Борис Евсеев - Площадь Революции: Книга зимы (сборник) Страница 38

Мама, я теперь не-счаст-на-я!

Тут до меня дошло: и девочка, и братья-близнецы, и где-то пока таящийся Баро Мануш – да это ж цыгане! Крадущее детей, угоняющее лошадей и крупный рогатый скот, сбивающее с толку матерей и навсегда уводящее из дома отцов жадно-ужасное племя!

Чтобы чуть себя успокоить, я спросил:

– Вы – цыгане?

От боязни услышать утвердительный ответ я закрыл глаза. И тогда вместо маленьких цыган меж кострами прошлась взад-вперед высокая и стройная, как наша новая учительница физкультуры, Ховала.

Она шла с веночком желтых кульбаб на голове, и с губ ее слетали прозрачно-туманные, огненные капли. Почти такие же, как те, что я видел в саду утром.

– Мы – ромалы, – услыхал я и разлепил сплющенные намертво веки. Это вынырнул у меня за спиной «дурацкий учитель» в городском пиджаке и длинных-предлинных трусах. – Они – Дада и Дула. Им по одиннадцать лет. Она – Ружа. Ей всего десять. А она… Она… Ладно, не буду говорить… А я… Я Архипкой зовусь. А ну гэть отсюда! – накинулся вдруг Архипка на девочку Ружу.

Ружа недовольно отошла.

– Во, – сказал Архипка, – гляди.

Он медленно выдвинул из-за спины и подбросил на ладони немаленького, с боков гладко ощипанного, а на макушечке в плотных седоватых иголках ежа.

– Они хотели сварить, съесть! А я не дал! – крикнул Архипка, одной рукой расстегивая, а потом опять застегивая пиджак.

Ежа было жалко до слез. Увидав это, Архипка сунул ежа в торбу, болтавшуюся у него над коленом и сказал:

– Ладно, чего там. Иголки новые отрастут. А ты не плачь! Смейся!.. Скажи «Дула», – вдруг резко обернулся он к одному из братьев.

– Ну Дула, – недовольно протянул тот.

– Шоб тебя раздуло! – радостно крикнул Архипка. – А теперь ты. Скажи «Ружа», – тыкнул он пальцем при виде ежа опять к нам подступившую девочку.

– Ружа…

– Моей жопы хуже!.. Ладно… Счас… Счас я вам такое покажу! Все умрете!

Высоко подбросив и поймав путавшуюся меж ног торбу с ежом, Архипка кинулся к небольшой роще акаций.

– Пашли купнемся, – сказал неразговорчивый Дада.

– Холодно же. Март еще. И глубоко там, наверное…

– Ху-гу-гу! Та там – горобцу по яйца! – вмешался словоохотливый Дула. – И тепло уже! Мы тебя воду греть научим. Ну! Рака тебе поймаю. А не пойдешь… Не пойдешь…

– А это что за речка? – вспомнил я свою любовь к географии.

– Речка? Речка как речка. Кошевая.

Я мысленно ужаснулся, потому что понял: меня занесло куда-то к черту на кулички, за Арнаутку, а может даже в саму Нефтегавань. То есть туда, куда никто из моих школьных приятелей даже с родителями никогда не ездил!

Минуя шатры, двинулись мы к реке.

Вдруг из кизячно-серого новенького шатра раздался истошный визг и крик. Я остановился как вкопанный: дикий чужой мир с каждой минутой пугал меня все сильней. Я даже собрался сесть на землю и опять закрыть глаза, – лучше уж увидеть нестрашных Ховалу и Похвистня, – но Дада и Дула вмиг подступили с кулаками:

– А ну пашли!

– Я те счас глаз на противогаз…

Я не двигался с места.

Тогда разговорчивый Дула сказал:

– Та ты не дрейфь. – Крики и визг раздались снова. – Это Баро Мануш мать свою бьет.

– З-з-зачем? – еще сильней испугался я.

– Ха! «З-з-зачем, з-з-зачем». Бьет, значит надо. Жинка у него молодая. От он мать бьет, а жинку учит.

– З-з-зачем так учить?

– Ну шо ты заладил, как сорока Якова одно про всякого? Учит, шоб не гуляла.

– Пусть с нами пойдет погуляет, – сказал я, совсем сбитый с толку.

– С нами! Буга-га! Та у тебя ж еще пыська не выросла! У нас все дядьки в город подались. И она з ими хотела…

Из рощицы акаций снова показался Архипка. Он что-то кричал по-цыгански и быстро шел, почти бежал к нам.

– А кто это – Баро Мануш? – спросил я, ступая навстречу Архипке.

– Та! Карла-Марла тутошний! Ну, по-нашему – большой человек. Зовут его Варул, а он требует, шоб его Баро Мануш звали. А сам – дурак дураком. Борода только как у Карлы-Марлы. Та ты не бойсь! Он одну мать свою лупцует. А парней боится.

– Надо милиционера позвать, чтобы мать бить запретил.

– Цыц ты! Всё одно будет бить. А милиционэры сюда не ходят.

