Александр Зиновьев - Нашей юности полет Страница 4

Донос

— Надо различать, — говорил Он, — донос как отдельное действие, совершенное конкретным человеком, и донос как массовое явление. В первом случае он подлежит моральной оценке, а во втором — социологической. Во втором случае мы обязаны прежде всего говорить о его причинах и о роли в обществе, о его целесообразности или нецелесообразности, социальной оправданности или неоправданности. И лишь после этого и на этой основе можно подумать и о моральном аспекте проблемы. В том, что касается доносов сталинского периода, моральный аспект вообще лишен смысла.

Смотри сам. Новый строй только что народился. Очень еще непрочен. Буквально висит на волоске. Врагов не счесть. Реальных врагов, а не воображаемых, между прочим. Что ты думаешь, все население так сразу и приняло новый строй, а власти лишь выдумывали врагов?! Малограмотное руководство. Никакого понимания сути новых общественных отношений. Никакого понимания человеческой психологии. Никакой уверенности ни в чем. Все вслепую и на ощупь. Не будь массового доносительства в это время, кто знает, уцелел ли бы сам строй. Но широкие массы населения сами проявили инициативу и доносили. Для них доносительство было формой участия в великой революции и охраной ее завоеваний. Донос был в основе доброволен и не воспринимался как донос. Лишь на этой основе он превратился в нечто принудительное и морально порицаемое ханжами и лицемерами. И роль доноса с точки зрения влияния на ход событий в стране была не та, что теперь, грандиознее и ощутимее. Я имею в виду не некое совпадение каждого конкретного доноса и действий властей в отношении доносимого, а соотношение массы доносов как некоего целого и поведения властей тоже как целого. Масса доносов отражалась в судьбе масс людей.

Теперь отпала потребность в доносе как социальном массовом явлении. Одновременно отпали породившие его условия. На место доноса сталинского периода пришел донос как элемент профессиональной деятельности определенной организации, т. е. как заурядное явление, порицаемое на моральном уровне. Конечно, нет четкой границы между этими эпохами. И в сталинское время была мешанина из доноса как формы революционной самодеятельности миллионных масс населения и доноса в его привычном полицейско-жандармском смысле. Тот первый донос на меня был детищем великой революции. Зато второй раз я пал жертвой доноса в его банальном, совсем не революционном значении. Этот второй донос был уже не во имя революции, а во имя личного положения в новом обществе, которое уже родилось в результате революции и было глубоко враждебно ей.

В защиту эпохи

— Если хотите знать основу сталинизма и его успехов, — говорил Он, — проделайте хотя бы самое примитивное социологическое исследование. Выберите характерный район с населением хотя бы в один миллион. И изучите его хотя бы по таким показателям. Численность населения, его социальный состав, профессии, имущественное положение, образованность, культура, число репрессированных, передвижения людей (куда люди покидали район и откуда появлялись в нем вновь). Изучите, что стало с теми, кто покинул район. Сделать это надо по годам, а иногда — по месяцам, ибо история неслась с ураганной скоростью. Знаю, трудно получить данные. Но все же что-то возможно получить. И группа грамотных социологов могла бы дать достаточно полную картину. И вы бы тогда увидели, что репрессии в ту эпоху играли не такую уж огромную роль, какую вы им приписываете теперь. И роль их в значительной мере была не такой, как кажется теперь. Вы бы тогда увидели, что главным в эту эпоху было нечто иное, позитивное, а не негативное. Вы смотрите на эту эпоху глазами репрессированных. Но репрессированный вырывался из нормальной жизни общества. Тут собирались люди самого различного сорта, причем далеко не всегда лучшие люди общества. Хотя в лагерях люди гибли, но постепенно они там накапливались — люди из разных слоев, эпох, поколений. Хотя репрессии и концлагеря были обычным делом той эпохи, они не были моделью общества в целом. Общество отражалось в них, поставляя в них своих представителей, но сами они существовали по жутким законам таких объединений людей, вырванных из исторического процесса. Можно на эту эпоху смотреть и глазами уцелевших и преуспевших, а их было много больше, чем репрессированных. А кто подсчитает число тех, кто в какой-то мере преуспел, причем подсчитает это также в ряде поколений? Странно» почему советские идеологи не сделают этого?

Репрессии

— О том, что кого-то где-то арестовали, — говорил Он, — мы слышали постоянно, не говоря уж о сенсационных арестах на высшем уровне. Но не думайте, что вся наша жизнь была заполнена этим.

