Мария Галина - Медведки Страница 39

Еще я вдруг сообразил, что в квартире нет ни одной книги. Наверное, они сложили их в кладовой до конца ремонта. Может, Сметанкин хотел купить приличные книжные шкафы. Просто не успел.

Или стенку. Такому, как он, должны нравиться стенки.

Интересно, что поделывают Тимофеевы, Скульские и Доброхотовы? Их ведь поселили в одну и ту же гостиницу. Наверное, сидят в ночном баре, обсуждают случившееся.

Я отхлебнул чаю. Он был совершенно не похож на чай. Вообще ни на что не похож.

– Сережа!

Папа по-прежнему лежал в позе эмбриона и мелко дрожал. На бледном лбу капли пота. Ему холодно или жарко?

– Сережа, – сказал он, не открывая глаз.

– Папа, это я, Сеня.

– Сенечка, – папа открыл глаза и сердито добавил, – что-то мне нехорошо. Живот крутит. Эта их рыба...

Я вроде тоже ел эту рыбу.

Я прислушался к внутренним ощущениям. Было, конечно, паршиво. Но рыба тут ни при чем. Если нам плохо, рыба вообще редко виновата.

– Я сам! – сказал папа.

– Хорошо. Сам.

Он встал и, шаркая тощими ногами, направился в туалет. В туалете я еще не был. Там тоже наверняка все белое и чистое. И немножко бежевого.

Я на месте Сметанкина облицевал бы сортир и ванну веселеньким кафелем густого помидорного цвета. Багрец и золото. Пурпур и виссон. Самое то для санузла. Ну и кто мне мешал, спрашивается? Чего я боялся? Что папа будет недоволен? Он бы для виду поворчал, конечно...

Он что-то долго там задержался.

Я постучался – слабый папин голос ответил из-за двери:

– Сейчас!

Зашумела вода.

Он вышел, все такой же бледный, сгибаясь пополам. Пояс нового халата волочился за ним по новенькому ламинату.

– Лучше?

– Кажется, – сказал папа сквозь зубы, – немножко...

Руку он прижимал к животу. Хрен его знает, где тут грелка, но можно просто наполнить пластиковую бутыль горячей водой. Но вроде в каких-то случаях грелка вредна. В каких? Я не знал.

Может, активированный уголь? Он уж точно безвреден.

– Где твои лекарства?

– Не знаю, – сказал папа, не открывая глаз, – не помню.

Сбегать в аптеку? Оставить его одного?

– Сенечка, – сказал папа, – опять.

Я ждал, что он вновь проявит самостоятельность, но он сердито сказал:

– Помоги мне. Что стоишь, как чучело?

Под новым халатом он трясся.

Я проводил его до туалета, немножко подождал, потом постучал. Никакого ответа.

Сметанкин поставил чертовски крепкие двери. Наверное, лучшие двери в городе. В своей ценовой категории, конечно.

Раньше дверь в сортир можно было открыть, просто просунув в щель лезвие ножа – папа однажды так и сделал, когда я, лет восьми, обидевшись на что-то, заперся в туалете и не желал выходить. Ну и досталось же мне!

К тому же он обнаружил за бачком «Золотого осла».

А новая дверь плотно прилегала к новому косяку.

Палыч, по счастью, оказался дома. Он был в майке и лоснящихся старых брюках и почему-то в розовых пушистых тапочках с заячьими ушками.

– Опять через балкон лезть? – спросил он мрачно.

На бицепсе у него синела татуировка – русалка, обмахивающаяся хвостом-веером, и спасательный круг с надписью «Не забуду мать родную!».

Он не годился ни для какой книги. Разве что как второстепенный персонаж.

– Нет, – сказал я, – дверь взломать.

Палыч не удивился. Он вообще никогда не удивлялся.

– Сичас, – он развернулся и ушел, шлепая розовыми заячьими тапочками, но почти сразу же вернулся с деревянным плотницким ящиком, из которого торчали инструменты.

Царапины у дверного косяка закрасили, но след все равно остался. Это было похоже на то, как если бы в папину дверь, отчаявшись, скреблось огромное животное.

– Эту, что ли? – равнодушно спросил Палыч. То, что входная дверь была открыта, его не смущало.

– Нет, – я подвинулся, пропуская его, – в сортире.

– Жалко, – сказал он честно, – хорошая дверь.

– Хрен с ней, с дверью. Ломай. И быстро.

Палыч взял ломик и двинул. Суровая морская школа.

На пол посыпалась щепа и белая сухая крошка.

Туалет был в точности как я и думал. Бежевая шершавая плитка на полу, бежевая гладкая плитка на стенах...

Папа не сидел на унитазе. Он стоял на коленях, уткнувшись в край унитаза лбом. И не шевелился.

На кофейной плитке пола расплылось мокрое озерцо с фрагментами желчи.

– Хреново, – сочувственно сказал Палыч, выглядывая у меня из-за спины.

Я позвал:

– Папа!

Он слабо застонал и что-то пробормотал.

Я схватил его под мышки и попробовал поднять, но халат соскользнул с него, как пустая шкурка, а сам он так и остался сидеть, только чуть завалился набок.

Я сказал:

– Палыч, помоги.

Глаза у папы были закрыты. Это хорошо? Или плохо?

В спальне я накрыл папу одеялом, вернулся в туалет, подтер рвоту и подобрал халат. Палыч топтался в прихожей.

– А хорошо тут стало, – сказал он одобрительно, – давно пора было. Я-то думал, ты лох. И батя твой говорил, ты лох. А ты вон как.

Сметанкина, получается, как бы не существовало. Я не стал объяснять Палычу, что ненавижу обои под краску. И плитку кофейного цвета. И точечные светильники.

Вместо этого спросил:

– Палыч, у тебя активированный уголь есть?

– Фильтры, что ли?

– Нет, таблетки такие.

– Аллохол есть, – сказал Палыч, – принести?

– Давай на всякий случай. Я дверь запирать не буду.

– Лучше бы запер, – сказал Палыч, – возился тут ночью на площадке кто-то. Шумел и возился.

– А кто?

– Не знаю, – сказал Палыч неуверенно, – может, собака? Большая?

– Палыч, страшнее людей никого нет.

Папа лежал в той же позе, он даже не пошевелился. Из-под подушки торчал матерчатый лоскутик зеленого и золотого, я потянул за него, и галстук выскользнул, точно змейка.

Я вернулся в гостиную и набрал ноль-три.

– Да? – спросил усталый голос.

Я сказал:

– Базарная, четырнадцать. Квартира девять. Вроде отравление. Пожалуйста, поскорее. Пожалуйста.

– Сколько? – спросил усталый голос.

– Что?

– Лет сколько?

– Шестьдесят четыре, – соврал я. Я слышал, «Скорая» неохотно едет к тем, кто старше шестидесяти пяти.

– Промыли?

– Простите?

– Желудок промыли?

– Нет. То есть... рвота, озноб. Я не врач. Пожалуйста...

– Страховой полис есть?

– Да. Конечно.

– Ждите, – сказал усталый голос.

Я положил трубку.

Она почему-то скользила в ладони, и я тут только увидел, что на ладонь намотан сметанкинский подарок: новый папин галстук, золотой и зеленый, такой гладкий и нежный, что казался мокрым.

Пришел Палыч, принес аллохол. Я сказал ему положить на столик в кухне и чтобы он налил себе чаю. Чудовищный цветок плавал в чайнике, точно мертвая рыба.

Палыч с опаской покосился на него и сказал, что попьет дома. И ушел.

Папа вроде перестал трястись. Я не знал, лучше это или хуже.

Подумал, что надо найти страховой полис. Прикроватная тумбочка тоже осталась старая, когда-то полированная, как тогда было модно, а теперь потертая, с кругами от чайных чашек. Я заглянул внутрь. Там было пусто, только в углу лежали почему-то свернутые в комок старые носки с протертыми дырками на пятках.

В платяном шкафу висели папины костюмы – один светлый, летний, другой серый, повседневный. Еще там была мамина каракулевая шубка. От нее сильно пахло нафталином.

Я представил себе, как папа открывает шкаф и проводит рукой по шубке, как бы ненароком.

На фанерном дне что-то лежало, толстое, серое и с завязками. Ну да, папа любил такие папки.

Я вытащил папку и развязал белые шнурочки. Там было все: папин паспорт, страховой полис, большой потертый диплом об окончании высшего учебного заведения с выдавленным на коленкоровой корочке толстым гербом несуществующей страны, пенсионное, мамино свидетельство о смерти, еще какие-то бумажки, старые и с как бы обгрызенными краями.

Сметанкин и правда ничего не украл. Ни папиного паспорта, ни свидетельства о собственности, ничего.

Ему нужно было нечто большее.

Целая чужая жизнь.

В каком-то смысле мы с ним и правда были похожи.

Жалко, что он оказался не родственником. Мы бы вместе как-то все уладили. Поскольку если один упадет, то другой его поднимет.

Я достал страховой полис и выложил его на тумбочку. Собрал папины вещи: бритву, зубную щетку, носовые платки, кружку, тапочки в отдельном пакете и всякую другую мелочь, делающую человека человеком. Уложил в пластиковый пакет. Подумал и положил туда еще и аллохол.

Тут я почему-то решил, что «Скорая», наверное, уже подъехала. Выглянул в окно: точно, она стояла прямо под окном. Врач с чемоданчиком сверху казался коротеньким, большеголовым и очень деловитым. Потом вышла еще медсестра, я не видел, молодая она или нет. Тут женщина и врач стали расплываться, а синий огонь на крыше автомобиля отрастил щупальца, и я понял, что пошел дождь.

Я прошел к двери и распахнул ее пошире, чтобы им было легче найти нужную квартиру. Они поднимались по лестнице, устало переговариваясь, наверное, это был не первый их вызов.