, но меня по-прежнему мутило. Теперь от злости. Это уже была настоящая работа, глотать сопли, я осваивал этот приём на века. Все молча наблюдали, как я его репетирую… В этом молчании с нами всеми происходило нечто неотвратимое: всякий мог плюнуть — и уйти, и, я уверен, каждый хотел именно это проделать, но вместо того покорно продолжал глотать вместе со мной свои личные сопли. Никто не сделал и малейшего движения в сторону выхода из бочки, будто был скован с другими невидимой цепью, концы которой находились где-нибудь на смотровой площадке, где стоял некто, придерживающий нас на железном поводке, а рядом ещё человек сорок, вся публика, заплатившая за вход ничтожную плату, а теперь развязно нарушавшая правила поведения, уложив руки на барьер, выпучив глаза… Правила поведения, обязательные и для нас.

Я чувствовал на себе страшную тяжесть взгляда Назария. Конечно, он приписал моё поведение всё той же причине: присущему мне, еретику, упрямству. Но теперь, после преподанных и оказавшихся безуспешными уроков, он воспринимал его как вызов, хамский вызов Давида — Голиафу, всю опасность которого он чуял лучше всякого другого, как подлинно кошачье. Весь порядок в его царстве, в бочке, подвергался опасности, и он, царевич в бочке, рисковал больше всех: потерей царства. На лице его отразилась… опять же работа, но теперь не совсем привычная: мысли. Чем бы такая работа могла кончиться, не знаю. А вот что её прикончило: дребезжанье калитки, единственного лаза извне в окружённое железным занавесом царство.

Нет, я дребезжанья не услыхал, это он его услышал, и мгновенно взял себя в руки. Наружно вся эта работа выразилась в одном движении: тряхнул кистью, словно стряхнул с неё насекомое, и щёлкнул пальцами, нацелив указательный в меня, как ствол пистолета. Всё вместе — словно выстрел. И сразу же, изящно переставляя парусиновые туфли, совсем не так, как на треке — а носками врозь, пошёл открывать калитку. Белые брюки на его ягодицах измялись и потемнели от пота.

Тошнота почему-то тут же отпустила меня, я перевёл дух, и впервые ощутил какая здесь, в бочке, жара. Такая же, как в прозекторской отца или в боксах Изабеллы, в их рабочих царствах. Во всём городе, собственно, было лишь два прохладных царства: кабинет Ди и спальня Ба. Мне жутко захотелось перенестись туда, сейчас же… Но, по правде сказать, и там прохладно бывало только по ночам, фиалки в палисаднике начинали дышать и наполняли выхлопными газами спальню через зарешёченное, всегда открытое настежь окно, и наутро, если ты спишь под этим окном, тебя так же мутит, как и везде, так же мутит, как от всего прочего, и тем же мутит… Нет, я передумал переноситься туда немедленно, отложил на вечер: по тамошним правилам поведения я обязан был к ужину быть на месте. На месте, согласно этим правилам — моём, моём навсегда. Неплохая идея, только вот… установленные нами правила подбивают судьбу нарушать их. И тоже: всегда.

— И у вас так было? — сказал я в спину мотобою, ужасаясь тому, что делаю. — Странно. Я думал, если человек талантлив от рождения, то ему вовсе не нужно во время работы…

Я постарался подобрать слово поточнее:

— … рыгать.

Словно я запустил в его лопатки гранатой-лампочкой, вывинченной в трамвайном вагоне: он резко притормозил и медленно повернул голову назад. Несомненно, в нём снова проснулся интерес ко мне, но я тут же подумал: лучше бы не просыпался. Мурашки опять побежали по моим лопаткам, и, кажется, снова объявилась тошнота. Образ в кровь избитого Брата стал передо мною, и я сам стал его братом… Что теперь, какой воспоследует теперь урок? Ответа не было: воображение молчало, тоже, кажется, от страха.

Ответ появился с другой стороны. Пока существами мальчишеского полу решалось, в какой форме доводить до успешного конца оказавшийся безуспешным урок, Жанна вынула из гнезда болт, служивший задвижкой, и приоткрыла калитку. Ломившийся в неё чужак тут же пересёк границу охраняемого железным занавесом государства. И снова Назарий осознал это первым, прежде всех нас. Взгляд его покинул меня, чтобы упереться в Жанну, и это он ей — не мне, сложив губы трубочкой, пообещал:

— Маленький… уродец.

