Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац Страница 4

— Скажите-ка, человек божий, вы не с луны свалились, а? Винтика не хватает?

— С луны свалился? Вот, вот! То я ему — обезьяна, то винтика не хватает.

— Нет, скажите, чего вы тут сидите и городите всякую чушь?

— А кто расселся на полу и вставать не хочет? Я, что ли? А диван-то вот он! Ну, ладно! Если вам не нравится, я уж помолчу.

Тут Франц оглядел комнату, потом вытянул ноги и прислонился спиною к дивану, упершись руками в ковер.

— Теперь уж вы устроились поудобнее, — сказал рыжий.

— Ладно, кончай болтать. Уши вянут.

— Как вам угодно. Я эту историю часто рассказываю, мне что? Мне ничего. Не хотите — как хотите.

Но после небольшой паузы Франц снова обернулся к рассказчику и попросил:

— А пожалуй, доскажите вашу историю до конца.

— То-то. Когда что-нибудь рассказывают или говорят о чем, время проходит как-то быстрее. Ведь я хотел только открыть вам глаза. Итак, Стефан Цаннович, о котором была речь, загреб столько денег, что смог уехать в Германию. В Черногории его так и не раскусили. Как знал людей и как знал себя самого Стефан Цаннович, поучиться надо! И все делал с чистым сердцем, как птичка божья. И вот ведь не боялся людей, и великие мира сего, грозные владыки, были его друзьями: и курфюрст саксонский, и кронпринц прусский, который потом прославился в битвах — перед кем даже австриячка, императрица Терезия, трепетала на своем троне. Но Цаннович и перед ним не трепетал. А когда Стефану случилось побывать в Вене и разные люди стали там подкапываться под него, сама императрица взяла его под свою высокую руку и сказала: „Не трогайте этого шибеника“.

Слушатель, сидевший на полу у дивана, расхохотался, вернее — заржал.

— Вам бы клоуном в цирке быть! Рыжий подхихикнул.

— Что я говорил? А? Только тс! Тише, внуки у старика ведь больны. А что, не сесть ли нам все-таки на диван? Как вы думаете?

Франц рассмеялся, забрался на диван и сел в уголок; рыжий занял другой угол, бормоча себе под нос:

— Так-то будет помягче, и пальто не помнется. Человек в макинтоше в упор глядел из своего угла на рыжего.

— Такого чудака, как вы, я давно уж не встречал, — сказал он.

— Вы, может быть, просто не обращали внимания, — равнодушно отозвался рыжий, — такие еще не вывелись. А вот вы запачкали себе пальто, тут ведь никто не вытирает ноги.

У человека из тюрьмы, — ему было лет тридцать с небольшим, — повеселели глаза, да и лицо как будто посвежело.

— Скажите лучше, — спросил он рыжего, — чем вы торгуете? Вы небось с луны свалились.

— Пусть будет так. Что ж, потолкуем и о луне.

В дверях уже минут пять стоял какой-то мужчина с каштановой курчавой бородой. Теперь он подошел к столу и сел на стул. Это был молодой еще человек, в такой же черной велюровой шляпе, как у рыжего. Он описал рукою круг в воздухе, и его пронзительный голос словно наполнил комнату.

— Это кто еще такой? Что у тебя с ним за дела?

— А тебе что тут нужно, Элизер? Я его не знаю, он не назвал своего имени.

— И ты рассказывал ему свои басни?

— А хоть бы и так? Тебе-то что до этого?

— Значит, он-таки рассказывал вам небылицы? — обратился шатен к человеку из тюрьмы.

— Да он не говорит, — ответил за него рыжий. — Он только бродит по улицам и поет по дворам.

— Бродит и пусть себе бродит! Что ты его держишь?

— Не твое это дело!

— Да я же слышал в дверях, все слышал! Ты ему рассказывал про Цанновича. Что тебе еще делать, как не рассказывать?

Тут Франц, все время не сводивший глаз с шатена, проворчал:

— А вас откуда принесло? Кто вы, собственно, такой? Чего лезете не в свое дело?

— Рассказывал он вам про Цанновича или нет? Конечно рассказывал. Мой шурин Нахум слоняется повсюду и рассказывает всякие сказки. Всем советы дает, — вот только своих дел никак не устроит.

— Тебя-то я о помощи не просил пока? Не видишь, негодник ты, что человеку плохо?

— А хоть бы и плохо, что ты — посланец божий, что ли? Полюбуйтесь-ка на него, бог только тебя и дожидался! Одному ему ни за что бы не справиться.

— Нехороший ты человек.

— Держитесь от него подальше, слышите? Наверно, он вам тут наплел, как повезло в жизни Цанновичу и невесть еще кому?

— Уберешься ли ты наконец?

— Нет, вы послушайте этого мошенника! Экий благодетель! И он еще разговаривает! Твоя здесь квартира?

