Канта Ибрагимов - Дом проблем Страница 39

— «Страшный бардак», «диалектика». Твари! — тихо вымолвил Ваха; ему стало невыносимо, как он подумал, прежде всего от перегара собеседника, и он, не прощаясь, по ночному, уже затихшему городу пошел домой, и когда проходил мимо летнего кинотеатра «Машиностроитель», он вспомнил, как здесь когда-то играла Мария, как он впервые в жизни подарил ей неживые цветы, как оказалось, к исходу его первой и пока еще последней любви. И тут вновь во всем городе, словно репетиция, свет погас. Вскоре напряжение, как прежде, подали, однако теперь уже Ваха всерьез напрягся, он отчего-то вспомнил свою дипломную «Борьба Ленина с голодом» и, уже приближаясь к «Образцовму дому», подумывал, что необходимо заранее запастись мукой, сахаром, спичками. А где деньги взять? И в этот момент, уже во дворе, его окликнул Альберт Бааев:

— Тебя жду, — молодой вице-премьер весьма пьян, даже шатается. Как бы в знак примирения, он протянул мясистую влажную руку. — Ваха, я знаю, что ты никто.

— Почему это я «никто»? — напрягся Мастаев.

— Да нет, я не так выразился, — в свете ночного освещения лыбится его лицо. — В общем, я знаю, в своей газете «Свобода» ты никто. Ик, — он, не прикрывая рот, икнул. — Так вот. И все же ты что-то можешь, ты должен.

— Я никому не должен, — Мастаев хотел уйти, но Бааев почти силой его пытался удержать, и, видя, что это у него не получается, он удержал иным:

— Ты должен знать правду. Деньги колоссальные… но из Москвы поступила всего половина, а из тех, что поступили, — треть мы вновь «откатили» в Москву.

— Чего ты хочешь? — грубо оборвал Ваха.

— Вот деньги, — Бааев не без труда достал из кармана большую пачку. — Ты таких не видел, — он попытался всучить их соседу. — Завтра ты должен.

— Я ничего не должен, — отпихнул руку с деньгами Ваха.

— Хм, ты ведь не знаешь, сколько тут. Бери, пожалеешь.

— Пошел ты, — Мастаев уже уходил, как услышал:

— Я-то пойду, хе-хе, к Марии пойду, а вот ты особо не дрыхни, утром двор надо убирать.

Мастаев остановился, мгновение он не знал, что делать, изнутри весь кипел:

— Не мужчина ты, — процедил он, уже уходил, как Бааев в полный, пьяный бас на весь двор:

— Сам ты не мужчина, нищий уборщик Кныша.

И без того бурлящая кровь просто осязаемо хлынула в голову Вахи, так что он почувствовал, как воспламенилось его лицо. Словно собираясь бить решающий пенальти, он, выверяя шаг, направился к Бааеву, думая, что теперь никто и ничто его на остановит, как вновь голос Марии с балкона:

— Ваха, оставь его, он пьян, не знает, что говорит.

Как пригвожденный, Мастаев стал, и в это время Альберт наотмашь ударил. Вроде Ваха увернулся, да не совсем, и пьяный Бааев, падая, подмял его.

Первым при помощи Баппы вскочил Мастаев. А возле Альберта тоже его мать.

— Распоясались, голодранцы! — кричит Бааева. — Ничего, завтра с митингом покончим, а потом в тюрьму ублюдка. А то ненароком в «Образцовом доме» пожил — с кулаками и доносами — «Свободы» захотел!

— Это твой сын ублюдок! — в ответ кричит Баппа. — И все вы «образцовые» воры, на народном хребте разжирели.

Этот скандал, может быть, так быстро бы не закончился, да появилась милиция: все разошлись. А Баппа в чуланчике уже на сына ворчала:

— Чужая жена им командует, ее муж чуть не задавил, — а чуть погодя, уже немного поостыв: — А вообще-то спасибо Марии — наломал бы ты дров, тогда точно посадили бы. Сынок, уехал бы ты к деду в Макажой, пока здесь все не перебесятся.

Уехать в горы в данный момент Мастаев не мог; именно в эту ночь он представил, а может, это было сновидение, что он и только он, как честный, здоровый молодой человек, настоящий пролетарий, должен, просто обязан подумать о будущем своем и, главное, своего народа. Всю ночь он грезил, что с утра пойдет на митинг и станет самым активным участником строительства нового миропорядка в городе и республике. Однако этот порыв благородства или просто сновидение, исполненные смысла ночью, при свете дня стали казаться пустыми, более того, он побоялся оказаться просто в роли посмешища и дурака.

