Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 Страница 39

Сторож усмехнулся, разгадав много позже, наверное, нехитрую психологию односельчан.

- А я, молча, сжавшись, сидел на повозке, не пытаясь оправдаться, понимая, что против священнической троицы не устоять, заклюют, заговорят всякими хитростями, и сельчане не простят, если поймут, что вовсе не обогатился, не вор и жалеть не надо. Раз не надо, то невзлюбят до самой смерти за то, что не упал низко. Да и что я мог сказать в оправдание? Не рассказывать же о больной девчушке? Не поверят, не поймут, засмеюи и ещё больше будут презирать и насмехаться. «Выпороть!» - предлагает сердобольный батюшка. – «Пусть сознается, куда девал каменья, и вернёт обратно. Епитимью наложу на богохулителя». Протоиерею предложение не понравилось. Он-то хорошо знал, что каменья не вернуть. И вообще нельзя оставлять нас вместе, чтобы охмурённый дружок не узнал от меня, кто на самом деле подменил камни и подсунул подделку в виде дара. Батюшка, может быть, сразу бы мне не поверил, но со временем – чем чёрт не шутит! Лучше всего надёжно изолировать вора за колючей проволокой, чтобы не мог проболтаться о нашей с ним тайне. Это я уже потом додумался, - объяснил сторож, - а тогда просто ждал, что со мной сделают, абсолютно равнодушный к судьбе, и больше всего не хотел оставаться в деревне и снова видеть глаза и яркий румянец моей Марии. Душа оцепенела, ум заглох. «Зачем же так грубо, по-средневековому?» - пожалел преступника рязанский пастырь. – «Пусть судит вора суд и воздаст по заслугам его». «Аминь!» - торопливо басит, соглашаясь, дьякон. «Ты, отче Агафон» - так звали нашего батюшку – «запри супостата на крепкий запор да пошли в город за милицией, пущай заберут нечестивца. А мы с дьяконом будем свидетелями, и будем не токмо показывать на урон церкви, но и защищать, по мере наших сил, падшего» - и смотрит на меня благожелательно, довольный моим молчанием. Вот и вся история моего грехопадения и отречения от церкви. Не задремал ещё?

- Где там!

Оклевётанный дьячок снова легко усмехнулся, довольный впечатлением от своего рассказа.

- А дальше-то что?

- Дальше? А что – дальше? Ясно что: вмазали мне за утайку драгоценностей, а больше за то, что не указал, где спрятал, на всю катушку – 15 лет каторги.

- И вы не защищались?

Сторож замолчал, соображая, очевидно, как лучше, понятнее ответить молодому, не знающему тёмных сторон жизни, парню.

- Не то тогда было время. – Он снова растёр свои скрипящие колени, разгоняя ноющую боль, обострённую нелёгкими воспоминаниями. – Я уже говорил: никто бы мне не поверил. Следователь, не сомневающийся в том, что я вор, всё убеждал сознаться, отдать камни, не усугублять вину. А я молчал, боясь, что схватят и мою Марию, начнут допрашивать, подозревая, что я ей отдал камни. Взвалят вместе со мной на её хрупкие плечи чужой грех, и тем ещё быстрее загонят в гроб. Да и не хотел я, чтобы судили священников.

- Но почему? – Владимир даже привстал с жёсткого ложа, ему тоже от обиды за пономаря захотелось побегать по сторожке. – Они вас подло подставили! А вы? Не понимаю!

- Чего не понимать-то? Я ведь объясняю: время было тогда сумрачное – сплошное гонение на веру и церковь. Храмы разрушали или превращали в непотребные службы и склады. Нельзя было давать такой большой козырь гонителям. Я не воров выгораживал, а служителей богу и православию, истинную церковь божию. И с богом мы после той яростной размолвки помирились, не ушёл я из-под его охраняющей длани, верую. Попов же и всё их церковное притворство ради насыщения брюха своего не терплю.

- Протоиерей вас защищал на суде?

- Где там! Топил старательно, обрадовался бы, если бы вышку дали

- По морде бы надавать гаду!

- Можно было.

- Как так? – опешил слушатель, не ожидавший продолжения дьячковой истории.

- Встретились мы с ним, однако, в канальем лаге.

- Где?

- На Беломорканале, на народной стройке, устланной костями зэков. Загремел отче как вредный элемент, распространяющий религиозный дурман среди народа и мешающий движению к социализму. 25 лет не пожалели служителю Богу, церкви и людям.

- И вору, - не удержавшись, добавил Владимир.

Сторож не принял во внимание злую реплику незрелого максималиста и продолжал спокойно рассказывать о неожиданной встрече с наветчиком, исковеркавшим его жизнь.

- Когда мы встретились в котловане, он был уже конченым фитилём-доходягой. Всё просил поделиться пайкой, обещая, когда освободится, поделиться камнями. До самой смерти надеялся выжить в земном аду и вернуться в земной рай. Я ему и глаза закрыл, отпустив грехи и прочитав отходную.

- Рассказал, где камни искать?