И сразу же — чужаку:

— Привет.

Каждому — своё. Можно и через запятую, как кому хочется. А можно и вовсе без знаков препинания, как несомненно предпочёл бы вошедший, заядлый во всём минималист Жора Устименко, очень маленький человек.

— Ну и жара у вас! — пропищал он чуточку в нос. — Вы в этой бочке, как селёдки. Готовите новую программу? Возьмите меня.

— Лучше я тебе её продам, — сказал Назарий. — Купишь?

— Что именно? Котов в мешках не покупаю.

— А вон… хлопчика. Или вон: дивчинку. Можно и в упаковке, в мешке. Меньше царапаться будут.

Что же Жанна? Она улыбалась.

— Я сам хлопчик, — серьёзно возразил Жора. — И дивчинки у меня свои, хлопчиковые. А что, у тебя с ними проблемы, номер не выходит?

— Бездари, — угрюмо сказал Назарий, — и лентяи.

— Ну да! — поднял бровки Жора. — А ты не пробовал эту… материальную заинтересованность вместо хлыста?

— Да я только этим и пользовался.

— Ну, и что?

— Думал, мальчишка заработает себе мороженое, а девчонка конфеты. Ей и дел-то всех: постоять в бочке.

— Тут жарко, — сказал Жора. — Тут стоять тоже работа, это тебя вон ветерком обдувает, а других? К тому же, жара у тебя какая-то кислая. В такой атмосфере стоять тяжелей, чем сидеть в сундуке. Надо платить получше.

— Тут дело не в этом, — буркнул Назарий, — ты вот послушай, что этот… малый мне объявил.

— И малая тоже?

— Они из одного гнезда… Он объявил, что и без всякой работы возьмёт мороженое, совершенно запросто и куда лучшее, в холодильнике у его бабули.

— Какой циничный хлопчик, — вздохнул Жора. — Знаешь, я ошибся, жара-то у тебя тут кисло-сладкая. А вроде бы ещё не вечер.

— Ты что, не слыхал! — крикнул Назарий. — Твой этот хлопчик-клопчик, давил бы таких… сказал: запросто.

— Кто знает, — пропищал Жора, — может, он и прав.

Я это знал без всяких «может».

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— Он всё выдумал, — пожаловался я, — ничего такого я не говорил. И почему она не возразила?

— Не всё, — сказал Жора, — всего выдумать нельзя. Но дай мне развить мою тему.

Мы сидели на ступеньках раковинки, с тыльной стороны.

— Итак, жара бывает и кисло-сладкая, как жаркое. Это по ночам. А днём она чаще, как солёный огурец. Утренняя же жара вроде хины.

— Это что такое?

— Очень горькая штука, — Жора был доволен: я отвлёкся от своих проблем.

— Мне и без хины несладко, — доверительно сказал я. — Все эти уроки… Знаешь, у Назария они очень горькие.

— Но ведь бывают и кисло-сладкие?

— Ещё бы, — обрадовался я, — как уроки моего дяди Ю.

— Ну так вот тебе впридачу солёненький! — Жора выпустил аккуратное кольцо табачного дыма. — Никогда не пробуй курить табак, потом не отвяжешься.

— Табак пахнет совсем не так, как твои папиросы…

— Вот как? А я думал, курю табак.

— Табак растёт у нас в палисаднике, на клумбе. Он пахнет по ночам, точно, как фиалки. Очень сладко, от них тошнит.

— Но когда его курят, пахнет не сам табак, а дым. Понимаешь разницу?

— От выхлопного газа тоже тошнит, а и он ведь дым.

— Дым молодым! — воскликнул Жора.

— Бардадым, — завершил я.

— Неплохо, — пискнул Жора, — но вот что: со мной так играть можно, а с другими не советую.

— А с Ивом?

— С Ивом, пожалуй, тоже можно.

— А с Сандро?

— Иногда да, иногда нет. Сначала надо присмотреться к нему, а потом решать: да или нет.