Лилия Курпатова-Ким - Библия-Миллениум. Книга 1 Страница 39

Юдифь раскраснелась, провела рукой по лбу. В зале воцарилась гробовая тишина, как перед грозой.

— Впрочем, это все неважно. Как-то я начала подумывать о том, чтобы завести любовника. «Любовник» — это слово, обозначающее все-все. В это понятие у меня входил сильный, наглый мужчина. Хам, который не уступает никому места, который орет на надоедливых баб, который расталкивает всех локтями, который даст в глаз моей матери, если та вдруг вздумает ему что-то высказать насчет меня. «Любовник» — это тихое местечко, небольшая квартирка со скрипучей кроватью или старым диваном, который будет стонать вместе с нами, но никто не придет жаловаться и не будет подслушивать. Это окна, выходящие в тихий дворик, в котором растут тополя, и пух от них влетает в комнату и садится нам на голые плечи. «Любовник» — это яичница с копченым салом и пивом, поедаемая прямо в постели. Это гулянья ночью, это свобода, это «наплевать-на-всех». И я ждала, что однажды кто-то полупьяный толкнет меня, облает, а потом скажет, что я «ничего», и «пойдем ко мне», но ничего такого не произошло. Все мужчины пытались ухаживать за мной «с серьезными намерениями», очень положительно. Культурно долго мялись, терзались сомнениями, нерешительно подходили: «Уважаемая Юдифь», приглашали в театр или в музей. В общем, у меня сложилось такое впечатление, что таких мужчин, как мой муж, — 99,9 %. Я не знаю, где свидетельницы обвинения взяли своих сказочных принцев, по сравнению с которыми мой муж был ангелом. Такие кастраты-«ангелы» — каждый, первый встречный! Вот тут все говорили, какой он прекрасный, изумительный человек, но никто не назвал его мужчиной. Я следила, за все эти дни никто не назвал его мужчиной. Даже следователь, описывая место преступления, назвал Олоферна — «труп мужского пола».

Юдифь улыбнулась. Тишина в зале наэлектризовалась еще больше. Она продолжила:

— Один забавный случай. Как-то раз этот будущий «труп мужского пола» заявил, что в нашей жизни нужно срочно что-то кардинально изменить, мол, он чувствует, как я отдаляюсь. Я была так поражена, что даже захотела отдаться ему прямо на кухонном столе. Он наморщил лоб якобы от внутренних терзаний, постоял в позе Геракла и решительно заявил: «Думаю, новые обои не помешают, а то эти как-то приелись». Мой муж был действительно святым, в полном смысле слова. Никаких «дурных мыслей». Все наши дети были зачаты строго по субботам. Я единственная в консультации точно знала, какого числа произошло зачатие. Больше никто с уверенностью этого сказать не мог. Вот такая я была счастливая жена. Мне ужасно хотелось его разозлить, чтобы он накричал на меня, ударил, в общем, хоть как-то обратил внимание на то, что я человек, а не явление природы, с которым ничего нельзя поделать, а остается только приспосабливаться. Я стала ему хамить, пыталась завести ссору, но он как будто не слышал меня, будто я привидение. Целовал меня в лоб и закрывался газетой. Я рвала эти газеты: «Поговори со мной! Говори со мной!» — мне казалось, я кричу из параллельного мира. Как когда-то матери. Поговорите со мной! Выслушайте меня!

Юдифь крикнула, так что голос ее отдался эхом в пустом длинном коридоре, дверь в который была открыта из-за неимоверной духоты.

— И вся эта рутинная работа, бесконечное «одно и то же», это «сегодня суббота», воскресная стирка, готовка и уборка, детские склоки — все это и есть для меня «муж». — Юдифь говорила все быстрее.

