Януш Вишневский - Мартина Страница 4

— Тысяча извинений! — вскочил он. — Я не могу читать, а завтра у меня лекция. Простите, я не должен был входить. Я подумал, что вы вышли…

Полуобнаженная, она стояла, прислонившись к двери. Он наклонил голову, стараясь не смотреть.

— Я все равно без очков не вижу вас… Простите.

Он был такой беспомощный. Даже трогательный. Она не чувствовала стыда. Впрочем, она его до сих пор при нем не чувствует.

— Подождите. Сейчас дам вам.

Он рассмеялся. Так искренне, как только он умеет.

— Ну да… Чтобы лучше видел.

Она наклонилась к сумке, что была под столом, рядом с которым он только что сидел. Полотенце упало на пол. Совершенно обнаженная, она наклонилась, чтобы достать эти очки из сумки. Он тоже наклонился. Поднял полотенце с пола. Не стал даже пытаться прикрыть ее. Набросил его себе на голову. Она стояла рядом и смеялась, сраженная комизмом ситуации.

Поймала его руку и всучила ему эти очки. Из комнаты он выходил ощупью, с полотенцем на голове. Когда оказался за дверью, постучался, просунул руку и протянул ей полотенце.

С этого вечера он был везде. И всегда нарушал какие-нибудь границы.

На следующий день со своей однокурсницей Кариной она готовила зал для лекции, открывающей занятия школы. Впервые в жизни она проклинала солнце и ясную погоду. Для этой лекции предназначался зал, где в общем-то были жалюзи, но организаторы не удосужились проверить, удастся ли с их помощью затемнить помещение. А должно было быть темно, потому что лектор пользовался проектором и обязательным условием в заявке на лекцию был соответствующим образом оборудованный зал. Жалюзи, которые не использовались, наверное, годами, было невозможно опустить. Сначала Карина принесла растительного масла из столовки. Думала, что, если им смазать заржавевшие механизмы, жалюзи подадутся. Ничего не вышло. Потом девушки стали стучать по ним чугунной подставкой микрофонного штатива, потому что это был единственный тяжелый предмет в зале. Потом доведенная до отчаяния Мартина взобралась на подоконник и буквально повисла на рейке жалюзи, считая, что собственным весом потянет их вниз. То, что произошло затем, до сих пор напоминает ей сцену из трюкового фильма. Если бы не возможное развитие сценария, она посмеялась бы сама над собой. Рейка, на которой она висела, треснула и стала медленно отделяться от остального механизма, а ее ноги соскользнули с высокого подоконника. Карина истерически взвизгнула, и в этот момент она почувствовала, что чья-то рука крепко схватила ее за ягодицы, а уже через мгновение обнимала ее за талию. Юбка задралась, крючки поотрывались, юбка сползла и упала на пол у батареи.

— Немедленно отпустите рейку, — услышала она его голос.

Отпустила Он поставил ее на пол. Она отвернулась, он отошел и встал рядом с Кариной. Опираясь о подоконник, она стояла перед ними в своих черных ажурных трусиках и белой блузочке, мгновение назад лишенной пуговиц и распахнутой. Карина закрыла рот обеими руками и в ужасе смотрела на нее. Он стоял и бросал на нее насмешливые взгляды, а когда она нагнулась за юбкой, заметил:

— