Борис Алмазов - Охваченные членством Страница 39

К Сане это подходило как нельзя лучше. Казалось, нет такой области в науке, технической или гуманитарной, куда бы он не сунулся и где не почувствовал бы себя как дома. И как положено казаку, лез с головой туда, куда пес, скажем, носа не сует! Он был среди тех, кто впервые в нашей стране стал заниматься матлингвистикой и написал об этой науке книгу, он расшифровывал письмена индейцев майя и аборигенов острова Пасхи. Причем, по признанию Тура Хейердала, входил в десятку лучших специалистов мира в этой области. Бывшая спортивная биография в конце концов привела Саню в Институт физкультуры имени Лесгафта, где он ставил какие-то эксперименты по улучшению спортивных результатов, занимался психологией и много чем еще. А попал он туда как специалист по йоге.

Я тогда вел телепередачи для детей «Хочу все знать!», и на одну из них, совершенно неожиданно, режиссер привела «известного йога» — известного шалапута, казака станицы Каменской Саню Кондратова.

Оратор он — никакой! И в передаче для детей полез в такую заумь и так излагал свои мысли, враскачку и нараспев, что думалось — это портной из Одессы или раввин, не меньше. Посреди передачи в прямом эфире я понял, что он мертвецки пьян! Что, однако, не мешало Сане, сбросив одежды и предъявив зрителям свое тренированное мускулистое тело, безупречно становиться в «асаны» и другие очень сложные позы йогов. Такое, наверное, случилось единственный раз за всю тысячелетнюю историю йоги, да и такого белобрысого в очках-телескопах йога вряд ли помнит планета.

А еще он спускался с аквалангом зимой на дно Ладожского озера. Плавал по подводным пещерам на шельфе Тихого океана, ставил на себе какие-то уникальные опыты по выживаемости И все время с невероятной скоростью писал книги. Это оставалось главным талантом Кондратова: он — великий писатель-популяризатор. К сожалению, в России это не считается талантом. Хотя во всем мире писатель-популяризатор ценится выше, чем, скажем, беллетрист.

Саня с жадностью неофита впивался в самые сложные новые идеи, умел по-своему повернуть их, обосновать и очень просто, интересно и занимательно об этом рассказать в книге. В нем счастливо сочетались качества писателя и ученого, и он умел о самой заумной науке, вроде матлингвистики, написать так увлеченно и занимательно, что книга читалась как детектив.

«Когда я был мальчишкой, — писал он в предисловии к своей книге “Динозавров ищите в глубинах”,— я мечтал найти и прочитать книгу о динозаврах. Но так и не нашел. Наверно, ее нет, и поэтому я решил написать ее сам».

На обложке этой книги нарисован граненый стакан со стрелкой вниз, где сидит маленький динозаврик...

Он писал об Атлантиде, о загадках истории, обо всем, что было интересно ему самому. Его книги летели с прилавков мгновенно... Их зачитывали до дыр, передавали друг другу «на одну ночь», записывались в очередь в библиотеках... И не считали литературой.

Особенность таланта и, пожалуй, специфические черты вполне национального Саниного казачьего характера делали его чужим всем и одиноким. Он оставался одиночкой и стоял особняком и среди ученых, и среди писателей. Он был слишком яркой индивидуальностью и потому был обречен на одиночество.

Но он тяготился своим одиночеством. Он тянулся к людям — его отталкивали, потому что он был непонятен и совершенно независим. Явившись однажды на сход в казачье землячество, где все собравшееся поголовье, на 99 процентов не имевшее никакого отношения к казачеству, не стоило ни одной его книжки, он тут же ввязался в спор. Странный спор, напоминавший спор глухого и слепого, да вдобавок спор первоклассников, едва овладевших грамотой, с кандидатом наук. Кончилось тем, что собравшиеся маргиналы его изгнали. И, уходя, перед тем как хлопнуть дверью, он закричал:

— Хохлы ряженые! (Это с его легкой руки пошло слово «ряженые» по отношению к декоративным казакам.— Б. А.) У кого из вас дома есть горсть земли с родного пепелища и ветка полыни?.. Козлы, провокаторы!

Но, встретив меня несколько дней спустя, сказал:

— Если я умру, пусть меня похоронят казаки в форме. Только не эти — внуки Щукаря.

Как в воду глядел! Вроде бы у него все установилось! Остепенился, говорили, пить бросил, семью завел, сына родил. Появился и некоторый достаток. Мало-помалу его признала и писательская братия, да сердце вот остановилось!

Стоял в изголовье его гроба казачий конвой в тогда еще не сгоревшем зале Дома писателей на улице тогда еще Воинова. Отражался свет ламп в сером блеске казачьих обнаженных шашек.

