Розамунда Пилчер - Сентябрь Страница 39

Он использовал это время, чтобы освободиться от забот напряженнейшего дня, забыть о том, каких усилий стоили принятые решения, и позволить мыслям сосредоточиться на других доминантах своей расписанной по минутам жизни делового человека, не менее для него важных. Зимой он слушал радио. Не новости и не дебаты политических деятелей, нет. К тому часу, как он убирал со стола бумаги и запирал в сейф конфиденциальные документы, его уже просто тошнило и от новостей, и от дебатов. Поэтому в машине он настраивал приемник на третий канал и слушал классическую музыку или пьесы драматургов-классиков. А весной, когда дни становились длиннее и уже не надо было ездить в темноте, просто любовался разворачивающимся пейзажем. Это радовало и умиротворяло душу. Фермеры вспахивали и засевали поля, деревья опушались первой нежной зеленью, на лугах появлялись овцы с ягнятами. Потом наступало лето, наливались золотом колосья, поспевала малина на посаженных длинными рядами кустах. Ее собирали, на полях работали комбайны, желтели и облетали деревья, и вот, наконец, в воздухе начинал кружиться первый снег…

Нынешний вечер был ясный, ветреный, в полях убирали урожай. Какой мирный и живописный пейзаж! Поля и луга залиты закатным светом, воздух прозрачен и чист, далекие горы словно приблизились. Можно рассмотреть каждую скалу, каждое ущелье. Свет как бы стекал по их склонам, возвращаясь отраженным сиянием к вершинам. Бегущая вдоль дороги река сверкала серебром; небо с несущимися по нему легкими облаками казалось бездонным.

Давно у него не было так хорошо на душе. Вирджиния вернулась, их размолвка заглажена. Преподнося ей браслет, он без слов просил прощения за все обидные слова, которые наговорил ей в день ссоры: она-де из эгоизма держит Генри возле себя, ни на шаг не отпускает, только о себе и думает, другие для нее просто не существуют. Вирджиния приняла браслет с благодарностью, и ее искренняя радость и нежность были равнозначны прощению.

Вчера после ужина у Рафаэлли он повез ее домой; были сумерки, удивительно красивое тревожное небо, малиновое на западе с грядами угольно-черных облаков, словно бы написанных гигантской кистью.

Их встретил пустой дом. Он не помнит, когда такое случалось в последний раз, и от этого их возвращение показалось еще более значительным. Ни собак, ни детей, только он и она. Он внес чемоданы, пришел в спальню с двумя стаканами виски, сел на кровать и стал смотреть, как она разбирает вещи. На душе было легко, потому что и дом, и ночь, и эта благоуханная темнота принадлежали только им. Немного погодя он принял душ. А Вирджиния долго нежилась в ванной. Она легла рядом с ним прохладная, пахнущая духами, и они провели страстную, счастливую ночь любви.

Но яблоко раздора не исчезло, он это понимал. Вирджиния по-прежнему не хотела расставаться с Генри, а Эдмунд был по-прежнему полон решимости отослать его в школу. Но сейчас они перестали из-за этого ссориться, и Эдмунд надеялся, что, Бог даст, все обойдется и как-то само собой устроится.

К тому же его ждет столько других радостей. Нынче вечером он наконец-то увидит после недельной разлуки сына, они будут говорить, говорить, говорить… А потом, уже совсем скоро, наступит сентябрь, к ним приедет погостить Алекса со своим молодым человеком.

Сногсшибательная новость, которую привезла из Лондона Вирджиния, застала Эдмунда врасплох, он не воспылал праведным гневом, нет, однако растерялся. Он нежно любил дочь и восхищался ее редкими душевными качествами, но в последние год-два досадовал, что она так инфантильна, давно пора бы ей повзрослеть. Двадцать один год девушке, а она наивна, застенчива, к тому же толстушка, может ли отец не огорчаться. Эдмунда всегда окружали блестящие элегантные женщины (даже его секретарша была красавицей), и он часто корил себя за то, что Алекса вызывает у него досаду и раздражение. И вот, поди ж ты, живя одна в Лондоне, девочка завела себе поклонника, очень красивого молодого человека, если верить Вирджинии. Может быть, Эдмунд должен выступить в роли блюстителя нравственности? Ох, нет. Ему никогда не импонировала роль строгого отца семейства, и сейчас его куда больше волновало, как дочь переживет этот роман, а нравственен он или безнравственен, дело десятое.

Столкнувшись с трудностью, Эдмунд, как всегда, решил руководствоваться собственной житейской философией: делай свое дело, не рассчитывай на удачу, ни на что не надейся. Что ждет Алексу в худшем случае? Горькое разочарование, она такого никогда не испытывала, но, приобретя жизненный опыт, она хотя бы повзрослеет и, он надеялся, в ее душе прибавится сил.

