Ирина Муравьева - Веселые ребята Страница 39

— Listen, — грустно и просто, как совсем взрослый человек, сказал молодой английский школьник Питер, — let’s go outside.

И нежно, как младенцев, прижимая к себе аленинскую куртку, зонт и сапоги, вышел на улицу. Дождь уже кончился, сильно пахло только что слетевшей листвой, и слышно было, как встревоженно переговариваются вспомнившие о зиме и снеге птицы.

— I will write you a letter, — сказал Питер.

— Письмо? — переспросила больная девочка Аленина, все пытаясь проглотить этот горький, совсем уже разбухший внутри горла ком.

— I will never forget you, — сказал Питер. — And you? Will you forget me?

— Нет, — сипло сказала Аленина.

— I will come back and marry you, — сказал он. — I promise.

А потом наступила вечная разлука. Она подплыла прямо к подъезду гостиницы «Юность» в виде все того же интуристского автобуса, который безо всякой жалости осветил всех разлучающихся своими беспощадными фарами.

— Девочки, девочки! — хлопала в натертые ладошки Людмила Евгеньевна. — Все в автобус, девочки! Мы поедем на автобусе прямо к нашей школе! Быстренько, девочки-и-и!

В самом конце октября на Москву обрушился снег. Стеллочка как раз вернулась из Гаваны, где было очень тепло. Однако вся в целом поездка оставила безотрадное впечатление. Любимый человек стал явно отдаляться от Стеллочки, и не потому, что разлюбил — скребся к ней в номер после полуночи, скребся! — но если бы хоть что-нибудь, кроме этого! Кроме этой «проклятой», как, раздувая ноздри, говорила себе Стеллочка, «физической любви»! Сейчас, когда она убедилась в том, что среди шлюх гинеколога Чернецкого, на которых она предпочитала не обращать внимания, нашлась такая, которая не моргнув глазом залезла в семейную постель, и он, отец Стеллочкиного единственного ребенка, вместо того чтобы упасть на колени и лоб расшибить о паркетный пол, заявил, что любит эту шлюху, — сейчас, когда такой кошмар произошел среди бела дня, вернее ночи, Стеллочка почувствовала, как прежняя уверенность покинула ее и следов не оставила. Все нужно менять. Тот, который ее любит, которого она любит, — вот он и должен быть единственным мужем, то есть опорой, поддержкой и источником. А не только «бе-са-ме, бе-са-ме мучо-о»! Кто угодно может красивую, молодую, прелестную женщину «бе-са-ме»! А нужна еще квартира, носильные и другие вещи, репетиторы для ребенка — Натальи Чернецкой, которую через два года придется готовить в институт! Нужны, наконец, деньги на старость! Да! На врачей-частников! А не на «бе-са-ме»! И хватит трястись над почечницей Тамарой! Хватит! С Тамарой — развод, со Стеллочкой — свадьба! И ничего страшного! Сейчас не те времена, чтобы за такую ерунду из партии выгоняли! Пойдет куда надо, покается, и всё в порядке! Вот Портукалов Вячеслав, в Бонне сидит, не ему чета! И что? И ничего! Третью жену меняет!

С такими окрепшими и бодрыми ощущениями Стеллочка улетела в Гавану в самом конце сентября. Через несколько дней в ту же Гавану прилетел «сослуживец».

И опять гостиница, пальмовая лохматая ветка, повисшая в окне через черное небо, блеск океанской волны, лилово лоснящейся от звезд, каждая из которых величиной с голову московского школьника, и запах свежей рыбы, и…

— Спишь, золотце мое?

— Нет.

— Ждешь, золотце мое?

— Жду.

— Ну, тогда я потопал.

— Бе-са-ме… Топай, топай!

Через час Стеллочка приступила к разговору.

— Ты любишь меня?

— А як же?

Нет, это не ответ. По нынешним временам, когда эта кудрявая паршивая овца уже в родную Стеллочкину кровать забралась!

— Боб, я спрашиваю: ты любишь меня?

Левый глаз округлил на подушке, как сова.

— По-своему, детка, по-своему…

— Что это значит? Что такое «по-своему»?

— Ну, нам же хорошо вместе… Разве этого мало?

Главное, не уступить ему, не потерять нить разговора.

— Мне — мало.

Отвернулся, бритую щеку задергало раздражением.

— Тебе что, обязательно выяснять отношения? Особенно сейчас, когда уже два часа ночи?

— А когда же? У тебя ведь другого времени нет!

— Хорошо, давай. Но мы сейчас наговорим друг другу неприятностей, я разозлюсь…

Ах, ты меня запугивать собираешься? Разозлится он! Злись на свою, на эту, как ее… А на меня нечего! Вслух, конечно, ничего такого не произнесла. Сглотнула слезы.

— Милый! — обвила его загоревшими руками. — Милый! Ну почему ты не хочешь ничего менять?

«Сослуживец» подскочил на одеяле.