— Я составила хронику запахов своей жизни: детство — это запах кипяченого молока, духов «Красная Москва», пудры «Театральная», лака «Вечерний», дыма болгарских сигарет; юность — это еще более вонючие польские духи, еще более вонючие сигареты, запах плесени в ванной, утреннего перегара маминых любовников, это тошнотворный запах масла, в котором жарят пирожки, это запах пива в аудиториях, старой бумаги, чернил для шариковой ручки; молодость — это запах детской мочи и кала, каши, кипяченого молока, хозяйственного мыла, свежевыстиранного белья, собственной кухни, никогда не проветривающейся от пара и запаха еды, это вонь из помойного ведра, которое муж поставил у входной двери, чтобы не забыть вынести утром; зрелость — это затхлая контора, пропахшая газетами, черствыми пряниками, потом сотрудников; а затем — дети ушли, мы с мужем остались вдвоем, учреждение, в котором я работала, закрылось. И ничего. Никаких запахов. Вы знаете, мой муж ничем не пах. Он так заботился о гигиене, так старательно мылся антибактериальным мылом, так внимательно себя обнюхивал, что в конце концов добился отсутствия запаха. Полного отсутствия. Даже его половые органы не выделяли никакого секрета. Он был стерилен, мой муж. Простыни, на которых он спал, оставались белоснежными, я меняла и стирала их только потому, что так нужно! Нет запаха, понимаете?.. Я сходила с ума оттого, что рядом со мной в постели лежит замечательный человек, сияющий чистотой и белизной. Лежит и спит младенческим сном, живет, думая свои правильные мысли о работе, о семье, о друзьях, о стране. Это все какие-то модули его сознания, с которым он играет очень серьезно, по всем правилам, не обращая внимания ни на кого вокруг. Однажды я спросила его: «А ты не боишься вот так спокойно спать со мной?» Он не понял, улыбнулся и поцеловал меня в лоб, молча, даже не глядя. Отвернулся и заснул. Спокойной ночи. Это моя жизнь, ничего особенного, все, как у всех — семья, работа. Такие же проблемы. Дело во мне, все остальные ведь живут и даже поводы для радости находят. Вот, например, мы купили квартиру — было новоселье, купили машину — обмывали ключи, родился ребенок — обмывали ножки, купили мебель — был праздничный ужин при свечах всей семьей, с детьми и родителями. Ну и, конечно, Новый год, 8 Марта. Все, как у всех, и даже, может быть, лучше. Я думала об этом в ту самую ночь. Думала. А потом поняла, что если сейчас что-нибудь не сделаю, то вся моя жизнь будет заключаться в одной-единственной фразе: мы поженились, я родила ребенка, мы купили квартиру, я работала в конторе, я готовила ему еду, мы купили машину, мы состарились, у нас все есть. Как-то я читала книгу, фантастическую, в которой описывался мир, в котором из-за дикой перенаселенности семьи живут в квартирах посменно. Утром и днем одна семья приходит с работы и живет — ест, спит, вечером они уходят на работу, а в квартиру на вечер и ночь приходит жить другая семья. Так они и существуют все время, даже не сталкиваясь друг с другом, пользуются одними и теми же вещами, одним постельным бельем… Это прямо про нас с Олоферном. Понимаете? Это про нас!

Юдифь умолкла. С шумом вдохнула и долго выдыхала.

— Я встала, пошла в коридор, нашла в кладовке топор, вошла в спальню, размахнулась, собрав всю свою силу, всю свою ненависть, всю нерастраченную страсть, — и ударила. Олоферн даже не проснулся, его голова откатилась в сторону, а лицо сохранило все такое же блаженное выражение, как минуту назад, во время сна. Никаких эмоций. И знаете, его кровь брызнула аккуратно, не изгадив обои, и ничем не пахла. Простыни, конечно, испачкались…

Вот, в сущности, и все. Почему я убила его? Не знаю. У меня нет такого чувства, что кого-то убила. «Труп мужского пола»… — Юдифь снова усмехнулась.

Все молчали, разочарованные, раздосадованные. Всего лишь банальная история скуки! Сплин! Никаких тайных романов, никаких возлюбленных, никакого скрытого домашнего насилия, никаких извращений — ничего, простая, обычная семейная жизнь! Людям стало жалко потраченного времени, что все в итоге оказалось так просто. Судья вытер пот со лба и объявил, что суд должен удалиться на совещание.

— Ничего не дадут… — кисло протянул зритель из первого ряда своему соседу.

— Дадут, но не «вышку», — так же кисло ответил ему сосед.

Судьи вышли через два часа, потные и аж багровые от натуги. Было видно, что принималось решение напряженно.

— Оглашается приговор по делу №… — голос судьи гремел, как труба, он был в гневе и глаза его метали молнии. — …Суд постановил: признать обвиняемую виновной и удовлетворить требование обвинения, приговорить подсудимую к высшей мере наказания — расстрелу!

Зал сразу всколыхнулся, зашумел, и казалось, он вот-вот разразится аплодисментами.

Юдифь, на которую все перестали в этот момент обращать внимание, обмякла, откинулась к стене, закрыла глаза и глубоко вдыхала и выдыхала, губы ее раздвинулись в улыбке, и она прошептала:

— Спасибо всем…

Год, который она провела в камере-одиночке, ожидая исполнения приговора, стал самым счастливым в ее жизни. Малюсенькое окошечко выходило в тихий тюремный дворик, в центре которого против всяких правил рос огромный клен, шумевший листвой, а откуда-то со «свободы» летел тополиный пух. Юдифь сидела в камере и читала. У смертников неограниченный доступ к библиотеке, толстые стены камеры не пропускали никаких звуков, благодаря сквозняку Юдифь постоянно вдыхала запах леса, который приносил ветер: летний, наполненный ароматом грибов, черники, осенний — с тонким ароматом прелых листьев и намокшей черной земли, зимний — с запахом первого снега и морозных дней, весенний — с ароматом травы, пара, сирени…