Как прое*** всё - Иванов Дмитрий Страница 39

Так вот, я смотрел на салют. Я помню. В небе был салют, я был маленький, ночь была майской. Потом много раз я пытался вернуть это чувство. Без помощи салюта. С помощью допингов. Иногда получалось, но наутро – физические муки. Иногда я даже пытался повторить это чувство буквально, то есть с помощью салюта. Потом салют стал продаваться повсюду, его производят китайцы, и я пробовал тоже производить – китайский салют в небо, и даже той же самой майской ночью. Но никогда потом я не кричал «ура». Не хотелось.

А иногда прямо на нашу улицу – тогда, давно – падали салютинки. Мы с друзьями их подбирали. Салютинки были такими круглыми, помятыми железными кружочками, и на них еще угадывался цвет, которым горела салютинка в небе, – желтый, красный, зеленый.

Герои этого романа, и я сам, мы – салютинки. Мы были в небе, мы светились разными цветами, нам кричали «ура», а потом мы упали на землю. А потом нас нашли дети. Ведь читатели – дети.

Рассмотри нас, читатель, и ты увидишь, какими цветами мы так светились.

Майор вихрь

В Зямином подъезде я выпил бутылку вина. И стал совсем синий. Я стоял в Зямином подъезде и думал: вот, в любой момент я могу позвонить в дверь Зямы и стать счастливым. Но я не торопился.

Теперь мне приходилось ждать, когда я немного протрезвею, потому что неудобно было ломиться к Зяме синим, как Олег Ефремов. Я боялся – вдруг Зяма подумает, что свою хрупкую жизнь и еще более хрупкую жизнь ребенка она вручает в ненадежные руки, и передумает быть со мной. И я стоял и ждал. Когда отпустит.

Так бы я стоял еще долго, но вскоре с улицы раздались гневные звуки типа «бип-бип-блять!» Это сигналил водитель, выделенный мне Матвеем Матвеичем, ему сразу же после моей свадебной операции нужно было успеть на еще одну операцию – то ли перевезти куда-то чей-то труп, то ли что-то такое, я не понял.

И я позвонил в дверь. Мне открыла Зяма. Она была еще выше, чем обычно. Ведь она была прыгуньей в высоту, а для того, чтобы прыгать в высоту, прыгунье требуется и собственный запас высоты – рост, и он у Зямы был. А тут Зяма еще надела туфли на высоком каблуке. И стала выше меня на полторы головы.

Я смотрел на ноги Зямы снизу вверх так долго, что чуть не уснул.

Лицо у Зямы было прекрасное. Оно было худым и длинным, нос у Зямы тоже был длинный и худой. На скулах Зямы были ямочки, о которых она любила говорить, что они французские. Глаза у моей любви были черные – ведь Зяма была декаденткой, а декадентке по дресс-коду полагается черный цвет. Да, и еще глаза у моей любви были всегда заплаканные. Нос у Зямы всегда был припудренный, потому что иначе он был бы всегда красный, как у снеговика, ведь нос краснеет во время плача, а Зяма очень часто плакала. Вот так выглядела Зяма.

Я сказал:

– Ну. Привет.

Зяма бросилась мне на шею. Это было здорово. Не получается забыть.

Затем Зяма вынесла ребенка. Он оказался сыном Максимкой. Его лицо, как сказала позже моя мама, не выражало ничего, кроме факта рождения. Я сказал:

– Привет, Максимка. А я Дима.

Мы пошли к машине. Я чувствовал себя очень серьезным, взрослым мужчиной, я представил, что у меня усы и хорошо оплачиваемая работа. От этого почему-то затошнило. Или затошнило оттого, что я выпил с утра две бутылки вина на голодный желудок.

Мы сели в машину. Водитель опаздывал, поэтому по городу «Волга» с кагэбэшными номерами летела с сиреной. Машины шарахались в сторону от нас, как от чумы. Зяма восхищенно смотрела на меня, а я сидел с каменным лицом. Я старался выглядеть невозмутимо, как будто я каждый день ездил на гэбэшной машине с сиреной. Эдакий майор Вихрь, блять.

Максимка на руках Зямы многократно дал смычку на Зяму, меня и салон. Водитель сначала ругался, а потом сказал, что все равно сегодня мыть весь салон, после всего, что в нем будет. Максимка блевал, водитель ругался, а я сидел и думал – почему оно такое, мое счастье?

Когда мы явились моей маме, заблеванные, но счастливые, она сказала:

– Добро пожаловать в наш дом, Земфира.