А в гробу, совершенно неузнаваемый без очков, без рассеянного взгляда широко распахнутых светлых глаз, смуглый, скуластый и чубатый, лежал сын донских степей, казак-хоперец, волею судьбы занесенный на питерский булыжник.

Энциклопедисты

Два совершенно не похожих друг на друга человека — дружили. Один — великий комик Сергей Филиппов. Популярный настолько, что Райкин в известной миниатюре на вопрос: «Как сделать кинокомедию на Ташкентской киностудии?» — отвечал: «Берем басню Кырылов. Берем артыст Филипьев. Что хочешь играть, артист Филипьев? Барона, а? Ли-сис, а? Артыст Филипьев играт сыр хочет! Очень хара-шо. Играй сыр, артыст Филипьев. Где артист Филипьев, там комедий всегда получалься». И это была чистейшая правда. Зритель шел в кино, если на афише была его фамилия. Мы даже не задумывались, что он, собственно, в большинстве фильмов играл эпизоды. Он был гений эпизода. Его слава была превзойдена только Никулиным.

Вторым был поэт Михаил Дудин — человек очень серьезной партийной биографии, ветеран, лауреат и т. д. Обычно он возглавлял всевозможные симпозиумы, встречи, привычно сидел за столом с красной бархатной скатертью в самых высоких президиумах. Герой соцтруда. И этим все сказано.

Что объединяло этих абсолютно разных людей — неизвестно. Но они дружили. А когда жена Филиппова, писательница Голубева, создавшая «Мальчика из Уржума» (про детство Сергея Мироновича Кирова), уезжала (то ли на встречу с читателями или на комсомольскую конференцию, или искать новые материалы о мальчике из Уржума, в общем — в творческую командировку), сердечная приязнь двух выдающихся мастеров обретала конкретику. Почуяв волю, они энергично запивали!

Сначала пропивались все заначки, затем авансы под не созданные произведения, потом делались бесчисленные долги...

В тот раз Голубева отсутствовала что-то уж слишком долго. Во всяком случае все заемные возможности двумя бойцами-истребителями алкоголя были исчерпаны. Уныло сидели они в достаточно босой квартире артиста, томясь похмельной жаждою, пока взгляд их не пал на тома Большой советской энциклопедии...

Когда припозднившаяся писательница вернулась к домашнему очагу, то обнаружила в кухне идеально вымытую посуду, что говорило о невыразимом иными средствами чувстве вины у супруга. Чуя недоброе, она вошла в комнату, где на диване, лицом к стене, в носках с голыми пятками, придававшими их обладателю шарм пилигрима, в позе странника, притомившегося в дальнем походе, лежал Сергей Филиппов. Его тощая спина, перекрещенная подтяжками, была воплощением скорби и неизбывного раскаяния.

Голубева оглядела комнату, ища причину покаяния, и в глаза ей бросились пустые книжные полки.

— Сережа, — воскликнула создательница монументального образа мальчика из Уржума, — а где наша Большая советская энциклопедия?

И великий артист голосом престарелого домового, которого оторвали от размышлений о бренности бытия, со вздохом ответил:

— Миша Дудин взял почитать.

Тень Шварца

Конечно же, я не мог быть знакомым Евгения Львовича. Когда я, еще школьником, попал на премьеру «Тени» в Ленинградский театр комедии и был потрясен веселым и умным спектаклем (так и кажется, что я его до сих пор помню, от первой до последней сцены), Евгения Львовича уже три года не было на свете. Кланяться в ответ на неистовые овации к правой кулисе выходил, подняв над первым рядом интеллигентное остроносое лицо с широко поставленными серыми глазами и улыбкой, напоминавшей улыбку на клоунских масках, один Николай Акимов. Но мне еще тогда показалось, что у правой кулисы смутно маячит чья-то очень знакомая тень.

Это была тень Шварца. Она еще долго обитала в театре на Невском. Может быть, и сегодня еще в нем таится. Потому что театр Акимова — это театр Шварца. И никогда, и никто так правильно и точно не следовал мыслям драматурга, как этот великий театральный художник и замечательный режиссер.

Все остальное, к чему мы привыкли на экранах телевизоров, — замечательная режиссерская работа, гениальная игра актеров, а вот с драматургом беда! Не получается с драматургом-то! Поэтому и «Обыкновенном чуде» волшебник превращается из весельчака и проказника в мрачного мистика. Пет ведь ничего труднее, чем в явлении будничном разглядеть вечность, а в анекдоте услышать истину. Шварц-то умел. Герои, каких точно и ярко написал драматург, великим актерам, таким как Миронов, Леонов, удаются, а вот с самим Шварцем сложнее. Поэтому многое нами виденное — это только тень... Тень Шварца.