Ирина Кудесова - Там, где хочешь Страница 39

47

Пока квартиры смотрели, оно глуше стало — как если бы одеялом прикрыли. Но оно не уходило — дышало, шевелилось под одеялом этим. Квартирки обе понравились. Вторая — просто потому, что в Везинэ. А первая была с поскрипывающим паркетом, с тряпичными ведьмами на метлах — висели у входа: носатые, с патлами в пучок, в брюках, — жильцы еще не выехали. В комнате, где шли переговоры, стояла большая клетка со зверьком, нечто суетливое, длинное, пушистое — нутрия, кажется. Сунешь палец между прутьями — подскочит, тычется носом, шевелит усами, а усы растут отовсюду, или, может, они просто в бороду переходят. Мелькнула мысль: рассказать про зверька Ноэлю. И сердце снова полетело вниз.

К вечеру вернулись в тесноту, домой. Легла на кровать, уткнулась в покрывало — из Алма-Аты мама прислала — плотное, из толстых нитей, с бахромой по периметру. Фабричный запах еще не выветрился. Нет, ни одна из квартир не перепадет. Да как искать, если гаранта нет, бумаги липовые!

Спала сегодня всего три часа. И день — на ногах. Хотелось есть. Корто сделал себе бутерброд и уставился в компьютер. Как всегда — себе! Можно было встать, отрезать хлеба, бросить на него кусок ветчины, но не вставалось. «Кино будешь смотреть?» Зачем мне кино твое? Я хочу есть, спать, я устала, мне нужно внимание, немножко внимания!

Лежала и думала — уйти. С Ноэлем вряд ли что-то будет. Не герой романа. Герой — Корто. Отпустил бы он ее, герой, и она ушла бы. Куда-нибудь.

48

— Ты один живешь?

Ноэль пригласил к себе. Встретились у вокзала Сен-Лазар, возле «памятника времени»: десятки циферблатов, один на другом, каждый в своем измерении.

— Что это тебя беспокоит, один я живу или нет? — Ноэль хитро улыбается, и Марина чувствует: всё, оно ушло. Даже вдох хочется сделать — «во все лопатки».

— Контролирую.

Ей весело от этой двусмысленности. Как будто бы он ей небезразличен. Игра такая.

Бесконечный тоннель, трасса, с которой машина съезжает в прелестное место: мост через реку с горшочками сиреневых цветов на перилах, невдалеке — церковь. Выплывает табличка: “VESINET”. За вычурной, увешанной флагами мэрией — тихая улочка с липами по сторонам. Заборы, частные каменные домики. Некоторые, с башенками, похожи на маленькие замки.

Ноэль снова хитро улыбается:

— Я тут подумал — а не сходить ли нам в «Крейзи Хорс»?

Марина смеется:

— Я тебе — откровения, а ты в кабаре тащишь на полуголых девчонок пялиться! Еще станешь обсуждать их прелести. Ноэль, у меня обычная ориентация. Просто я любила самого близкого мне человека, и он оказался одного со мной пола.

— Приехали.

Увитый плющом забор из кованого железа, за ним двух— этажный дом с черепичной крышей. Крыша ломаная, остроконечная, под коньком — полукруглое оконце. Стены рыжеватые: крупный шершавый камень.

На крыльце — блюдце и миска с водой, в которую упали первые капли дождя.

Марина перешагнула порог и остолбенела.

49

Сколько раз ночевала у Аньки — ничего не было. Засыпали, когда язык уже не ворочался. Да и что могло быть-то? Анькин отец еще волновал. Безнадежно, но волновал. До сих пор помнится, как потащилась с ним к его давней пассии Наде, родительнице той самой Кати, что теперь ест поедом бедняжку Альберто. Тетя Надя задерживалась — сидели с Анькиным отцом на диване, а Катя играла на пианино всякую классику. И так хорошо было. Радостно и спокойно. Как будто навечно позволено сидеть возле Анькиного отца в большой светлой комнате и слушать полонез Огинского.

А однажды с отцом вышел ужасный скандал — выбежала на улицу, ломанулась к Аньке… опостылел этот дом, где злоба висит — хоть топором руби ее, эту злобу, и в окно вышвыривай. Или — злобу, или — себя.

Анька целовала ее зареванное лицо, повторяла: «Ты не вернешься туда больше, не вернешься». Губами столкнулись. Растерялись. Взгляд глаза в глаза, и — страх: сейчас она отшатнется. Позже Анька сказала: «Я боялась, что ты убежишь».

Они стали еще ближе. Сплелись так, что не разорвать.

50

— Ты здесь живешь?!

Над мраморным камином — огромное зеркало в резной раме; белая скатерка с вышивкой, шкатулки, фигурки фарфоровые. На кривоногом диване (деревянные подлокотники; ткань в мелкую бледно-зеленую полоску) — коллекционные куклы в ряд. Фарфоровые личики: над недвижными глазами качаются веки с пушистыми ресницами, платья — воланы, из-под воланов — панталончики. Вдоль стены — книги, энциклопедии. Второй диван — мягкий, с необъятными подушками, перед ним плоский телевизор в размах рук. Лампы в форме подсвечников. Черный рояль без пылинки. Круглый стол под конвоем кривоногих стульев, на столе — шахматная доска с фигурами.

— Здесь живут мои родители. Я обретаюсь этажом ниже.

— А-а… А почему квартиру не снимешь?

— Да я снимал дом неподалеку. Гостиная была — сто метров: я поставил посередине рояль и играл ночью. Вокруг сад, никто не слышал. Такой большой старый дом, и на второй этаж, в спальню, ходил лифт, гудел. Гостей впечатлял. Потом хозяин решил дом снести, сад вырубить и понастроить жилья на съем. А я сюда вернулся.

— Ну… тут здорово, — Марина обвела взглядом комнату. — Но тебе, наверно, как-то не того жить с родителями?

Ноэль резко отвернулся. Теперь она видела только его спину.

— Я сейчас не могу иначе.

51

Мать говорила: «Пускай Мари строит свою жизнь как хочет!» Трудно было себе представить, что ей без разницы, останется дочь в Мексике или вернется. И когда похоронили Мари — все совпало: и то, что хозяин дома с лифтом попросил съехать, и это. Родителям требовалась поддержка. И он вернулся в дом, в котором не жил уже двадцать лет.

52

Сняла туфли, прошла — ковер мя-ягкий — к дивану, тому, что в подушках.

— Можно упасть?

— Конечно. Да зачем разулась?

— Признаться, туфли ужасно жмут.

Пока шла до станции, поняла — весь вечер в них не пробегать. Купила летом на распродаже, но ни разу не надела. И сегодня дернул черт.

Ноэль сел на корточки, взял ступню в ладони, стал аккуратно косточки разминать. Не глядя пристально в глаза и не изображая сбившееся дыхание.

— Так лучше?

Ступни размякли, теплыми стали, сонными.

— Голодная? Сейчас что-нибудь найду в холодильнике.

Откинулась на подушки, слушала, как дождь тукает по жести. Здесь был какой-то другой мир, она чувствовала себя в нем плебейкой, бедной и даже не родственницей. У нее был свой дом, свой мир. И так захотелось, чтобы они походили на этот. Ну хоть чуть-чуть.

53

— Что это?

На тарелке нечто в томатном соусе. Это нечто — с присосками.

— Мамино фирменное блюдо. Осьминог. — Улыбнулся. — С эстрагоном.

Осьминог немного резиновый, но ничего. Жуешь присоски, они сопротивляются.

— Вчера гости были, а утром родители уехали на три дня — если не съешь всю бадью, пропадет осьминог…

Кухня: светлое дерево, кафель песочного цвета. На подвесных шкафчиках — фигурки почему-то кур. Ходики. Картина — белый кот в траве (сбежавший Пепе). Стол большой, дубовый, вдоль стены — лавка. На столе — подставка для бумажных полотенец, увенчанная деревянной коровой, безвкусица жуткая. Все чужое. Твой дом таким никогда не будет.

Ноэль проследил за Марининым взглядом.

— Знаешь, я тут тоже в гостях.

И это объединило.

После осьминога доползла до дивана, упала в подушки. Ноэль ушел за мороженым. Через дверь гостиной — цветное стекло мозаикой — было видно, как стена с книгами в коридоре отъехала в сторону и обнажила лестницу, ведущую этажом ниже.

— Держи.

Протянул вафельный рожок, распакованный. Эта маленькая забота — снял обертку — тронула. Отвыкла она от внимания.

Ноэль сел за рояль. Марина грызла мороженое — твердое, холодом веявшее, смотрела на деревце за окном: дождик стучал по листьям, и они вздрагивали.

Послышалась «Лунная соната». Она текла по комнате, Марина смотрела на листья, содрогавшиеся под дождем, трудно было перевести взгляд на человека, сидевшего за роялем. Эта музыка, этот человек будто взяли ее за сердце и сжали, что было сил. Корто безразличен к музыке, он ко многому безразличен, он никогда не разомнет в ладонях твои ступни, не снимет с мороженого обертку, которую некуда деть на диване. Хотелось именно этого — чтобы рядом был теплый человек, чтобы шел дождь, чтобы звучала «Лунная соната». Но это не для нее. Потому что это не ее. У нее своя жизнь, где все понятно и знакомо и мило ей. Только неясно, почему так щемит сердце — будто что-то большое проходит, как облако, проходит сквозь тебя. Отняла мороженое от губ, провела по ним холодным языком. Удержать это облако… Но что с ним делать-то?