Дмитрий Новиков - Голомяное пламя Страница 4

Ничего не знаю. Нет ответов. Остается лишь гадать, искать скупые следы среди коротких строчек наградных документов. Карельский фронт. Рядовой штрафного батальона. Шестнадцать разведок боем. Два ордена. Старший лейтенант. Потом капитан. Командир штрафного батальона. Контузия. Ранение.

Ты очень хотел взять медведя. А он всё не давался тебе. Почему-то. Ты даже стал думать, что если без шкуры медведь похож на человека, то не станет ли человек, напялив шкуру, похожим на зверя. Шкуру на душу. Может, тебе тогда не хватало этого звериного внутри? А может, медведь вовсе не враг тебе? Потому что лосей, волков и кабанов ты легко брал десятками.

Помнишь тот случай на охоте. Ты долго выслеживал его и наконец настиг. Он мирно пасся на болоте, лакомясь клюквой. Ветер был с его стороны, патрон в патроннике, предохранитель снят. Твой боевой пес молча рвался с поводка, почуяв добычу. И вдруг он сорвался, не выдержал карабин. Он прыжками понесся к медведю. А тот ничего не видел, увлеченный едой. И вдруг на середине пути из густого ельника выскочил матерый волчара и набросился на пса, схватил его за загривок и потащил в лес. Тебе ничего не оставалось, как стрелять волка. Ты убил его и спас пса. Медведь же потихоньку улизнул. Израненная собака не могла идти, и ты тащил ее на руках десять километров. Было тяжело, но ты не бросил ее, донес. Не так ли потом тащили тебя с рваными дырами выходных отверстий в спине? А следом волокли визжащую от ужаса добычу. Ночь была белой от разрывов.

За три часа до того ты точил свой финский нож, свой вейче. Точил так, как учил дед: «Тщцц, тщцц, тщцц». Так, чтоб он мягко проходил сквозь ребра, как сквозь бумагу…

Наверняка ты думал о многом в тот момент. Вспоминал свою жизнь. То, о чем никому не рассказывал.

Я снова и снова перечитываю твои документы. «Лично расставил несколько сотен противотанковых мин, в два раза больше противопехотных, еще больше фугасов.

Лично руководил разведками боем. В одной из них первым ворвался в траншею противника. Двумя гранатами взорвал землянку с пятью солдатами и офицером. При отражении контратаки противника из ручного пулемета уничтожил более двадцати гитлеровцев. Умело перевоспитывал бойцов-штрафников».

Я долго не мог понять, как вы смогли. Как после месяцев отступления, после многих тысяч сдавшихся в плен, после всех предыдущих обид на власть и страну вы смогли повернуть всё вспять.

Думал и не мог понять, пока не познакомился с интересным человеком. Мой ровесник, полковник, Герой России. С золотой звездой на груди. И когда мы приняли на грудь по маленькой, по ноль пять горькой и белой, я решился об этом спросить.

– Понимаешь, русские воюют всегда не за кого-то или что-то, а против несправедливости. Не за Родину, Сталина и прочее. А против немцев, когда поймут, что они враги и добыча. Те ведь тоже не дураки были, пытались играть на исторических чувствах, церкви открывали. Наши мужички думали и присматривались до определенного момента. А когда поняли и разобрались, решили, что пора ломать хребет. И тут уже не важно было всё остальное, – так сказал мне друг-полковник.

Немец пер весело и нагло, как лось на осеннем гону. С ревом и фанфарами. А потом его остановили…

Ты закончил точить свой нож. Взглянул на часы и коротко сказал: «Пошли».

Накинув шкуры маскхалатов, взвод молча полз. Ни одна ветка не хрустнула под тихим движением. Взвод стелился по земле, сливаясь в одно могучее лесное тело. Которое уже чувствовало близость добычи. «Вперед!» – крикнул ты на последних метрах. «Ррря!» – рявкнул взвод в коротком прыжке…

Кондак, глас 3

Всё умное свое желание к Богу вперив и тому невозвратно от души последовал еси, и житейския молвы отринув, в молитвах и слезах и злостраданиих плоть свою изнуряя, добре подвизався противу невидимаго врага кознем и победив я, веселяся прешел еси к небесным чертогам, и ныне со Ангелы Святей Троице предстоя, отнужу же и Всевидящее Око твоя труды видев, даром чудес по преставлении обогатило тя есть, иже тебе верою почитающим, приходящим же, и честным мощем твоим покланяющимся от честнаго ти гроба исцеление подаваеши невидимо и молишися непрестанно, сохраняя отечество свое и люди от враг видимых и невидимых, ненаветны, да вси тебе вопием: преподобне отче наш Варлааме, Христа Бога моли непрестанно о всех нас.

2003, Ловозеро

– Сёй, сёй[2]. – Баба Лена всё подкладывает в тарелки дымящейся вареной оленины. Она – карелка. Дед Андрей – коми. Коми-ижемец – он явно гордится происхождением.

