Леонид Габышев - Жорка Блаженный Страница 4

— Петрович… тоже надо… как из ружья… не могу терпеть…

— Лежи, свинтус ты эдакий! Перетерпишь! Вот пойдет Тонька — и ты следом…

— Ха-ха-ха, — заржал интеллигентный Олег.

Скоро я провалился в бездну и проснулся от небесного голоса.

— Мальчики-и-и… Пожалуйста, пить лекарство, — говорила дежурная медсестра Наталья Триус.

Наталья не так красива, как Ленок, но у нее непоказное сострадание и участие к больным. Она без тени брезгливости убирала за стариком маразматиком; он, несмотря на пожелание Ленка, почему-то не подыхал. Наталья подавала «утку» обезноженному сульфозином парню, кормила с ложки, хотя он почти не ел, а все смотрел в потолок. И если шлюху и садистку все ненавидели, то Натаху любили. Добрая, ласковая, для всех желанная. «Мальчики, пожалуйста, вставайте…», «Петя, пожалуйста, на укол…» Даже чушку Вергазы по имени: «Миша, пожалуйста…» В общем, убежавший из доброй сказки персонаж. Боже, какие я к ней испытывал чувства!

В этой смене было двое крепких парней, лет по тридцати, Генка и Славка. Шкрабники и хохмачи. Правда, шкрабничали они над шизиками незлобиво — от скуки, и часто, если кто просил закурить, предлагали партию в шахматы.

— Выиграешь, — говорили они, — дадим закурить. Проиграешь — будешь кукарекать.

Загородив раздаточным столиком выход из наблюдательной, садились играть. За игрока-шизика болела вся палата. Но шизики всегда проигрывали. Помучив немного, санитары одаривали страдальца сигаретой.

После завтрака Вергазы бил по палате пролетки и гнусил всем осточертевшей дебильной песней-самоделкой. «Заведенный» мотал по подушке башкой, пахан угрюмо соображал, а Петя Левушкин занимался любимым делом.

— Натаха! Иди сюда, — позвал Генка-санитар медсестру.

— Что случилось? — она подошла к наблюдательной.

— Глянь.

Одеяло шизика вздымалось и опадало, как морская волна. Глаза онаниста — закрыты, на лице — удовольствие.

— Прекрати сейчас же!.. Поросенок!.. Ребята, прификсируйте…

Парни, смеясь, привязали шаловливые руки онаниста к кровати.

— Ы… ы… ы… — захныкал онанист.

— Ничего, Петюня, не горюй! Попроси Тоньку — не откажет!

— Га-га-га…

— Гы-гы-гы…

Нас повели на медицинское обследование. Надо выяснить, что еще, кроме «прибабаха», следует подлечить.

Меня общупали, обстукали, обнюхали. Нашли сухость в горле и гнилой зуб. Назначили электропрогревание, а гнилой зуб решили удалить.

Физиотерапевтическим кабинетом заведовала молодая красивая бабец с тугой грудью и стройными, затянутыми в джинсы ногами.

— Садись, — указала она на кушетку и, нагнувшись, стала прилаживать к горлу электропятаки.

Обдало густой волной сладких дорогих духов. Ее стройные горячие ноги плотно обхватили мое колено. Упругий сосок, нагло выпирающий из тесной блузки, ненароком ткнулся мне в губы, когда она потянулась включить за моей спиной аппаратуру. Сердце обдало кипятком. В голове застучало. Появилось безумное желание схватить за идеальные половинки, завалить на кушетку и мять, грызть, терзать, целовать и мучить неизведанное женское тело. Маленькие пальчики молодой дразнилки ласково щекотали горло, когда она торопясь поправляла электропятаки. Каждое прикосновение вызывало волну желания. Захотелось до умопомрачения, до зубовного скрежета.

— Что зубами скрипишь? Болит что?

— Не-е-е, так…

— А-а-а, понятно, — улыбнулась провокатор.

Зуб рвали без укола. Пытку вынес молча.

— Смотри ты! Терпеливый, — восхитилась мучительница.

В соседнем кресле верещал пидор Восьмиклиночка:

— Больно! Ой-е-ёй… больно! Сделай заморозку!..

В палате долго вспоминал физкабинет и его хозяйку, дорисовывая в воображении, чего не было. Ну когда, когда попробую женщину?

Утром раздался вопль, прервав приятный сон на интересном месте. Я вскинулся с кровати. Самый тихий, самый неприметный из обитателей зверинца — Илья Сажин — держал за глотку тупое животное Читу и полосовал ему череп зажатым в кулаке гвоздем. Илья Сажин, сорокалетний шизофреник, всегда ходил со сложенными на животе руками и со сладенькой улыбкой на небритом лице. Ни дать, ни взять — божий одуванчик; а сейчас, с перекошенным от возбуждения лицом и налитыми кровью глазами, походил на бешеного зверя.

— А-а-а, — выл Чита, даже не пытаясь вырваться.