Ну, что ты опять наболтал о Цанновиче и о том, чему у него можно поучиться. Эх, быть бы тебе раввином! Мы бы уж как-нибудь прокормили тебя.

— Не нужно мне ваших милостей!

— А нам не нужны дармоеды, что сидят на чужой шее! Рассказал ли он вам, чем кончил его Цаннович?

— Глупый ты и скверный человек!

— Рассказывал он вам, а?

Франц устало поморгал глазами, взглянул на рыжего, который, грозя кулаком, направился к двери, и буркнул ему вслед:

— Постойте, не уходите. Чего вам волноваться? Пускай себе мелет.

Тогда шатен горячо заговорил, обращаясь то к незнакомцу, то к рыжему, сильно жестикулируя, ерзая на стуле, прищелкивая языком, подергивая головой и поминутно меняя выражение лица:

— Он людям только голову дурит! Да! Пусть-ка он доскажет, чем кончилось дело с Цанновичем Стефаном. Так нет, этого он не рассказывает. А почему? Почему, я вас спрашиваю?

— Потому что ты скверный человек, Элизер!

— Получше тебя. А вот почему (шатен с отвращением воздел руки и страшно выпучил глаза): Цанновича изгнали из Флоренции как вора. Почему? Потому что его там раскусили наконец.

Рыжий встал перед ним с угрожающим видом, но шатен только отмахнулся.

— Теперь мой черед, — продолжал он. — Он писал письма разным владетельным князьям, такой князь получает много писем, а по почерку не видать, что за человек писал. Ну, наш Стефан и раздулся от спеси, назвался принцем Албанским, поехал в Брюссель и полез в высокую политику. Не иначе злой ангел попутал его. Явился он там высшим властям, — нет, вы себе представьте только этого сопливца Цанновича Стефана, — и предлагает для войны, — я знаю с кем? — солдат, не то сто, не то двести тысяч, — это неважно. Ему пишут бумагу с правительственной печатью: покорнейше благодарим, в сомнительные сделки не вступаем. И опять злой ангел попутал нашего Стефана: „Возьми, говорит, эту бумагу и попробуй получить под нее деньги!“ А была она прислана ему от министра с таким адресом: „Их высокоблагородию сиятельному принцу Албанскому“. Дали ему под эту бумажку денег, но тут и пришел ему конец, жулику. А сколько лет ему тогда стукнуло? Тридцать, да, всего тридцать. Больше не довелось ему пожить на свете — бог его наказал за все его плутни. Вернуть деньги он не мог, на него подали в суд в Брюсселе, и тут все и выплыло. Вот каким был твой герой, Нахум. А про смерть его ты рассказал, нет? Собачья была у него смерть. В тюрьме он вскрыл себе вены. А когда он умер, как жил, так и умер, — ничего не скажешь, — пришел палач, живодер с тачкой для падали, для дохлых собак и кошек, взвалил на нее труп Стефана Цанновича, вывез его за город, на свалку, туда, где стоят виселицы, сбросил там его и засыпал мусором.

Человек в макинтоше даже рот разинул.

— Это правда?

(Что ж, скулить может и больной щенок.) Рыжий словно считал каждое слово, которое выкрикивал его шурин. Подняв указательный палец перед самым лицом шатена, он будто ждал своей реплики. Теперь он ткнул его пальцем в грудь и сплюнул перед ним на пол:

— Тьфу, тьфу! Получай! Вот ты что за человек! И это — мой шурин!

Шатен, вихляясь, пошел к окну, бросив на ходу рыжему:

— Так! А теперь попробуй сказать, что это неправда.

И рухнули красные стены. Осталась только маленькая комната, освещенная висячей лампой, и по ней, переругиваясь, бегали два еврея, шатен и рыжий, в черных велюровых шляпах. Человек из тюрьмы обратился к своему другу, к рыжему:

— Послушайте-ка, это правда, что он рассказывал про того парня? Как он засыпался и как потом его убили?

— Убили? Разве я сказал „убили“? — крикнул шатен. — Он сам покончил с собой.

— Покончил. Стало быть, покончил, — отозвался рыжий.

— А что же сделали те, другие? — поинтересовался человек из тюрьмы.

— Кто это те?

— Ну, были ведь там еще такие, как Стефан? Не всем же быть министрами, живодерами да банкирами?

Рыжий и шатен переглянулись. Рыжий сказал:

— А что им было делать? Они смотрели. Человек в желтом макинтоше, недавно выпущенный из тюрьмы, здоровенный детина, встал с дивана, поднял шляпу, смахнул с нее пыль и положил ее на стол, все так же не говоря ни слова, распахнул пальто, расстегнул жилетку и только тогда сказал:

— Видал, какие брюки? Вон я какой был толстый, а теперь широкие стали — два кулака пролезают. С голодухи! Куда что девалось! Было брюхо да сплыло. Вел себя не так, как положено, — вот и разделали под орех… Ну, да и другие не лучше! Скажешь — лучше? Черта с два. Только голову человеку морочат.