В нашем доме арестовали инженера, который жил вдвоем с женой в двадцатиметровой комнате. Мы его считали богачом: у нас была десятиметровая комната на пятерых. Наша семья не рассчитывала на эту комнату. Мы рассчитывали на комнату тех жильцов, которые получат комнату арестованных (жену его тоже арестовали). Но совершенно неожиданно комнату арестованных отдали нам. Что творилось в доме, невозможно описать. Соседи, претендовавшие на комнату, лили нам в кастрюли керосин и прочую гадость. Приходилось все запирать. А что нам оставалось делать? Не в нашей власти было оставить инженера с женой на свободе. Если бы мы в знак протеста отказались от комнаты, нас самих арестовали бы. Мы не могли отказаться. Но мы и не хотели это делать. И в этом было наше соучастие в репрессиях: нам все-таки тоже кое-что перепало. После этого мои родители портрет Сталина на стенку повесили на самом видном месте. Несколько лет агитаторы нам твердили о том, что советская власть проявила о нас заботу. Нечто подобное происходило в тысячах точек общества.

Сам факт массовых репрессий очевиден и общеизвестен. Проблема в том, почему они стали возможны, почему люди, которых считают теперь преступниками, могли совершать их безнаказанно? А потому, что это было делом не безнравственных и жестоких одиночек, а многомиллионных масс населения, наделенных всеми мыслимыми добродетелями. Это было наше общее дело — совместное дело жертв и палачей.

Почему

Почему я стал антисталинистом? Обстоятельства сложились так, что меня постепенно и помимо моей воли вынудили на действия и мысли, которые в конце концов и навязали мне антисталинистские убеждения и роль антисталиниста. Например, нам так назойливо твердили о том, что мы своими «прекрасными жилищными условиями» (комната в двадцать квадратных метров на пять человек) обязаны советской власти и лично товарищу Сталину, что можно было во что угодно свихнуться. Однажды я не выдержал и ехидно заметил, что мы действительно этими «прекрасными жилищными условиями» обязаны лично Сталину. С этого момента во мне зародилась ненависть к Сталину. Такого рода случаев, укрепивших мою ненависть, были сотни.

А потом начала действовать более глубокая причина, которую я осознал отчетливо только теперь: протест против того общественного устройства, которое складывалось в сталинское время и которое, как казалось мне, противоречило идеалам революции. Я возлагал вину за это «отступление» от идеалов революции на Сталина и сталинистов. Конечно, это общество складывалось и благодаря их усилиям. Но не только их. Оно явилось результатом творчества всего населения страны. И сталинизм, как это ни странно на первый взгляд, сам означал борьбу против своего собственного творения. Но эту тонкую диалектику я постиг много лет спустя, когда мой антисталинизм утратил смысл.

Сталинизм

Хочу подробнее развить высказанную ранее мысль. В сталинское время создавалось общество, которое мы сейчас имеем в стране. Во главе этого строительства стояли Сталин и его сообщники. Во многом это общество отвечало идеалам строителей, во многом — нет. Во многом оно строилось само вопреки идеалам и в противоположность им. И строители прилагали усилия, чтобы нежелаемых явлений не было. Они полагали, что в их власти не допустить их. И в этом отношении они боролись против создаваемого ими общества. Многое в том, что делалось, можно отнести к строительным лесам, а не к самому строящемуся зданию. Но леса воспринимались как неотъемлемая часть здания, порою — даже как главная. Порою казалось, что здание рухнет без этих лесов. К тому же общество — не дом. Тут не всегда можно разделить строительные леса и само строящееся в них здание. Сейчас многое прояснилось. Многое понято как леса и отброшено. Так что же во всем этом есть сталинизм — само новое общество, созданное под руководством Сталина и его сообщников, исторические методы его построения, строительные леса, борьба против отдельных явлений строящегося, общества?

Сообщники Сталина — кто это? Кучка партийных руководителей, аппарат партии и органов государственной безопасности? Общество строили миллионы людей. Они были участниками процесса. Они были помощниками палачей, палачами и жертвами палачей. Они были и объектом, и субъектом строительства. Они были власть и сфера приложения власти. Создание нового общества было прежде всего организацией населения в стандартные коллективы, организация жизни коллективов по образцам, которые впервые изобретались в гигантском массовом процессе путем экспериментов, проб, ошибок. Создание нового общества — воспитание людей, выведение человека, который сам, без подсказки властей и без насилия становился носителем новых общественных отношений. Процесс этот проходил в борьбе многочисленных сил и тенденций. Среди них отмечу две системы власти, порождавшие друг друга, но одновременно враждебные друг другу, — систему вождизма и народовластия, с одной стороны, и систему партийно-государственного бюрократического аппарата, с другой. Что есть сталинизм? Их единство? Или только система вождизма, система личной власти? Или все более укрепляющаяся система формальной власти государственного аппарата?