В наблюдательную влетели санитары. Борис вырвал из рук садиста окровавленный гвоздь и с размаху сунул в солнечное сплетение свой пудовый кулак. Удар вышиб из ноздрей шизика две сопли, и они обляпали волосатую кувалду боксера. Нокаутированный икнул и рухнул.

— Когда вы передохнете, сволочи?! — распалялся Борис, зашвыривая вырубленную тушу на кровать. — Гитлера на вас нет, он бы вас блядей, живо вылечил! Вовка — пеленальник! Ленка — шприц!

Все. Участь нарушителя спокойствия, привязанного к кровати и оглушенного сульфозином, была решена. Таким прямая дорога в Казань, где на особо строгом режиме держат шизанутых преступников и убийц.

Медсестра Костенко выстригла у Читы волосы на ранах и залила йодом. Пописанный гвоздем завыл еще пуще, а Ленок, забинтовав ему голову, влупила в задницу укол против столбняка. Закончив операцию, поставила точку:

— Не сдохнет!

Наконец санитар повел меня к лечащему врачу. Борис открыл двери ключом-трехгранником и втолкнул меня в кабинет, встав у дверей. Я огляделся.

За столом сидела лет пятидесяти женщина, как новогодняя елка, увешанная украшениями.

— Ну, здравствуй, Жора. Садись… Давай познакомимся. Меня зовут Лиана Викторовна. Я твой лечащий врач.

— Здравствуйте.

Пустые глаза лечащего врача излучали фальшивое участие и сострадание. За годы работы в дурдоме она привыкла к шизикам.

— Расскажи, как себя чувствуешь, как кушаешь… — завертелась старая песня.

— Как кушаю?.. Вот в четверг приходила комиссия — кинули на тарелку пару сосисок и компот был. А так… Да вы сами знаете, что здесь за кушанье…

— Я не о том… Я спрашиваю, как у тебя аппетит…

— Я и говорю: аппетит — все нежевано летит. В этой баланде даже погрызть-то нечего, одна жижа.

— Однако колючий ты…

— И мать, говорят, при родах мучилась…

— М-да-а… Ну, а что тебя беспокоит? На что жалуешься? С чего началась болезнь?

— Как отца на сабантуе мент застрелил, так с той поры.

— Сон нормальный?

— А вы полежите с недельку в наблюдательной, и я посмотрю на вас потом. Там ночью могут запросто башку откусить. С этими придурками ухо надо востро держать. Вы бы перевели меня в другую палату, к тихим, а?

— Посмотрим-посмотрим, — мадам помолчала. — Ну, хорошо… А вот в твоей истории записано, что ты от волков убегаешь… Сознание у тебя отключается… Как часто это происходит и что при этом чувствуешь?

— Ничего не чувствую… Просто как подкуренный.

— Куришь?

— Есть грех…

— Н-да-а… Ну ладно, иди, отдыхай.

— Спасибо, я не устал. На волю бы…

— О-о-о, об этом еще рано говорить.

— А когда?

— Полежи. Посмотрим на твое поведение. Встретимся еще не раз… А там… там видно будет. Отведи, — кивнула она стоявшему в дверях санитару.

А в воскресенье — свиданка, с утра непрерывные звонки. Санитары не успевали открывать дверь и выводить больных.

— Жора! — крикнул Борис. — К тебе пришли.

Комната для свиданий рассчитана человек на пятнадцать. Столы, стулья. Все места заняты, и дядя стоял возле стены.

— Жора… Здорово! — дядя раскинул для приветствия руки.

— Здравствуй, дядя Петь.

Обнялись.

— Ну, как ты здесь?

— Потихоньку. Курева принес?

— Есть такое дело! — он достал из сумки пять пачек «Примы». — Вот, на недельку должно хватить, а в следующее воскресенье еще принесу.

Я рассовал пачки по карманам.

— Тут тебе тетя Варя харч собрала. Пирожки с картошкой, мясо жареное, сметана. Привет большой передает. Сама-то прийти не смогла — прихварывает. Отпустит, вместе навестим, — не умолкал дядя. — Больничный харч надоел небось?.. Как вас кормят-то?

— Да какая кормежка…

— Знаю-знаю, сам недавно с печенью лежал. Ну ладно, расскажи, что у тебя нашли-то? Ты с врачом-то говорил?

— Да говорил…

— Ну и что?

— Да ничего. Лежи, говорит, разберемся.

— Ты, племяш, не унывай! Все будет путем!

Говорить больше не о чем, и мы нудились, ожидая, когда освободится место за столом.

Комната для свиданий напоминала столовую. Родственники выгребали из сумок домашнюю снедь. У некоторых больных руки тряслись от, регулярного отравления лекарством, и родственники кормили их с ложки. Звенели банки, склянки, бутылки, велись пустопорожние разговоры. Гомон. Приглушенный интимный разговор между молодыми мужем и женой. Нечленораздельное мычание дебилов. Чавканье, сопение. Счастливый Чита, не сознающий своего убожества, с неизменным аппетитом уплетал принесенную бабкой домашнюю еду.