Покойница

Стали мы жить-поживать. Правда, добра мы не стали наживать. Так как добра и так уже было очень много, и все оно было нажито Зямой ранее.

Поначалу наша жизнь с Зямой происходила, как я и ожидал, романтично. Днем Зяма кормила Максимку сиськой, и он выпадал. А мы пили кофе и говорили о литературе. Зяма любила пить кофе и говорить о поэзии. Еще она любила играть в покойницу. Она надевала красивое черное платье, у нее было такое. Пудрила лицо, придавая ему нехорошую бледность. Потом подходила к зеркалу, складывала руки на груди и смотрела на себя. И плакала. Она представляла, как, молодая и прекрасная, лежит в гробу. Я должен был по сигналу Зямы подойти и поцеловать ее в холодные губы. Я так и делал. Только губы у Зямы были горячие. Поэтому я соглашался играть в эту больную игру.

Какаду

Так мы и жили. Сначала не тужили. Потом я стал тужить. Тужить я стал потому, что моя мама уехала в ответственную командировку, связанную с интересами нашей страны в Карибском бассейне. Когда мама уехала, сначала я было обрадовался, ведь в отсутствие мамы та часть квартиры, в которой мама проживала, перешла в наше с Зямой пользование, и я стал вонзать в Зяму свой нефритовый стержень на обширных территориях. Мы с Зямой даже иногда устраивали брачные игры. Или даже игрища. Например, Зяма говорила:

– Догони меня!

И бросалась наутек.

Я бросался вдогонку, так как знал по кинокартинам, что это романтично – догнать девушку и овладеть ею. И действительно, погоня как-то возбуждающе действовала на меня. Но Зяма была мастером спорта и бегала быстро, как газель Томсона. Некоторое время я бегал за Зямой, потом падал, схватившись за печень, и печально смотрел вдаль на уходящий в отрыв силуэт. Через полчаса возвращалась Зяма, запыхавшаяся, радостная. Конечно, квартира моей мамы была не настолько велика, чтобы по ней можно было бежать вперед полчаса, при Зяминых скоростных качествах квартирой должен был быть замок Дракулы, моего родственника по линии бабушки. Просто Зяма иногда выбегала в подъезд, затем на улицу, пробегала ряд кварталов и парков, бегала вокруг озера – ей было привычно, начав бегать, бежать пять-семь километров. Потом она вдруг вспоминала, что за ней должен гнаться я, тогда Зяма оборачивалась, но меня сзади не было, в лучшем случае она видела пристроившихся за ней велосипедистов. Тогда Зяма возвращалась домой. Вот такими они были, наши брачные игрища.

Зяме очень нравилась строка из Вертинского про «синюю шейку свою затяните потуже горжеточкой». Зяма все время требовала, чтобы я душил ее, она даже специально сшила себе красивую бархатную черную горжеточку и просила, чтобы я ее душил, пока шейка у нее не станет синяя, как у Вертинского. В смысле, не как у самого Вертинского, а как в строке Вертинского. Ну, что делать, я душил Зяму; конечно, она была мазохистка и извращенка и при этом мастер спорта, но я любил Зяму и выполнял все ее прихоти. Поначалу я душил Зяму осторожно, но Зяма была недовольна халтурой и требовала, чтобы я душил ее сильнее. Однажды я разозлился и так затянул ее шейку горжеточкой, что не только шея, но и вся остальная Зяма стала синяя, глаза у нее закатились, и я проводил потом над ней реанимационные мероприятия. С трудом откачал Зяму, а горжеточку выбросил в мусоропровод.

Все эти извращения требовали больших физических затрат и, следовательно, калорий. Хотелось есть. Но Зяма совершенно не умела готовить. Она могла предложить мне только яблоки или бананы – так и должен питаться мастер спорта по прыжкам в высоту. Но мне накрытый таким образом стол казался слишком декадентским. Я стал голодать.

Когда мне начали сниться биточки, которые очень вкусно готовила моя мама, я прямо сказал Зяме:

– Почему я должен есть одни сухофрукты, я же не какаду! Я человек! Я мужчина! Я хочу мяса, блять!

Зяма страшно разрыдалась, убежала в несколько прыжков с места на кухню, там нашла в морозилке кусок мяса, бросила его на сковородку и кремировала. Замотав лицо мокрым полотенцем, я вынес из кухни Зяму на руках. Это было приятно – я представлял, что я молодой пожарный и выношу из огня девушку с длинными голыми ногами. Ноги у Зямы были действительно длинные и голые.