Когда он въехал в Страткрой, часы на церковной башне били семь. Эдмунда переполняло радостное нетерпение — сейчас он будет дома. Его встретят собаки, Вирджиния выпустила их бегать, и Генри, сын сейчас принимает ванну или ужинает в кухне. Он сядет с ним рядом и будет смотреть, как мальчик ест рыбные палочки, гамбургер или еще какую-нибудь гадость, которой ему захотелось на ужин, и будет слушать его рассказ обо всех событиях этой недели, медленно, с наслаждением попивая крепкий джин с тоником.

И тут Эдмунд вспомнил, что тоник у них кончился, в баре ни одной бутылки этого незаменимого напитка. Он еще в Эдинбурге хотел купить ящик, но забыл, поэтому сейчас не стал сворачивать на мост, за которым начиналась дорога в Балнед, а поехал в деревню и остановился возле магазина пакистанцев.

Все остальные лавки давно закрылись, двери и ставни заперты, но Ишхаки, видно, торгуют чуть не круглые сутки. Даже в десять вечера у них можно купить пакет молока, хлеб, пиццу, замороженные овощи.

Эдмунд вышел из машины и поднялся в магазин. Там были и другие покупатели, они выбирали на полках продукты и складывали в проволочные корзины, мистер Ишхак им помогал. Стоящая за прилавком миссис Ишхак заулыбалась при виде Эдмунда всеми своими ямочками на щеках. Она была очень миловидная, с большими черными глазами, обведенными сурьмой. Сегодня на ней было желтое шелковое платье, на голову и плечи накинут бледно-желтый шелковый шарф.

— Добрый вечер, мистер Эрд.

— Добрый вечер, миссис Ишхак. Как поживаете?

— Хорошо, спасибо.

— Что делает Кедиджа?

— Смотрит телевизор.

— Я слышал, она была в гостях в Пенниберне, играла с Генри.

— Да, и, представляете, пришла домой насквозь мокрая, хоть отжимай.

Эдмунд засмеялся.

— Наверно, строили плотину. Надеюсь, вы не рассердились?

— Ну что вы! Ей так понравилось.

— Миссис Ишхак, мне нужен тоник. У вас есть?

— Еще бы! Сколько вам бутылок?

— Штук двадцать пять. Найдется?

— Подождите, пожалуйста, минуточку, я сейчас принесу со склада.

— Спасибо.

Она ушла. Эдмунд спокойно стоял и ждал ее возвращения.

— Мистер Эрд.

Его имя произнесли совсем близко, чуть не в самое ухо, и он вздрогнул. Резко обернулся — прямо перед ним стояла двоюродная сестра Эди, Лотти Карстерс. С тех пор как она поселилась у Эди, он мельком видел ее раза два в деревне, но, не желая встречаться, всячески избегал. И вот сейчас она словно подстерегла его и загнала в ловушку.

— Добрый вечер.

— Вы ведь помните меня? — жеманно спросила она.

Господи, как близко она стоит, ее бескровное лицо, густая растительность над верхней губой вызывали у Эдмунда физическое отвращение. Волосы серые, как металлическая мочалка, какими чистят кастрюли, и, наверное, такие же жесткие, брови выгнуты крутыми дугами, круглые темные, как смородина, глаза глядят не мигая. Больше ничего необычного в ее внешности нет. Блузка и юбка, длинная зеленая вязаная кофта, ярко сверкает приколотая к ней брошка, туфли на высоких каблуках. Стоя рядом с Эдмундом и пытаясь завязать разговор, она неуверенно покачивалась на них.

— Я раньше работала у леди Балмерино, а сейчас живу с Эди Финдхорн. Видела вас несколько раз в деревне, так хотелось поболтать о старых добрых временах, да все не удавалось…

Лотти Карстерс… Ей сейчас, должно быть, под шестьдесят, а она почти не изменилась, хотя немало лет прошло с тех пор, когда она работала в Крое и доводила всех в доме чуть не до судорог своей крадущейся походкой и привычкой вечно появляться в самое неожиданное и неподходящее время. Арчи клялся, что она за всеми подглядывает и подслушивает, и всегда резко распахивал дверь, уверенный, что увидит притаившуюся за ней Лотти. Эдмунд помнил, что после обеда она неизменно облачалась в коричневое шерстяное платье и муслиновый передник. Никаких муслиновых передников леди Балмерино не приказывала ей носить, Лотти сама это придумала. Ей просто хотелось, чтобы все считали ее старательной и исполнительной прислугой, утверждал Арчи. На коричневом платье под мышками расходились темные круги, и это было самое ужасное — от Лотти пахло потом.

Семья бурно возмущалась, Арчи требовал, чтобы мать что-то сделала, потому что терпеть такую вонь невозможно. Пусть уволит неряху или научит элементарным правилам гигиены. Но бедная леди Балмерино не решалась прогнать служанку, ведь через несколько дней свадьба Арчи, весь дом заполнен гостями, нет ни одной свободной кровати. А накануне знаменательного дня в Крое готовятся закатить грандиозный прием. И потом, у леди Балмерино было слишком доброе сердце, ей просто не хватало духу позвать Лотти и сказать ей в лицо, что от нее пахнет потом. Когда к ней приступали с ножом к горлу, она беспомощно оборонялась: