Павел Вежинов - Весы Страница 39

– Прошу тебя, старикан, окажи мне услугу! – говорил Христофор. – Спустись в подвал и принеси бутылку шампанского. Очень тебя прошу!

Я не знал, где у него подвал, но пошел. Самолет на улице непонятно зарычал, фары его погасли. Все так же урча, он дал задний ход и исчез. Я ощупью нашел лестницу и спустился вниз по сырым ступеням. Дощатая дверь, почти сгнившая. Я нажал на нее локтем, она открылась без звука.

И я внезапно очутился в необыкновенном помещении, залитом мертвенным зеленоватым светом. Было похоже не столько на подвал, сколько на какой-то мрачный карцер. Все было отлито из бетона, еще влажного, еще не затвердевшего в подземной сырости. В глубине находилось пять дощатых дверей без ручек. Нам ними, прямо по бетону, огромными красными буквами было выведено одно слово:

Краска совсем свежая, кое-где в подтеках, как кровь из раны. Я смотрел, ничего не понимая, не веря своим глазам. Что за нелепую шутку придумал Христофор? Как автомат я направился к дверям, открыл первую из них. И отпрянул, пораженный. В узкой келье был человек, вернее, мертвец. Выглядел он ужасно. Лучше всего было повернуться и бежать назад, вверх по лестнице. Но у меня не было ни воли, ни сил это сделать. Я открыл вторую дверь, потом третью. Перед последней упал на колени и попытался отползти назад. Только тут я заметил, какой скользкий здесь пол, будто он залит щелоком. С мучительным трудом я встал на ноги. И в ужасе увидел, что дверь, через которую я попал в подвал, исчезла. Ничего нет, кроме гладкой бетонной стены.

Господи, сплю я или в самом деле попал в какой-то чудовищный мир. Я лихорадочно осмотрелся, поднял взгляд. Под самым потолком виднелось круглое отверстие, на меня повеяло дуновением свежего воздуха и надежды. Отверстие – то ли оконце, то ли отдушина – было невелико, и все же я мог бы пролезть в него. Но как до него добраться, когда оно было в метре над моей Головой. Кругом пусто, ни стула, ни лестницы, ничего, что послужило бы опорой.

Внезапно я догадался. Я могу сложить один на другой эти жуткие трупы, что спрятаны здесь. Потом я заберусь на них и тогда, может быть, сумею ухватиться за что-нибудь, хотя бы за узенькую рамку окна.

Полный душевного отвращения, я открыл первую дверь. Да, конечно, никакой это не труп, а просто кукла, отлитая из гипса для музея или паноптикума. Дешевая кукла для дешевых ужасов. Голый человек хилого сложения сидит на резном троне, тоже гипсовом и довольно обшарпанном. На плечах его дешевая мантия из красной материи, какой покрывают столы заседаний. Золотой пояс и ножны без меча, на коленях он держит собственную голову, увенчанную короной. Это голова властелина, царя, может быть, императора, как ни бутафорна эта корона, как ни фальшивы и тусклы бриллианты.

Я отложил голову и взял куклу на руки. Она оказалась легкой, будто из пенопласта. Я перенес ее в скользкий коридор и поставил на пол. Она, конечно, осталась сидеть как сидела. Что поделаешь, приходилось мириться с этим отвратительным положением.

И открыл вторую дверь. Эта фигура была самой ужасной для меня. Мертвая голая женщина с ножом в левой руке. Этим ножом она разрезала себе живот сверху донизу так, что была видна вся ее страшная утроба. Нечто в выражении ее лица показалось мне знакомым. Я поколебался, потом взял ее на руки и понес, исполненный нечеловеческого отвращения. И только я хотел положить ее поверх другой фигуры, как она протянула свои мертвые руки и обвила ими мою шею.

Я закричал и проснулся. Очень раннее, чуть розовеющее утро. Прохладный воздух льется как река. Я чувствовал необыкновенную легкость. Господи, какой же мир живой! Такой живой мир никогда, ни в коем случае не может погаснуть! Постель Христофора была совсем пуста. Куда девался этот человек? Я собрался вставать, а тут и он вошел в холл, – улыбающийся, влажный, с мокрым лицом и волосами. Наверное, купался или умывался. В руках у него было большое розовое полотенце. Увидев меня, он улыбнулся еще шире, еще яснее.

– Молодец, старикан, а я-то не знал, как тебя разбудить! Ты так хорошо спал… Но надо вставать, пора.

И для большей убедительности небрежно заметил:

– Я как раз варю кофе. Такого кофе ты давно не пил.

Кофе действительно был отличный. Мне казалось, что в природе не может быть другого такого глубокого и сильного аромата. За кофе я спросил:

– Форчик, у тебя тут есть подвал?

– Зачем? Постройка легкая, даже без каркаса.

Когда мы приехали на озеро, солнце уже поднялось из-за холмов. На воде ждал инженер Ненов в белой, как чайка, моторной лодке. Я должен был знать этого человека, но он ничем не показал, что мы знакомы – наверное, не хотел ставить меня в затруднительное положение. Одет он был чуть ли не как китобой, не хватало только кожаной шапки. И ловля показалась мне довольно смешной. К толстым бечевкам они привязали по две простых блесны, похожих на рожки для обуви, и бросили воду, после чего на самых малых оборотах мотора поехали к дальнему берегу. К тому же оба рыбака сохраняли полное молчание, как будто рыба в глубине могла услышать их разговоры. Я воспользовался молчанием, чтобы поразмышлять над своим сном. Нет, Это был не кошмар, по крайней мере, мне так казалось. А, скорее, невероятное приключение, смысл которого оставался для меня загадкой. Правда, накануне вечером Христофор что-то говорил о бесах. Но разве может одно слово породить столько ассоциаций? Или в моем сне отразилось куда более глубокое и сложное размышление?

Часам к восьми мы позавтракали – больше от скуки, чем от какой-нибудь настоящей потребности в еде.

Словно иронизируя над своим занятием, мои рыбаки принялись за пражскую ветчину и греческие маслины. Мы выпили еще кофе. Лодка все так же колесила по озеру, меняя направление, бечевки бессмысленно волочились за кильватером, в меру натянутые и в меру равнодушные. Наконец часам к одиннадцати, когда оба они уже стали терять надежду, клюнула первая рыба. Это оказался великолепный экземпляр, килограммов на пять– шесть. Инженер терпеливо тащил ее к борту, Христофор сидел наготове с глубоким сачком. Меня заставили съежиться и присесть на самое дно, откуда я и смотрел на все это, затаив дыхание. Рыба, кажется, еще не испугалась, потому что не видела и не ощущала берегов. Она плыла так мощно, так совершенно, что я невольно возненавидел обоих оболтусов. Наконец Христофору удалось очень ловко поддеть ее сачком, и все кончилось. Я боялся на нее смотреть – я не мог бы вынести зрелища ее последних конвульсий.

До обеда мы вытащили еще две рыбины, не такие крупные, конечно. Потом вернулись на берег. Инженер взял себе большую рыбу, нам достались две поменьше. Мы ничего на этом не потеряли – по весу наша доля была больше; глядя, как Христофор укладывает рыбу в багажник, я пошутил:

– Щедрый у тебя приятель! В конце концов, лодка-то его…

– Не такой уж щедрый… – неохотно отозвался Христофор. – Я ему из каждой командировки привожу блесны – шведские, канадские… Да и все мастерство в том, чтобы вытащить рыбу, а ловится она сама.

Мы пообедали рыбой в масле. Хорошие, щедрые порции ничуть нас не затруднили. Снова выпили бутылку «розе».

– Ты, старикан, ложись отдыхай, – посоветовал Христофор. – А я приготовлю ужин. Попойка будет вечером.

Второго приглашения не потребовалось – сильное летнее солнце вконец истощило меня. И все-таки прежде, чем сомкнуть глаза, я успел спросить:

– Ты знаешь Минку? Сестру Лидии?

– Знаю, – неохотно отозвался Христофор. – Приличная девочка, но чересчур чувствительная.

– Она бывала здесь?

– Только один раз. Мы тогда так упились, что вряд ли у нее остались приятные воспоминания.

Я спал до шести часов как мертвый, – так любят выражаться люди, – и проснулся очень бодрым, я бы сказал, в неком просветлении. С чувством необыкновенной легкости, желанием двигаться. Но главным было не это, а то, что просветление ощущалось в голове; мне казалось, что память вот-вот вернется ко мне. И так как Христофор все еще хлопотал в маленькой кухоньке, я пошел пройтись.

Когда я вернулся, весь дом благоухал рыбой и приправами, главным образом, чесноком. Рыба с чесноком – такого я не знал и не мог вылущить из своей памяти. Но блюдо в конечном счете оказалось превосходное.

С рыбой мы пили белое вино – «мускат», как и полагается в таком случае, а когда прикончили бутылку, я ощутил, что у меня развязывается язык. И я рассказал ему свой сон – очень подробно, будто описывал нечто, стоящее у меня перед глазами. Христофор выслушал меня с неожиданным, я бы сказал, необыкновенным интересом, будто я рассказывал увлекательную сказку. Даже забыл о своей рюмке. Когда я наконец умолк, он долго не спускал с меня глаз. – Слушай, старикан, в этом сне что-то есть.

– В любом сне что-то есть… По крайней мере, так говорят психологи.

– Оставь психологов, они меня не интересуют! Этого их умишкам не понять!

Он одним духом опорожнил рюмку и возбужденно заговорил: