Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста Страница 39

― Ребята, газуйте напрямик в райбольницу. В обход. Домой нельзя. Отец вернет назад ― сами понимаете... ― говорил брат.

В больнице приняли брата без проволочек. Доктор, осмотрев, сказал:

― Кормежка! Еще раз кормежка ― вот главное лекарство! И не перебрать...

Не знаю как у Жунковского ― у меня-то стоит перед глазами: брат, уходя в палату (его поддерживала медсестра, тетя Зевида, с годами ставшая Зевидой-апой), обернулся ко мне со словами:

― Спасибо, Дауд. Все нормально...

Окна дома, несмотря на позднее время, светились. На освещенных прямоугольниках земли прыгали жабы. В передней, айване, за круглым столом сидели отец, мать, дядя Амут и, конечно, знахарь. Я подобрался. Знахарь казался огромной старой жабой, выпрыгнувшей на свет.

Дымился самовар. Мать разливала в пиалы, отец хмурился, дядя Амут сидел, запрокинув голову, и не то поглаживая, не то пощипывая козлиную бороду, знахарь подносил ко рту пиалу. Все разом повернулись в мою сторону, а дядя Амут привстал на колени и воскликнул, не то досадуя, не то радуясь, не то осуждая:

― Явился грешник на божий суд!

После реплики дяди образовалась пауза, которую первым нарушил отец.

― Где брат? ― спросил он жестко.

Скрывать происшедшее не имело смысла ― брат, как казалось мне, находился под надежной защитой докторов, но объяснение не получилось ― ответил я коротко и зло:

― Не знаю.

― Рассказывай, ― допытывался отец. Дядя Амут, снова запрокинув голову, погладил бородку, повторил следом:

― Выкладывай, грешник.

― Не знаю.

― Он не знает! ― вскипел отец. ~ А упряжку у Сабитахуна выклянчил кто? Гонял телегу до поздней ночи? Я?! Или он?! Она?!

― Сабитахун убивался... извелся... ― добавил дядя.

― Говори, Бога ради, ― сказала мать.

― Мы...

― Кто мы?

― Ну вот! ― дядя Амут нетерпеливо вскочил на ноги, но тут же зачем-то снова присел.

― С ним? ― спрашивает отец, показав рукой в сторону усадьбы Жунковских, под "ним" имея в виду Жунковского. ― Его мать приходила только что... Траву накосили?

― Да.

― Где трава?

― У Сабитахуна.

― В Егорьевку зачем ездили? ― голос у отца становился тише, хотя он по-прежнему был раздражен. ― Вас видели... Отвечай.

― Напрямик к озеру рванули... ― качал головой, отхлебывая шумно чай, знахарь.

Он поставил пиалу на стол, достал платочек, вытер слезящиеся глаза, затем, повернувшись к отцу, развел руками, улыбнулся, будто хотел сказать: я сделал все, что мог, дело шло к лучшему, и вот тебе... Он свел руки ― те мягко и непринужденно упали ему на колени, и знахарь снова напомнил мне жабу.

― Отвечай, куда упрятал брата? ― накинулся отец, но не утерпел ― сам раскололся ― сказал тихо: ― Зачем отвез в больницу?

"Тетя Зевида, ― мелькнуло в голове, ― успела меня опередить".

Дядя Амут вскинул голову вверх, резко, не то удивляясь, не то одобряя мой поступок, хлопнул резко по столу ладонью, мама едва слышно произнесла:

― Ладно, что пристал к ребенку?

― Ребенку! Кто позволил ему соваться в дела взрослых?

― Ведь лечил! ― взорвался отец, вскакивая на ноги. Знахарь жестом попросил отца сесть и, когда тот послушно присел, произнес задумчиво:

― Ясно... Будем надеяться на Бога ― да сохранит больного от напастей настоящих и грядущих. Сотворим молитву и распрощаемся. Время позднее, проклюнется того гляди рассвет.

Он принялся за молитву, начал громко, уверенно "бис-миля-рахман-ани-и ра-ахим", но вдруг уже в начале перешел на шепот и ничего ― не то, чтобы различить ― расслышать нельзя было. Я помнил, что в этом месте, напротив, повышался голос. Конечно, в молитве я не смыслил, но сочетание и последовательность каких-то непонятных звуков зацепились в памяти; я знал хитрость людей, не знающих или недостаточно хорошо знающих молитву, но в силу обстоятельств вынужденных за нее взяться; дабы скрыть незнание молитвы, они переходили на шепот. В другой раз, наверное, все это только позабавило бы. Тогда же... Шепот старика оказывал на сидящих глубокое воздействие. Все ниже и ниже опускал голову отец, все грустнее и грустнее становились его глаза. Дядя, оставив в покое бородку, сидел печальный со сложенными на коленях руками и тоже опустил голову. Мать и вовсе закрыла лицо платком. В проеме двери замер братишка, не оправившись от сна, глазел он, недоумевая, на людей. Чем ниже склонялась голова отца, тем выше становилась она у ночного визитера ― будто знахарь перекладывал невидимый груз с себя на плечи отца. На лице его сверкнуло и погасло похожее на улыбку ― и ни тени сожаления; приглядевшись внимательно, можно было уловить в действиях его даже удовлетворение неожиданным оборотом событий. Я знал почему: ведь знахарь таким образом снимал с себя ответственность за судьбу больного.

Удивляло, что взрослые, загипнотизированные таинственным шепотом, не догадывались о правде. И меня прорвало:

― Врет! Он все врет!

Знахарь прервал молитву, заплакал братишка, к нему бросилась мать.

― Что мелешь, мальчишка, ― уставился на меня немигающими глазами отец.

― Врет он! Врет! Врет' Он, думаете, лечил?! Держите! Не лечил ― убивал!

― Замолчи, собачий сын!

Отец схватил меня за ворот рубашки, врезал по спине изо всей силы обрывком веревки.

― Он кормил его лягушками! ― продолжал я выкрикивать в слезах.

― Замолчи!

― Ртутью!

― Вот тебе!

― Курей наших распродал!

― Бесенок!

― Петуха присвоил!

― Какого петуха?

― Бесхвостого! Видел! Он у него в курятнике бегает! Голодом морил брата!

В отца вцепились с двух сторон мать и дядя. Я выбежал, спрятался за пирамидками кизяков, отсюда хорошо были слышны голоса людей, вышедших следом за мной из избушки. Отец, судя по шумам, помогал знахарю взобраться на седло. Тот охал, сплевывая насвай.

― Каково! ― говорил он, не скрывая огорчения. ― Вот она, благодарность!

― Не принимайте близко к сердцу, ― успокаивал отец. ― Не ожидал и сам.

― Ребенок есть ребенок, ― поддакивал дядя.

― Ну каково! Каково! ― продолжал, вконец разобидевшись, знахарь. ― С меня довольно! Хотел сделать добро людям ― вот тебе!

― Успокойтесь...

― Что уж там... все мы божьи дети и всем быть на его суде.

― Что верно, то верно, дамолла, ― слышались в голосе отца и покорность, и согласие.

Оранжевый "Запорожец" катил на дачу Азимова. В салоне легковушки сидели трое: Азимов, Жунковский и я. Мои спутники не догадывались друг о друге. Жунковского я представил как знакомого, вводило Азимова в заблуждение к тому же необычное имя гостя ― Артур. Жунковский поочередно поглядывал на нас ― сидели мы на заднем сиденье вдвоем. Жунковский подшучивал по поводу моих слов о том, что я отказался строить дачу из-за лености.

― Не надо ругать лень ― качество не самое худшее в человеке. Более того, лень ― добродетель, движущая сила. Доказательства? Пожалуйста. Начнем отсчет с дарвинской палки. Сообразил наш предок, что палкой орудовать выгодней карабканий вверх. Отлично. Но что заставило сообразить? Лень! Ему стало лень карабкаться по деревьям ― вот и додумался сбить плод палкой. Осточертело дежурить у огня, охраняя его ― придумал... кресало. А колесо? Почему изобрел колесо? Конечно же, из-за клятой лени отмахивать версты. А велосипед? Машины?

Машина неожиданно резко остановилась, Азимов выбрался наружу, прихрамывая, обогнул машину спереди, открыл задние дверцы и сказал, просто протянув руку гостю:

― Здорово, Жунковский! Они обнялись.

― Азимов! Никогда бы не подумал. А ты хорош, ― ворчал Жунковский на меня. ― Видали гуся-эксперементатора!

― Мелькнула догадка. Но почему, думаю, ― делился, обрадованный встрече, Азимов, ― Артур? Разве вас... тебя... звали Артуром?

― То был его псевдоним, ― пришел на подмогу я. ― Ну прозвище.

― Псевдоним? ― искренне удивился Азимов.

― Псевдоним, ― схватился за спасательную соломинку гость.

― Псевдоним, псевдоним, ― подтвердил я, изобразив на лице ухмылочку.

― Понятно, ― произнес Азимов, оглядев нас внимательно. ― Теперь понятно...

Мне показалось, что он и в самом деле вник в корень, потому что затем, спустя минуту-другую, усаживаясь на водительское место, резанул:

― Отец как-то мне, пацану, принес с базара штаны. Я влез в них с головой ― форменная карикатура. Отцу нравится ― мне нет...

Было очевидно, что имел в виду под "штанами" Азимов, настолько очевидно, что Жунковский смутился, а я незамедлительно "увел", правда, неловко, разговор в другое.

― Слушай, ― поинтересовался я у гостя. ― А космос? Что потянуло людей к ракетам? Не лень ли?

Жунковский долго молчал, оглядываясь вокруг, ― с обеих сторон обступали дорогу пологие невысокие холмы, слева, сквозь просвет в деревьях, виднелись обрывки речных меандр.

― Вот как заело тебя, ― сказал он рассеянно.

― Для меня главное не имя, не псевдоним, а человек, ― сказал Азимов.

Посторонний, впервые увидевший Азимова. Мог бы счесть слова его высокопарными, но я-то знал, что обстояло иначе, что неискренность Азимову была так же противоестественна, как, скажем, тулуп бедуину в пустыне, что он не хотел и не умел рисоваться. Судя по тому, как смутился Жунковский, стало ясно, что и он принял слова Азимова в прямом их значении.