А началось все с того, что его разбудила мать: она не может одна справиться с уборкой — какой-то кошмар. Такого Мастаев и представить не мог: по всему двору валяются свежие газеты «Свобода» с его портретом на первой полосе. И пока он читал свою биографию, в общем, все как есть, даже как на второй этаж к девушкам лазил и как девушки из окна его в Москве кормили, словом, это было, да тут так все это преподнесли, с явным издевательством — позор, по которому, будто обходя лужи, наступая на его чуть искаженный, даже придурковатый портрет, ныне поутру идут на работу все жильцы «Образцового дома». И надо же было такому случиться, ведь Ваха этого более всего боялся: из подъезда вышла Мария, большая сумка в руках, может, в магазин собралась. Так, она единственная обескураженная остановилась и, бросив сумку, стала аккуратно эти газеты собирать, когда вслед за ней из подъезда появился ее важный муж. С перекошенным от негодования лицом Бааев грубо потащил ее обратно в подъезд, и оттуда брань и стон уловил Мастаев.

Все это более Ваха терпеть не мог, только теперь он понял, что должен бороться. Бороться не за себя, а за новую жизнь. Он понял, что его место не здесь, средь богатеев «Образцового дома», а на митинге, где призывают к борьбе, к свободе.

Как он бежал, как он торопился к центральной площади, всей плотью ощущая, что не в «Образцовом доме», а здесь в толпе жаждущих перемен его собратья, его единоверцы по духу. И, казалось бы, какое счастье, что все рядом, всего пять минут, и он средь подобных себе. Да что-то не так, митинг на сей раз его сразу же не принял: вначале насмешки, от него с презрением отворачиваются, а кто, наоборот, пальцем показывает, даже угрожает. Непонимание, что происходит. Он растерянно смотрел по сторонам и только сейчас заметил: всюду тот же его портрет, только это не газета, а листовка, и текст другой: оказывается, сам Мастаев не тот, за кого себя выдает, на самом деле он предатель, подготовленный в Москве провокатор. Да и что много говорить, «ведь Мастаев сам живет в «Образцовом доме», там прописан».

Более Ваха ничего не мог, даже думать не мог. Его загнали в ловушку. Единственное спасение — бежать в Макажой, там политики нет.

Осенью, да и не только осенью, в Макажое работы непочатый край: пасека, скотина, овцы, конь. Так что Ваха даже удивлен, как это дед без него справлялся. По молодости ему казалось, что в горах жизнь скучная, однообразная, даже убогая, а оказалось, здесь так просто, искренне, красиво, и он твердо решил обосноваться здесь, что так рьяно поддерживает Нажа. Вот только одно здесь плохо — времени свободного тоже очень мало. А он горец, местный, а вот родных гор почти не знает, ведь он здесь мало жил. И вот вместо городского футбола у него появилось новое, почти такое же в прямом и переносном смысле головокружительное увлечение, даже мания — он заразился горами, уже покорил все окрестные высоты, а восходя на трехтысячник Кашкерлам, точнее уже спускаясь, он, видимо, расслабился, оступился, понесло его кубарем в ущелье, очень долго летел, пока в ледяную речку не свалился. Чудом жив остался, главное, голову не разбил. А вот руку вывихнул, и все тело болит. Полдня не мог даже с места двинуться, просто свободно вздохнуть не мог, идти не мог. И все же были в нем какая-то природная сила, упрямство, твердость и закалка: он двинулся. К ночи в горы приполз осенний туман. К ужасу, Ваха понял, что заблудился, — это жуткое ощущение не ориентироваться в пространстве, не знать куда идти, а наугад идти и сил нет; но он шел, за что-то цеплялся, падал, стонал от боли в руке и все же шел, и буквально на ощупь осознал, что вышел на какую-то то ли звериную, то ли зверино-человеческую тропу, она вывела к какому-то обильному роднику, от которого при виде его шарахнулись в сторону четвероногие тени. Тут у родника стал осязаться рассвет, и вскоре он обнаружил четкую колею, выведшую его наподобие дороги, и, к счастью, все под гору. Вот и крик петухов — горный хутор Тарсенаул, о котором Ваха только слышал: всего пять-шесть домов, но не вымирающих, очень много детей. Его, конечно, не знали, зато деда Нажу знали и уважали. Здесь его с горским гостеприимством встретили, правда, местный знахарь так дернул вывихнутую руку Вахи, что он заорал.

К вечеру на старенькой «Ниве» его доставили в Макажой, а дед Нажа недовольно молвил:

— Надо тебе обратно в город, мать одна, да и слухи оттуда тревожные. Что-то творится неладное, — при этом дед печально склонился над листком, на котором делал какие-то расчеты.

— Что ты считаешь? — поинтересовался Ваха.

— Вот, — Нажа показал банковское уведомление, — в трехдневный срок требуют погасить ссуду за дом, — он тяжело вздохнул. — Если я продам всю живность, то погашу лишь четверть. А остальное?.. Всю жизнь на советскую власть ишачил, а пенсия — двадцать рублей! Чтобы рассчитаться, придется еще лет пятьдесят жить, при этом ни есть, ни пить — вот тебе пожизненное ярмо!