Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане Страница 39

Доехав до меня, они остановились, и пятьдесят человек спрыгнули на землю. Я безмолвно на них уставился. Высокий офицер, майор, насколько помню, приблизился ко мне и, поняв, что я все еще жив, снял с себя фуражку. Мне всегда нравились фуражки британских офицеров, и даже в зеленых садах Нигероя я помню их неподражаемый фасон.

Стискивая в руке щегольской стек, с одной стороны увенчанный гильзой от 50-миллиметрового снаряда, а с другой – пробитым пистоном, он нагнулся надо мной и сказал:

– Привет. Говорите по-английски?

Мгновение я смотрел, как он ждет моего ответа.

– С вашей точки зрения, вероятно, нет, – сказал я.

В Северной Италии моя карьера военного летчика подошла к концу, потому что именно там объединился целый ряд факторов, лишивший меня возможности боевых вылетов над Средиземноморьем.

Во-первых, возраст. Мне было сорок. Я не верил, что доживу, как оно обернулось, до восьмидесяти, потому что в то время люди, подобные мне, – то есть несчастные холостые сотрудники инвестиционных банков, которые понимали, что выжимать миллионы из корпоративных облигаций так же бессмысленно, как проводить отпуск на берегу Мексиканского залива, – доживали примерно до шестидесяти пяти. Многие ели нездоровую пищу, приготовленную в скороварке, и умирали преждевременно, едва достигнув пятидесяти, а иные – даже и сорока. Некоторые мои коллеги умудрились добиться остановки сердца на пол-пути меж тридцатью и сорока. Один даже сыграл в ящик в двадцать семь лет, от закупорки сосудов, и вместе с ним скончалось экономическое будущее Судана. Это те самые вещи, о которых у историков редко бывает хотя бы самое малое представление. Они ищут структурообразующие причины и предлагают читателям серьезный анализ накопившихся экономических проблем, в то время как все, что им требуется, это знать, что Фредериком Партсом владела всепоглощающая страсть к бараньим отбивным под сливочным соусом.

Если ты толстяк-коротышка с артериями, забитыми холестерином, то не стоит напрягаться в турнире по сквошу среди бывших выпускников Чатни. Он умер со стиснутыми зубами.

Будучи от природы пессимистом, я рассчитывал, что впереди у меня (если не погибну на войне) остается лет двадцать или, может, даже десять, а те сорок лет, какие я уже прожил, проскользнули так быстро, что оказались как будто не на своем месте. Я пытался нащупать их значение у себя в памяти. С таким же успехом можно было искать очки в кромешной темноте. Значения их я не находил, так что стал с ревностью относиться к предстоящим годам, сколько бы их ни оказалось. Это заставляло меня иной раз быть излишне осторожным, что значительно увеличивало мои шансы на гибель в воздухе.

У меня не было такого запаса жизненных сил, как у парней двадцати или даже тридцати лет, и, в отличие от них, я не мог так же быстро восстанавливаться, когда одно задание сменялось другим. Это было опасно.

И потом, все мы чувствовали, что война почти окончена. То, что мы победим, было известно заранее. Каждая смерть теперь казалась не жертвой, но ненужной тратой. Любое действие, даже в воздушном бою, выполнялось с неохотой. Терялись доли секунды, та самые чудесные, бойцовские доли секунды, что даруются отчаянием и гневом и отмечают грань между жизнью и смертью.

Погода над Германией стояла ужасная: многие наши истребители сталкивалась с нашими же бомбардировщиками или с собственными звеньями, а другие, изрядно потрепанные, не могли найти дорогу домой через плотные тучи. Я знаю, какое угнетение духа они испытывали, ныряя в беспросветную морось, потому что то же самое однажды едва не произошло со мной. Я, с поврежденными приборами, летел, окруженный тучами, на юг, на высоте, которую полагал достаточной, чтобы перемахнуть через Альпы, и вдруг оказался над Францией, в ясном холодном небе на границе холодного фронта, который наступал то ли с океана, то ли из Арктики и стал моим спасением.

Наконец, полагаю я, Италия сама по себе предлагала такую прекрасную альтернативу войне, что ты терял вкус к сражениям. В повседневной жизни итальянцев я наблюдал постоянный уклон к вечным темам, к спокойной созидательной деятельности. Им не приходило в голову сметать в ярости все подряд со стола и метать молнии, как, я считаю, склонны поступать немцы, доведенные до отчаяния своим болезненно низким дождливым небом.

Я часто хаживал вдоль речки от аэродрома к городу, по тропинке, проходившей под шелестящими ивами. Речка была узкой, свежей и чистой. Можно было видеть тронутую коричневыми крапинками форель, занятую круговращением своих стаек в полупрозрачных заводях, покрытых танцующим дождем. Местами вода перетекала через запруды или водосливы, и там она набирала скорость и покрывалась серебром, остужавшим воздух. Безупречные водные языки, пробивающиеся через зубья запруд, напоминали мне фортепианные клавиши, и, глядя на них, я вспоминал о музыкальных произведениях, написанных в честь красоты танцующих рек и водопадов.

В городе я обменивал пакет кофе на оливковое масло, спагетти, острый перец, помидоры и ветчину. Мне казалось замечательным, что кто-то способен расстаться с такими вещами в обмен на несколько пригоршней тошнотворных черных окатышей. Не так давно в поезде, следующем в Морскую академию, я видел плакат, адресованный бразильским матерям. Суть этого послания состояла в том, что если их дети чем-нибудь отравятся (далее приводился список, чем именно), следует добиться, чтобы их стошнило. И как же этого добиться? Надо заставить их съесть кофейные зерна.

Кофе я нес в запечатанном мешочке, привязанном к концу шеста. На рынке снимал шест с плеча и водружал его на прилавок. Когда я проделал этот маневр впервые, все подумали, что я принес взрывчатку, и бросились наутек. В конце концов они привыкли к моему способу доставки товара на обмен, но никогда не узнали подлинной его причины. Не желая продешевить, я сказал им, что в Америке принято носить кофе на конце шеста, чтобы он никогда не достиг температуры человеческого тела. Это портит его аромат.

Пища была, разумеется, намного лучше рационов ВВС. И только ее я мог есть, если знал, что на следующий день мне предстоит сопровождать дневной рейд бомбардировщиков на какую-нибудь основательно защищенную цель. Даже после войны, даже теперь, сталкиваясь с чем-то пугающим, я склонен питаться спагетти.

Когда я ем спагетти с сыром, с накрошенными помидорами и острым перцем, то становлюсь спокойным и меланхоличным, и если закрою глаза, то вижу дюжину самолетов, чьи пропеллеры вращаются, как водовороты перед запрудой. Они вот-вот вырулят на взлетную полосу и взмоют в небо над Альпами.

Когда самолеты трех эскадрилий собираются для совместной атаки, вокруг них содрогаются и земля и воздух. Самолеты выруливают к полосе, и, в то время как одни взлетают, оставшихся охватывает страх бездействия. Сотня закамуфлированных самолетов явилась как по волшебству из ангаров и мастерских, и за мгновения до взлета аэродром предстает самым волнующим местом в мире. Но как только взлетает последний, над полем слышен один только ветер.

К тому времени как на аэродром опустится тишина, я буду на пути к северу, отыскивая восходящий поток над Альпами, который поднял бы меня над невидимыми кулисами, с которых я опущусь на невидимую рампу лежащей в руинах Германии.

С самого начала наш метод ведения боевых действий основывался на рассеивании и схождении. Это имело смысл, когда у нас не было преимущества в воздухе, но даже и после того, как немецкие истребители сильно поредели, совершенство наших маневров сильно нервировало пилотов патрулируемых нами бомбардировщиков.

Мы догоняли их одного за другим, появляясь со стороны солнца, если это было возможно, или же сверху. Нам не нравилась идея подниматься, чтобы встретить другой самолет, так что мы предпочитали не идти на подъем даже для того, чтобы встретить собственные бомбардировщики. Мы обычно возникали слева от истребителей люфтваффе, которые всегда казались удивленными, возможно, из-за того, что радиопомехи мешали им установить связь в своих звеньях, и которым, в конечном итоге, всегда приходилось подниматься, чтобы вступить в бой.

Держась сзади, в виду волны бомбардировщиков, мы позволяли им лететь в одиночестве несколько мгновений после того, как наши двойники с британских аэродромов разворачивались, чтобы лететь домой. Думаю, в музыкальных терминах это можно было бы назвать паузой, в гастрономических – сменой блюд, в поэтических – цезурой, в теологических – обетом молчания, каковой является великой проверкой человеческой сущности.

Мы знали, что нависаем над ними в огромном пустом куполе света и воздуха, что не сводим с них глаз, что они боятся и безмолвно высматривают вражеские истребители, которые могут появиться снизу, чтобы расстрелять их, либо свои истребители прикрытия, которые опустятся сверху, чтобы их защитить. Мы знали, что они похожи на нас. Я знал, что любой из них мог бы быть моим сыном, что они и в самом деле по возрасту годились мне в сыновья, и именно по этой причине я парил над ними в воздухе и держался сзади, готовый ринуться вперед.