Генрих Сапгир - Летящий и спящий Страница 39

— На то и люди, гнезда разорять на подушки.

Долго успокоиться не мог.

— Ничего, наши сторожа за ними следят. В селении сесть не дадут.

— И чего это они разлетались?

— Во сне летают. Видишь, как низко над волнами.

— С тобой не сравнится, мама.

— Подожми левую лапку и спи.

(Засыпая) — Вот сейчас усну и тоже во сне летать буду… как человек…

ПОЧТИ ПО ЧЕХОВУ

Непринужденным, плавным и сильным движением, полураскрыв черно-серые веера перьев, перемахнула с земли, городской и бесплодной, на косо торчащий сухой ствол дерева неизвестной породы над сараем.

Фотограф Сорокин, гулявший по двору с черным терьером, даже засмотрелся. Хорошо бы — выдержка 240 на 4,5 полным форматом со вспышкой (смурый денек) «Полет вороны». И ведь крупнее курицы, настоящая индюшка! Если бы у меня такса была, думаю, схватила бы и унесла. Вот бы сфотографировать! Подрастут еще немного и людей похищать станут. Прекрасно. На первой полосе моя фотография «Ворона-мутант уносит новую жертву».

Тут он ощутил сильный толчок в спину, ткань куртки затрещала и мимо впритирку проехал железный фургон.

Фотограф Сорокин с огорчением рассматривал порванный рукав:

«Чуть не задавил, гад! По двору на полной скорости…»

Черный терьер громко лаял.

«А чертовски могло бы получиться: фургон наезжает на зрителя, фары огромные — рапидом, и я — косо летящая фигурка из-под колес».

«Гибель фотографа Сорокина» — это тебе не «Полет вороны».

СТАРОСТЬ

На стене в фигурных рамочках. За окном на осеннем подметенном дворе. Даже в облике дома проступает. Старушечья опрятная бедность.

Коричневый бархат на круглом столе. Красный шкаф. Рядом с комнатой белые двери, коридор. Соседей не видно. Но чувствуется как бы ожидание чего-то. «Смерти ее ждут».

Мы с женой принесли нашей старой почти родственнице маленький японский телевизор с нашей кухни, подарили. А ставить некуда. Разве что на большой допотопный «Рекорд», который только смутные тени показывает. Полотенцем с украинским узором накрыла его хозяйка. Тут и поставили, на белое.

Я отрегулировал программы и увидел, что в тесной и затхлой обстановке э т о чересчур — очень яркий и четкий экран. Слишком хорошо показывает. Какая-то неестественная, нелогичная картинка. И телевизор на телевизоре, какая-то матрешка, как во сне.

Я пил чай из кружки с Главным павильоном ВДНХ — синим оттиском на боку. На салфетке — тарелка, на тарелке — яблочный пирог с пригорелыми перемычками. А где же супруга? Моя жена? В самом деле?

Честное слово, с нашим японским телевизором что-то происходило в этой обстановке. Краски потускнели, теперь совсем их смыло с экрана.

Похоже на ее серые выцветшие глаза. Белые двери, пустой коридор — это же больница. Вот и санитар заглянул. Боже мой! отсюда не выпускают! «Извините! Я только в гости! Вы не имеете права!»

Санитар посмотрел на меня свиными глазками и прикрыл дверь снаружи. Седые букольки, даже головы не повернула.

Господи! Мы оба смотрим забытый «Голубой огонек»: там за столиками сидят мужчины в топорных костюмах и женщины в кисее и панбархате. Картинка какого-то пятидесятого года.

НИЩИЙ

Человек живет в мире условностей, одно безусловно…

Недавно: нищий сидит и на работе читает газету! Вообразите! Плевать ему, подают или не подают.

Вот я и сказал одному безногому в подземном переходе:

— Почему я тебе должен подавать? А не ты — мне?

— Добрый человек… — бормотал он, не слыша или не слушая меня. Нищий сидел на бетонном полу, подвернув под себя увечные ноги. Возле стояла картонная коробка, полная бумажных денег.

А я вовсе не добрый человек. И сам это знаю.

— Покажи ноги! — громко потребовал я голосом контролера.

Он вытянул обрубки в штанинах, высоко подколотых булавками. Между прочим, хорошие джинсы.

— Где ты их прячешь? Давай сюда! — потребовал я.

Наконец он взглянул на меня одними белками глаз. Подземный переход со ступеней на угол прочертило солнце. Прохожие мельком, как тени.

— Давай, давай. Где они?..

— Там, — неопределенно махнул назад..

И действительно, там — в некотором месте и совершенно другом времени — я увидел босые ступни. Они шевелили пальцами. Лодыжки почти не кровоточили.

— Как же это тебя?

— Электричкой оттяпало! — сердито сказал он.