В маленькой лесной избушке тепло. Это самое главное – еще полчаса назад мы с Володей дрожали крупной звериной дрожью, насквозь промокнув под брызгами злых, острых волн озера Любви (как еще на русский перевести Ловозеро).

Дед Андрей – маленький, сморщенный, быстро пьянеющий старик с пронзительными голубыми глазами. У настоящих алкоголиков они мутные, постоянно слезятся. Здесь же этого нет и в помине.

– Ты не смотри, что я сейчас в лесу живу. Я мно-о-огое прошел… – Он постоянно в движении. Присядет за стол, вскочит подкинуть дров, помешать парящее варево на плите. – Я в поселке раньше жил. А еще раньше оленеводом работал, бригадиром в бригаде. Двадцать человек у меня было, и все девушки…

Он сладко жмурится.

– Комсоргом я у них был, – продолжает после паузы, отхлебнув черного, полкружки сахара, чаю. – Взносы собирал.

– А какие взносы были, сколько? – Мне вдруг стало интересно, вспомнилась красная книжица с фиолетовыми размытыми штампами внутри «Уплачено. ВЛКСМ».

– Сколько-нисколько. Палка – взнос. – Дед Андрей радостно смеется, хороша была комсомольская юность.

– А раньше где жили? Происхождения какого? – допытываюсь я. Мне интересно, я в тундре всего второй раз. Но уже чувствую, как страшно давит меня красота здешних мест. Она нереальная, жесткая – голубая быстрая речка, окаймленная неширокой полоской свеже-зеленого, летнего северного леса, за ним – широчайшее серое пространство болот. Вдалеке над всем мирным пейзажем жутко нависают Ловозерские тундры – голубые горы со сметанно стекающими с вершин белыми снежниками.

– Из Коми мы, с Ижемского района. Сюда пригнали нас оленей пасти, на Кольский. Восемь детей было. Осталось два. Вот тебе и коммунизм.

Дед Андрей помрачнел и внезапно замкнулся. Пришлось подлить ему в стакан разведенного спирта.

– А как места здесь вообще, интересные?

Я сам немного знал, читал, но хотелось услышать от местного жителя. Местные чем и хороши для пытливого слуха – много разных тайн знают. Расскажут, если захотят.

Дед Андрей как-то по-особому остро посмотрел на меня:

– Куда как интересные. Сейдозеро в стороне от вас останется, так что сейдов[3] не много увидите. Но Куйва[4] за вами присмотрит. – Он странно хихикнул: – Скалы пройдете, Праудедки называются. Рисунки там наскальные есть. Капища. Место особое есть – Чальмны Варэ. Если дойдете, конечно.

Он опять помолчал, задумчиво жуя кусок мяса. Потом снова встрепенулся.

– Да нет, ничего жизнь была. Хорошая. Тяжелая только.

Дед обхватил граненый стакан широкой ладонью, опрокинул в себя. Затем медленно залез на огромный, в полдома, топчан, что тянулся вдоль всей стены. Пятнадцать человек легко могли разместиться на нем. Одеяла, шкуры, но чистые. Не было в них заскорузлого запаха человечьего отчаянья. Из грубых досок сколоченный, приземистый и крепкий, он казался очень уютным и теплым – за стенами продолжал бушевать ветер, окошко текло водой дождя. Было слышно завывание озера Любви.

Володю увела куда-то баба Лена. Он всю жизнь прожил среди степей, украинец по национальности. В лесу, в тундре – первый раз. Поэтому порой наивен, как новое ведро на краю колодца, – стоит, сверкая солнцем цинка, на краю, не зная о грядущем полете вниз. Хорошо, что есть цепь.

Мне не спалось. Тот самый мандраж, невероятный для сорока лет страх, который поселился в душе задолго до похода, не давал ни на минуту расслабиться. Лишь иногда получалось на мгновение задушить его глубоким, колодезным глотком алкоголя, но и тогда он лишь помогал упасть в оленьи шкуры сна, пробуждение от которого было еще более пугающим.

Я не знал, почему так в этот раз. Позволял себе немного догадываться. Но никак не мог окончательно определиться.

Дед Андрей похрапывал на топчане. Я в очередной раз достал из рюкзака карту и описание маршрута. Развернул карту и стал всматриваться в заученные изгибы рек. Одна из них носила странное имя – Афанасия. Ко второй, огромной, безлюдной и величественной, – предстояло прийти. Поной – Собачья река в переводе с саамского. Не самое веселое имя…

Не знаю, что за странная прихоть ведет меня на Север. Она неодолима. И часто, опять собираясь, укладывая вещи в рюкзак, думаешь со страхом и упованием – бесы ли манят, промысел ли Божий. Так и мучаешься в сомнениях, пока не дойдешь до края, где открывается всё. Там узнаешь – благодарить или бежать.