- Я и не думал о них тогда, сам не чаял выжить. Помогло то, что попал стараниями господа нашего в команду, которую срочно направили в Брест на строительство крепостных укреплений. Близилась война, мы и то чувствовали. Там было полегче. Работали на допотопном кирпичном заводике, угорая от едкого дыма и жара разваливающихся обжиговых печей и задыхаясь от горячего глинисто-влажного воздуха. Я катал вагонетки с готовыми брикетами от печи до штабелей на воздухе, целыми днями из нестерпимой жары – в обманчивую прохладу, а зимой – в лютый холод. Там и угробил окончательно свои, начавшие ныть на канале, колени. Думал: не сдох в яме, окочурюсь под вагонеткой. Ан, не пришлось, судьбоносец уберёг, устыдившись, наверное, прежнего неправедного испытания. Потом – война.

- Как вы её встретили?

- Просто. В то раннее утро, когда немцы начали бомбить и обстреливать крепость, мы лежали вповалку на нарах в болезненной дремоте от усталости и голодухи. Псы сутки не выпускали из барака, пока прежде не отправили на восток в воронках и на грузовиках всех контриков. На второй день вошёл кум с пятью автоматчиками. «Кончай трёп», - кричит, - «блатная шушера, фраера и урки! Бери углы», - шутит, – «и мотай отсюда, пока я добрый. А кто хочет послужить Родине, останься». Кое-кто остался.

- А вы?

Вот когда Владимир увидел, наконец, глаза сторожа, глядящие на него прямо и неотрывно. Такие, насторожённо-злобные и испепеляющие ненавистью, он видел в зоопарке у волка, прижавшегося в дальний от зрителей угол клетки. Даже не верилось, что сторож и пономарь – одно и то же лицо. Говорят, глаза – зеркало души. Неужели так ожесточила её нелёгкая жизнь?

- Мне пора в обход, - оборвал тревожные мысли сторож. – А ты спи, больше не приду. И помни: всё в руках божьих, но и сам не ленись помогать ему.

- 3 –

Суматошный день начался с обычной долгой и бестолковой разгрузки.

Кладовщица плотно застряла в бухгалтерии, где с полдюжины женщин рассматривали что-то яркое, цветастое, примеряя на свои чрезмерно выпирающие животы и лежащие на них бюсты.

- Где Таня? – увидев Владимира, закричала одна из них, не в силах сдержать рвущегося наружу восторга от будущей обновки и нетерпеливо желая приобщить к радости приобретения ещё одну подругу.

- Нет больше Тани, - глухо ответил Владимир, и женщины замерли с застывшими на лицах улыбками, не сразу осознав, что он сказал, но чувствуя по тому, как сказал, страшное. – Убили Травиату Адамовну бандиты, - и он скупо рассказал посмурневшим подружкам, мгновенно утопившим внутрь нечаянную радость обновок, как всё случилось на дороге. – Идёмте, - попросил кладовщицу, - разгрузите меня, пожалуйста, вот Танины накладные. – И та заторопилась, забыв о ярких тряпках, а оставшиеся неподвижно смотрели вслед, переполненные печалью и скорбью о безвременно ушедшей в мир иной подруге, так же радовавшейся, когда была жива, новому красивому платью, даже если бы его не заметил равнодушный муж. Люди сами должны делать себе маленькие радости, и лучше всего это умеют женщины, потому и живут дольше мужчин.

Слонявшиеся в безделье с линялыми от пьянства лицами грузчики заартачились было, требуя допинга прежде, чем взяться за дело, но сразу, как только кладовщица прикрикнула на них, предложив убираться ко всем чертям, а лучше – к директору, зашевелились, убыстряя темп с такой скоростью, что кузов студебеккера вмиг опустел. Остался плоский, наглухо забитый ящик, приткнувшийся к самой кабине, с надписью чернильным карандашом «Шендер», да и тот улетел бы на склад, если бы Владимир вовремя не притормозил разъярённых молодцев, дав им за стахановский труд на две бутылки опохмелки. Подмахнув вместе с кладовщицей накладную-сопроводиловку о том, что груз доставлен в сохранности и сдан сполна, он подогнал машину к овощному складу, где с оставленного им прицепа три женщины в грязных мужских обносках уныло сгребали деревянными лопатами картошку в бункер, откуда она ссыпалась в заглублённое хранилище. Чтобы не тянуть время, пришлось помочь, отобрав у самой старшей лопату и перекидываясь дежурными фривольными замечаниями о том, чтобы сильно не напрягался, а то в нужный момент что-то у него не напряжётся, а он в ответ предлагал проверить. И такая в глазах женщин была тоска, что Владимир, лишь бы не видеть их и вопреки предупреждению, ещё проворнее заработал отнятым инструментом. Вдруг старшая грубо вырвала свою лопату, и все женщины интенсивнее стали выгребать бульбу в бункер. Владимир недоумённо выпрямился, увидел приближающегося директора, близко встречаться с которым не приходилось, и, придерживаясь одной рукой за борт, ловко, под одобрительный смех бригады, выпрыгнул навстречу.