Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо Страница 4

Она облегченно вздохнула при мысли, что освободится от его присутствия, и решила, что не встанет проводить его, а невозмутимо продолжит завтракать.

— Так мы сегодня увидимся? — спросил он, подойдя поцеловать ее на прощание.

— Так мы увидимся? — вернула ему вопрос Фаустина.

— Ну да. Ты хочешь? Я, во всяком случае, хочу.

— Неужели?

— А ты нет?

— Не знаю.

— Фаустина, у нас с тобой этой ночью было…

— Было что?

— Это было гениально, превосходно, великолепно!

— Да ладно тебе…

Она произнесла это несколько жеманно, тоном скромной служащей, достоинства которой наконец признаны начальством.

Он влепил ей долгий чувственный поцелуй.

Она вздрогнула, понимая, что снова теряет контроль над собой. Судорожно вздохнув, он оторвался от нее:

— Я скоро позвоню тебе.

— Хорошо, — прошептала она.

Он вышел.

Оставшись одна, Фаустина включила радио. Она знала, что ей предстоит с Дани: то же, что и с другими! Они будут встречаться, постараются повторить магию первой ночи, им это не удастся, потом у них кое-что получится ценой изнурительных уик-эндов, и в один прекрасный день они перестанут видеться под предлогом занятости на работе. Как долго продлится эта связь? Два месяца… От силы три… «Ты же понимаешь, детка, лучшее позади. Сначала будет приятно, потом так себе, а после и вовсе наскучит».

Она прошлась по квартире и обнаружила в прихожей конверт. Подняла, распечатала. Письмо без подписи состояло из краткого сообщения:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Тут ее озарило. Без сил привалившись к стене, она воскликнула:

— Какая же я идиотка! Он любит меня, а я не даю ему это произнести. Он любит меня, а я отношусь к нему как к фаллоимитатору. Мой бедный Дани, и угораздило же тебя влюбиться в такую сумасбродку, как я! Ох, Дани…

И с выражением лица, которое она сочла бы комичным несколько минут тому назад, Фаустина опустилась на колени, поднесла записку к губам и в исступлении принялась целовать.

3

На просторной кровати лежали на боку двое, как вилки в футляре для столового серебра.

Она спала, он — нет.

Умиротворенный теплом, исходившим от спавшей Жозефины, Батист лежал с открытыми глазами, а сознание его тем временем странствовало от одного видения к другому.

В иные моменты он осознавал, что находится тут, рядом с женой, потом куда-то шел по залитому солнцем песчаному пляжу, а в прибрежных кустах прятались какие-то темные типы и устраивали ему западни, а то вдруг падал на стул в кабинете и составлял текст, который ему нужно было представить… Его мозг переносился из одной вселенной в другую, то на берег реки, то на исписанную страницу, то на супружеское ложе. Эти перемещения происходили так быстро, что миры теряли свою герметичность, наплывали друг на друга: вот темные типы врываются в его спальню, вот Жозефина выхватывает у него статью и издевательски смеется.

Батист сел на кровати и потряс головой, пытаясь отогнать наваждение; его раздражало, что в нем бродит столько страхов: стоило ему ослабить бдительность и его тотчас одолевало беспокойство.

Жозефина безмятежно раскинулась на муаровом хлопке простынь, прелестные крутые бедра и хрупкие плечи были недвижны, лицо бесстрастно, ресницы бестрепетны. Наверно, она сейчас спит глубоким сном, без сновидений. Счастливица…

Батист зевнул.

Он завидовал спокойствию Жозефины. Знакомые считали его образцом здравомыслия, да и сам он полагал, что достиг некоторой жизненной мудрости, однако сны его были населены стойкими демонами, а черепную коробку выстилала тревога. Не было ли его хваленое душевное равновесие только видимостью?

Он выбрался из кровати, не потревожив сна Жозефины, полюбовался ее стройной фигурой, поздравил себя с тем, что ему повезло жить с этой женщиной, затем быстро привел себя в порядок, натянул брюки, накинул рубашку и сел за письменный стол.

Почему-то он не мог работать, не умывшись и не одевшись. Хоть он и работал дома, но испытывал необъяснимую потребность не только принять душ, но непременно одеться и даже воспользоваться парфюмом, прежде чем сесть за стол.

Он включил компьютер и открыл документ под названием «Верность», в который, помучившись, добавил три фразы — туманные, рахитичные и никчемные.

