Майкл Каннингем - Плоть и кровь Страница 39

— Поверить не могу, — говорила Сьюзен, — просто не могу поверить, что провела подобным образом два часа моей жизни.

Державшему ее под руку Тодду удалось соорудить на лице гримасу и оптимистическую и сочувственную. Зои двигалась внутри своего мешковатого платья, думая — бог ее знает, о чем она думала.

— Билли — бунтарь, — сказал Тодд. — А люди всякие нужны.

— Ладно, слушайте все, — сказал Константин. — У нас осталось полчаса пустого времени. Столик в ресторане я заказал на час дня.

— Нам что, обязательно исполнять всю процедуру до конца? — спросила Сьюзен.

— А ты хочешь, чтобы мы остались голодными только потому, что Билли шлея под хвост попала? Мы теперь и обедать из-за него не должны?

— О нет, — ответила Сьюзен. — Разумеется нет.

Уже почти у самого выхода из Двора Мэри тронула Сьюзен за руку и сказала:

— Спасибо за помощь.

— Не за что, — ответила Сьюзен.

Мэри удивилась, услышав в ее голосе нотку неодобрения. Неприязнь, которую питала к ней дочь, все еще удивляла ее, даже по прошествии стольких лет. И ей захотелось, как и всегда, положить ладони на плечи Сьюзен и спросить: «Как ты можешь не любить меня, когда именно мне за всех вас страдать и приходится?»

— Не знаю, что мне делать с этой парочкой, — сказала Мэри, и ей самой понравилась беспечность, которой она ухитрилась наделить свой голос, нечто от щебетания в нем. Ничего, будет и на нашей улице праздник.

— А что ты можешь сделать? — поинтересовалась Сьюзен. — Что ты вообще можешь сделать?

— Да, наверное, ничего. Билли и сам образумится. Слушай, а у тебя все в порядке?

— У меня все замечательно, мама. Просто замечательно.

Сьюзен отошла от нее, неслышно говоря что-то Тодду. Мэри и ее семейство приближались к Гарвард-сквер, огибая стайки выпускников и их родителей. Вокруг мерцали в простом, лишенном теней свете раннего лета темные мантии молодых мужчин и женщин, что-то выкрикивавших, обнимавшихся. Кто-то уже откупорил бутылку шампанского. Над крышей библиотеки поднялся полумесяц. Когда они вышли сквозь ворота на улицу, Мэри снова увидела того юношу садившимся в машину с родителями (самого обычного вида людьми) и хорошенькой девушкой-блондинкой в белом платье. Девушка сжимала руку юноши, его отец, легко обняв за плечи румяную жену, что-то говорил, смеша остальных. Мэри посмотрела, как они уезжают, и против воли своей задумалась о том, куда они направляются, что будут там есть, о чем разговаривать и куда поедут потом. И она небрежно, словно желая отыскать носовой платок или мятную пастилку, опустила руку в сумочку и нащупала тряпицу, которую стащила из квартиры Билли.

1975

Проснувшись однажды ночью, Сьюзен вдруг с совершенной ясностью поняла, что ребенка у них с Тоддом не будет, никогда. Просто не будет, и все. Ожидание малыша было ее основным занятием, оправданием ее существования. Теперь придется подыскать другое. Тодд спал рядом, уложив поверх лица сильную руку. Она вылезла из постели и направилась в ванную комнату за стаканом воды. Фланелевая ночная рубашка никла к ней на ходу. Сьюзен словно видела себя со стороны: чуть синеватую фигуру в темных комнатах, посреди приземистой черноты кровати, лампы, комода.

Она вошла в ванную, наполнила стакан водой из-под крана, вернулась с ним в спальню. Воздух спальни наполняло дыхание Тодда, звук его легкого, ритмичного похрапывания. Спящим Тодд напоминал ей подводную лодку. Он размеренно пропарывал часы своего сна, а издаваемые им звуки — носовой всхрап, спорадическое бормотание — говорили о некоем совершаемом вслепую продвижении, которое направляют волны локатора, отражающиеся от коралловых рифов и подводных горных хребтов. Тодд двигался куда-то даже во сне, неукоснительно приближаясь к утреннему часу, в который он сможет прытко выскочить из кровати и снова приняться за работу.