— Ты с ума сошла! Что — менять? Разводиться?

Стеллочка так широко раздула ноздри, что еще немного, и лопнут со звоном.

— А почему нет? Почему Портукалову можно?

— При чем здесь Портукалов?

— При том, что Портукалов полюбил и развелся!

— Ну, значит, Портукалов на это способен!

— А ты?

— Я не Портукалов.

— Ну еще бы! Портукалов в Бонне сидит!

Вскочил, натянул брюки. Молния взвизгнула. Ни слова не говоря, пошел к двери.

— Я пошутила.

Остановился, не оборачиваясь.

— В следующий раз думай, когда шутишь.

Ушел, дверь прикрыл плотно. Стеллочка острыми белыми зубами ухватила за угол гаванскую простыню. О-о-осподи-и-и! Как сказала бы Марь Иванна. А что делать? Да, что делать? А ведь пять минут назад задыхался! Кричал! Да, кричал и задыхался! Чуть не умер! И пожалуйста: «Я не Портукалов». Да ты Портукалову в подметки не годишься! У Портукалова третья жена в Бонн приехала!

Назавтра помирились. К завтраку сошла в розовом брючном костюме, вырез пиджака надушила французскими духами. Стоит «янеПортукалов» под пальмой. Ждет, пока подадут машину. Прошла близко, задела коленом. Весь день до вечера была неотразима. Сдался. Собрал губы бутоном. Опять бе-са-ме, опять! Опять бе-са-ме му-у-учо-о!

Все просто, проще пареной репы. Что касается «физической любви» — это пожалуйста. Если в командировке, на свободе. Но разводиться, жениться, печать в паспорте и слезы почечницы Тамары — ни за что. И не зли меня. Пустыми, ни к чему не приводящими разговорами.

В пятницу отец Валентин отпевал Ольгу Таврилову. Это была непростая, грустная смерть. Ах, какая баба ушла! Красавица. Вся жизнь как на ладони. Отец Валентин ее давно — в девочках еще — зорким своим, блистающим взглядом заметил. Статная, волосы длинные, светлые. Вся сияла. Радостная была девка, работящая. Полюбила этого Мишку, механика. Ну, полюбила. Свадьбу сыграть не успели, Мишку забрали в армию. Служил во флоте, письма писал. Ольга была ему верна, ни с кем не гуляла. Откуда такие женщины берутся? Чистопородные, как их про себя отец Валентин называл. Вроде Катерины Константиновны, дворянской нашей косточки. И тут письмо: Мишка на своем корабле подорвался, лежит в госпитале, весь обожженный. То ли выживет, то ли нет. Сестра сообщила, единственная Мишкина родственница. Ольга в один день собралась и поехала. Прямо туда в госпиталь, где Мишка под кровавыми бинтами задыхался.

Там ей главврач говорит:

— Ты ему, девочка, кто?

А она возьми да ляпни:

— Жена.

Ну что главврач? Он паспорта не проверяет.

— Пойдем, — говорит, — крепись, девочка.

Привел ее прямо в процедурную, где Мишке как раз перевязку делали.

— Михаил, — говорит, — радуйся! Жена к тебе приехала!

Она посмотрела: нету никакого Михаила. Сидит на белом топчане зажмурившийся скелет. Кожа да кости. А вместо лица — месиво, из которого нахмуренная медсестра щипчиками черную корочку, как кусочки приставшей земли, вынимает. Достанет кусочек, подцепит щипчиками — и в железную миску. Потом это место куском мокрой ваты протрет и опять — щипчиками…

— Ну, — говорит главврач, — гляди сюда, морячок!

Мишка открыл то, что раньше глазами было. Левый — щель окровавленная, правый наружу выкачен, без ресниц, без бровей. Увидел ее и затрясся.

— Уезжай, зачем приехала?

Тут она себе смертный приговор и подписала.

— Что ты, — говорит, — куда мне уезжать? Ты чего жену гонишь?

Через два месяца он из больницы вышел, приехал в деревню, сыграли свадьбу. Смотреть на них мука была, а не то что свадьбу играть! Гости сидели за столом как прибитые, никто даже «горько» не крикнул.

«За смерть за свою она у меня замуж пошла!»

Мать так сказала — и как в воду глядела.

Дочку, однако, Ольга все-таки родила. Значит, все, что полагается, выполнила: легла с калекой — безо рта, без носа — в одну кровать, и он ей сделал ребенка. А потом — дочке и года не исполнилось — заболела. Работать не могла, да и вообще: ни спать, ни есть, ни пить, ни разговаривать, — ничего не могла. Возили ее в районную больницу, там посмотрели и направление в Москву дали. Нигде толком не ответили, что за болезнь, чем ее лечить. Мать говорила, что таблетки, которые Ольге в Москве прописали, были маленькие, синего цвета, венгерские. Врачи объяснили: «от страха». Не помогли таблетки. Легла вечером спать, а утром — спохватились, ее уж и нету, вся остыла.