Тема верности давалась ему плохо, поскольку заставляла принимать жесткую позицию — за или против. Разве не печально? Либо мы следуем традиционной клятве новобрачных, религиозной идеологии и издавна установившемуся порядку, либо ниспровергаем эти устои во имя свободы. Тезис и антитезис вязали его по рукам и ногам, и ему было не сбросить этих пут.

Он повернулся к площади, где болтовня тропических птиц не умолкала ни на минуту. Разве эти пернатые задаются такими вопросами?

Батист с удивлением понял, что ничего не знает о нравах попугаев. Как у птиц обстоят дела с верностью? Ограничивается ли самец единственной самкой или вступает в новые связи по мере смены сезонов и по воле случая? Нет ли возможности накропать статейку, используя такого рода сведения?

Он принялся было за поиски, но вскоре бросил. Какое это имеет значение? Является ли верность атрибутом животного мира или нет, поведение животных не может послужить моделью, коль скоро люди больше не живут в естественном мире, которым правит инстинкт.

«Верность…» Он оттолкнул стул. Был ли он сам верным супругом?

Он им стал. Хоть он и объявил Жозефине пятнадцать лет назад, что никогда не будет соблюдать эти идиотские ограничения, не намерен себя кастрировать и будет волен утолять любые желания, однако он перестал искать новых связей, занимался любовью только с Жозефиной, спал только рядом с ней — и был счастлив.

Почему?

«По лености!»

Он расхохотался. Потом сообразил, что процитировал сам себя. В одной из его пьес герой утверждал: «Пятнадцать лет спустя любовь превращается в лень». Во время представлений он с печалью отметил, что эта реплика забавляет лишь его самого, а он ненавидел такие наблюдения, поскольку, решив писать для зрителей, поймал себя на явном вкраплении эгоизма.

Конечно, в его верности была доля лени. Чтобы играть роль соблазнителя, требовалось и время, и силы; видя возможность флирта с женщиной, он тотчас сознавал множество вытекающих обязательств: писать нежные записки, звонить, снимать номера в отелях, ужинать, ходить в театр, выдумывать правдоподобные предлоги для Жозефины; да, пришлось бы вводить в заблуждение, обольщать, скрывать, сочинять. Его смущало не то, что лгать непорядочно, а то, что это утомительно.

Столько усилий, а для чего? Ради сиюминутных наслаждений. Ради запутанной истории, которая рано или поздно закончится, ведь он любил Жозефину и не покинул бы ее. На самом деле он воздерживался от связей, потому что не испытывал острых желаний. За эти долгие годы его влечение к какой-нибудь красотке ни разу не было столь сильным, чтобы изменить привычный образ жизни. Увлечения были быстротечны и оставались без последствий.

В общем, он изменил Жозефине всего лишь трижды. Три адюльтера, уместившиеся в первые два года супружества. И следующие тринадцать лет без хождений на сторону. Поначалу ему хотелось доказать, что он выше сделанного им же выбора: несмотря на брачный договор, молодой муж хотел убедить себя, что он независим. Главным образом потому, что сохранил привычки своей прежней жизни, довольно распутной. Теперь он стал безупречным супругом и не прикасался ни к одной женщине, кроме Жозефины.

Он потянулся до хруста в костях. Двадцатилетний Батист не хотел бы встретиться с сорокалетним: он нашел бы его тусклым, банальным. Зато сорокалетний Батист объяснил бы двадцатилетнему, что ему, сорокалетнему, больше не нужно трахать все, что движется, потому что он может творить.

На своем компьютере путем сложных манипуляций, направленных на предупреждение несанкционированного доступа, он открыл папку, где хранился его личный дневник. В нем он любил порассуждать о своем призвании. В два клика он открыл текст, в котором привык осмыслять свои умонастроения и поступки:

Я существовал в двух ипостасях, телесной и литературной. Обе они служили одному: познанию моих современников. И всякий раз я предпринимал романическое исследование: чувственно-телесное и литературное.

В юности преобладало тело. Даже когда я из кожи лез в надежде написать блестящий материал, его помещали в подвале газетной страницы; к тому же, перечитывая свое творение, я находил его несостоятельным. И я пришел было к выводу, что мне следует отказаться от литературных занятий, но несколько удачных текстов — то тут, то там — были замечены, и вдобавок я удосужился прочитать «В поисках потерянного времени», книгу, снискавшую славу и ободряющую непризнанных авторов: Марсель Пруст знакомит нас с рассказчиком, который задумывался о литературной карьере, но не осуществил своих планов; однако все считают семь томов «Поисков» великим произведением, возникшим в результате этих долгих исканий вслепую, казавшихся бесплодными.