Отпив воды, Сьюзен подошла к окну, развела шторы. За ними обнаружилась прослойка холодного воздуха, застрявшего между стеклом и тканью, и, когда холод коснулся ее лица, Сьюзен показалось, что на нее дохнуло некое живое существо. Нью-Хейвенская улица тихо купалась в оранжевом мареве фонарей. То был мир сна и целеустремленности, неосвещенных окон таких же людей, как она и Тодд, вкушавших свою порцию покоя в ожидании нового дня с его нескончаемыми свершениями. Временами она думала, дивясь, о том, что прямо здесь, на этой улице, живут люди, которые помогут преобразить мир. Ученые и политики, они отыщут новые целительные средства, напишут новые законы. Сьюзен приложила к подбородку обод стакана. Снаружи, на тротуаре, кралась, преследуя собственную тень, кошка. Сьюзен проводила ее взглядом, и вдруг ей, когда кошка нырнула в кусты сирени, показалась, что за ними кто-то стоит, глядя на окно, на нее. У него были тяжелые плечи отца, его осанка обиженного боксера, и на Сьюзен напал страх, а с ним и уверенность в том, что все, все, к чему она стремилась, будет вскоре отнято у нее. Впрочем, поморгав, она поняла, что перед нею всего лишь зрительный обман, игра голых сучьев, сплетение теней. На самом деле ничего не случилось, напомнила она себе. Поцелуи — дальше их дело не заходило, никогда. Она свела шторы, резко, как будто ящик задвинула. И постояла, ожидая, когда к ней вернется покой.

1976

Кассандра называла ее своей дочкой. У Кассандры и собственных забот хватало, однако она присматривала за Зои, по-матерински. У Зои были и другие друзья, жилье, работа, которая более-менее позволяла оплачивать его. Любовники. Жизнь ее наполняли факты, и все они требовали повседневного внимания, более настороженного и чуткого, нежели то, каким наделяла Кассандру ее персональная вера, основу которой составляла одежда, мужчины, любовь к сюрпризам и уверенность в том, что никаких сюрпризов не бывает. Кассандра жила в зеркале. Жила в барах (Зои уже научилась думать о Кассандре «она»). И тем не менее уверяла, что удочерила Зои. Исполняла материнские обряды восхвалений и сетований. Выбирала в баре мужчин для Зои. «Вон тот сгодится, голубка, — шептала она, указывая длинным пальцем. — Уверяет всех, что он гей, а между тем известно, что он переспал-таки с парой девушек, к тому же у меня имеются полученные из самого достоверного источника сведения о том, что между его тощими ножками висит смертоубийственный конец».

Кассандра посвятила Зои во все тонкости минета. Шила ей одежду, уговаривала сделать хоть что-нибудь с волосами.

— Растрепа — это одно, — говорила она, — а Медуза — совсем другое. Ты же своими джунглями мужчин отпугиваешь. Давай промоем их с шампунем, укоротим немного, вдруг они хотя бы под шквальным ветром шевелиться начнут.

Однако Зои ничего со своими волосами делать не желала. В них обитало нечто весомое, путаное, и ей хотелось его сберечь.

После окончания школы она и Транкас вместе снимали квартиру, однако Транкас уехала, и теперь Зои жила со своими друзьями Фордом и Шэрон в четырехэтажном доме без лифта, который стоял на Восточной Третьей стрит, прямо напротив штаб-квартиры «Ангелов ада». Транкас перебралась в Орегон, у нее там приключилась любовь — с тремя женщинами сразу. Зои работала в магазине одежды «секонд хенд», помогала заходившим в него людям решать, купить им или не купить старое вечернее платье, шелковую шаль, гавайскую рубашку. Мускусный душок старой одежды въедался в ее кожу, она пристрастилась к вечерним горячим ваннам, к ароматическим маслам, позволявшим ей опять ощутить себя новой и свежей. Приходя домой, Зои курила травку и пила вино с Шэрон, работавшей официанткой, и Фордом, уличным гитаристом. Она украшала стены своей спальни дрянными портретами неведомых ей людей, накрывала настольную лампу цветными шарфами. Зои жила в Нью-Йорке совершенной Алисой, думая, что когда-нибудь она еще вернется в другой мир. К огородам, школьным учебникам и стираному белью на веревках. Пока же у нее были тихие друзья, не требующая усилий работа и зарплата, которую она получала в конверте. Был секс с мужчинами, которые могли оказаться кем угодно. Была «кислота» в Центральном парке; были шприцы с «кристаллом», позволявшие ей пронизывать тягостные часы, как нитка пронизывает игольное ушко. Она уже знала, что может себе позволить. Девочкой Зои жила в доме родителей и смотрела по телевизору, как сыновья и дочери старой эры танцуют, обряженные в выброшенное кем-то тряпье с нашитыми на него кусками флага, с вплетенными в волосы цветами. Ко времени, когда она выросла, надежды их успели поблекнуть, бездумная вера в то, что человек может вести невинную жизнь среди животных, утратилась. Зои и оплакивала кончину прежнего будущего, и не оплакивала ее. В ней было слишком много вожделения, слишком много электроцепей перегорало в ее мозгу, чтобы она могла жить, выращивая дурь да кормя козочек и кур. Ей требовались настоящие лесные опасности, а пастбища и скотные дворы слишком напоминали самые обычные дома.