— Ладно, забирай свои ноги, — смягчился я. — И иди работать, хотя бы дворником.

Нехотя нищий приставил себе ступни, подвигал ими, надел дырявые носки, вынул из-под тряпья старые башмаки. И ведь хранил! Предусмотрительный парень. Надел, притопнул. Взял под мышку коробку, полную денег, и, не глядя на меня, даже не поблагодарив, ушел, растворился на выходе в осеннем солнце.

С той поры я сижу на его месте. Рядом со мной стоит коробка, полная бумажных денег. Ног у меня, естественно, нет. Зато две любовницы. Газет на работе не читаю. Но башмаки свои держу при себе на всякий случай.

ЛЮБОВЬ РАБОЧЕГО КЛАССА

Игорю Холину

— Ты любишь меня или нет? — спросил меня мой компьютер. Что ответить?

Молодой мастер любил отбойный молоток. Тяжелый инструмент отвечал ему взаимностью и весь дрожал в его сильных мозолистых руках.

Однажды человек увлекся, полюбил. Стыдно сказать кого, водку проклятую. Однако ударило в голову. Три дня «гудел». Все-таки пришел на работу, вспомнил.

Утром так дрожали руки, уронил отбойный молоток. А тот от ревности всю раздевалку в щепы разнес и мастеру голову проломил. Унесли. Вот кровь на опилках осталась.

Что сказать, любовь к своим орудиям труда редко встречается среди рабочего класса. А кирка и лопата нас любят. Попробуй им изменить. Догонят и накостыляют.

А землечерпалка, доменная печь? Просто чудовищного вида и силы женщины.

АРМИЯ Z

В каких-то довольно мрачноватых переулках мы блуждали с моим знакомым, кто — не вспомнить хоть убей. Что мы искали, тоже не знаю. Но, глянув вверх, я остолбенел, каким-то образом мы очутились между строк газетных столбцов, которые уходили в серое небо высокими колоннами. Меня охватила паника, потому что я не знал, где мы очутились и как отсюда попасть в более привычное место.

Я бежал по нечетко пропечатанным переулкам и улицам — с угла на угол. Это был лабиринт, вроде даже кроссворд. И я никак не мог его решить.

— Сюда, — показал мой спутник. И мы быстро спустились в подвал.

— Здесь и напечатано самое главное, в этом подвале, — произнес он.

— Что напечатано? — спросил я, хотя уже понимал чтó.

Потому что в подвальном помещении между белых столиков с вазочками стояли ротационные машины. Это была типография-кофейня, что меня как-то сразу успокоило. Мы сидели за пустым столиком, но нас это не смущало, официанты здесь подавали только газеты.

— Вот, посмотри, — обратился ко мне мой знакомый, протягивая свежие, липкие, пахнущие шрифтом страницы, — Марк распустил свою армию Z.

ВМЕСТИЛИЩА

Висит у меня на стене необычная картина — обьект: клетка. На фанерных стенках отпечатано: SOS! SOS! SOS! Впереди решетка поднимается, и вы можете вынуть из клетки темно-красный бланк, на котором напечатано, что некий Джон Смит — скульптор, житель Нью-Йорка, продал свою душу фирме «Комар энд Меламид лимитед» за 00 долларов. Давно у меня эта клетка, в которой обитает душа легкомысленного ньюйоркца. И даже дымок в ней порой угадывается. Кайфует.

Как он там, Джон Смит, все эти годы? Встает, наверно, поздно, за окном привычный Манхэттен конца прошлого века, черные пожарные лестницы в колодцы. Зато простор, ветер с океана. Скучает ли он по своей душе? Или думает: «Вчера — парти, сегодня — вернисаж, эскизы когда-нибудь купят, проживу и так в Нью-Йорке, тем более, что Сара обещала скоро позвонить. Какая она темная и гладкая, эбеновая статуэтка и совершенно без души».

В Германии в старом университетском городе Бохуме я жил у немца-слависта, аспиранта, похожего на своего шефа, который тоже был бледный, долговязый, как бы лишенный жизни отчасти. Во всяком случае, в памяти моей они то двоятся, то сливаются в одно.

Мой симпатичный молодой хозяин знал великого Бойса. И на широком ослепительно белом подоконнике я видел с тахты одно из его произведений. Гладко оструганный высокий ящик, на дне которого карандашом было небрежно написано слово intuition — интуиция. Проснувшись, я долго смотрел в этот ящик. И казалось, что-то там шевелится, плавает незримое. То самое, смутное, что я ощущал в себе. Так соприкасались души автора и зрителя — краем, интуицией. С тех пор я понял и полюбил великого бунтаря — художника. (См. мои стихи «Замечательный Бойс / представляя собой некий сбой / никогда не снимал шляпы-шляпы…»)