Тут Баро Мануш – черный до синевы, налитый жиром, бородатый – выволок из-за шатра полуголую старуху с отвратительно длинными, как поленья, грудями, придавил ее к земле, потом ударил ногой. Старуха булькнула нутром и уже чуть тише запричитала по-цыгански.

Архипка постарался переключить мое внимание: приобняв за плечи, развернул в другую сторону.

– Они меня не любят! – зашипел мне в ухо «дурацкий учитель» и повел головой сперва в сторону новенького шатра, а потом туда, где стояли Дада с Дулой. – Говорят – не цыган я! А я цыган, цыган! Только красть лошадей не желаю. Не интересно мне. Я самолеты люблю! Даже имя хочу себе переменить: Авиахим буду! С таким именем летать легко. Только кто ж меня в летное училище возьмет?… А?… А они, остолопы, самолетов боятся! Зарываются в тряпье, когда те летят. А сами, и старые и малые, только и могут чимиргэс гнать.

– Это самогон, что ли? – как третьеклассник, уже вполне разбирающийся, что к чему, спросил я смелей.

– Та не! Самогон – то чистяк! А чимиргэс – то с дурманом. А тебя как зовут, хлопчик?

– Борислав.

– Стой тут, Борислав. Я тебе счас настоящий пропеллер вынесу!

Архипка снова, в который раз уже, убежал. Зато черный до синевы, голый по пояс и в широких украинских шароварах Варул двинулся в нашу сторону. При этом он так свирепо поблескивал белками глаз, что я, ухватив за руки близнецов, стал сам их подталкивать вниз, к реке.

–  Борислав!.. Борисла-а-а-в! – вновь услыхал я мамин голос. Но лишь досадливо отмахнулся: мамы в этой дикой глуши быть не могло.

Втроем, друг за дружкой, шли мы к реке Кошевой.

Оглядываясь, я видел: петляет меж кострами с громадным красным пропеллером в руках, а потом стоит с ним в обнимку, словно не зная, что с этой штуковиной делать, «дурацкий учитель» Архипка. Смеется и показывает на Архипку пальцем толстый Варул. Вползает на корячках обратно в новенький шатер косматая мать Варула.

–  Борислав! Борисла-а-у!

Это уже не мама. Это высокая и подтянутая учительница физкультуры, похожая на тайно прячущуюся, в нашем саду, может существующую, а может и нет, сеющую искрами и маленькими молниями Ховалу.

Мы шли к реке, и мне отчего-то казалось: теперь не цыганчата Дада и Дула ведут меня вниз по лугу. Ведет и уводит мое странное и прекрасное, ни на чье в мире не похожее имя! Имя, которому обязаны помогать кукушка и явор, виноград и Ховала…

– А давайте, ребя, в кузницу на чуть завернем? – cловоохотливый Дула показал вправо, на изгиб реки.

У изгиба – сразу я его не приметил – вытянулась над водой завалившаяся на один бок кузница. Рядом дышлами вверх торчали две арбы, ржавели сеялки-веялки. Из дверей кузницы время от времени полыхало огнем, искры вырывались и через разобранную в одном месте крышу.

Раньше огненных кузниц я никогда не видел, и поэтому встал как вкопанный.

– Там – Ховала? – потянул я за рукав Дулу.

– Ха! Яка там Ховала! Никаких Ховал тут не бывает. Там кузня, дурацюня, кузня!

– Пашли купнемся, – угрюмо вел свое Дада. – А то кузнец заругает.

– Та на минутку, а? – стал проситься Дула.

В это время из кузницы как раз и вышел кузнец. Он был в расстегнутой фуфайке на голое тело и в синих, тоже ватных штанах.

– А ну кыш отсюда, цыганва! – весело и совсем не ругательски крикнул кузнец. Потом, присмотревшись, спросил: – А ты, прогульщик, чего тут? Тоже небось с ними?

– Я потерялся, – покорно, но и с некоторой гордостью сказал я кузнецу.

– Чё? Это как это – потерялся? У нас в государстве никто потеряться не может. Все учтены-переучтены. Ты на какой улице живешь?

– Учебный переулок, дом номер семь, – заученно отбарабанил я.

– Чё-чё? – Глуховатый кузнец повернул ко мне правое ухо, выкруглил его громадной, с двумя красными поперечными полосами, ладонью.

– Учебный… семь… – я испугался: вдруг адрес какой-то неправильный, существующий только для детей, взрослыми всерьез не признаваемый?

– А какого ж черта тебя сюда занесло? Чё, жить надоело?

– Н-нет, не надоело, – задумался я вдруг о своей недолгой, временами неприятной, а временами и вполне сносной жизни.

– Тебя как зовут? – уже тише и настороженней спросил кузнец.

–  Борислав! Бо! Домой! – Слабым эхом откликаются плавни над глинисто-мутной Кошевой. Причем откликаются сразу двумя голосами: мелодичным маминым и голосом учительницы физкультуры, тоже приятным, но теперь почему-то резковатым, свистящим…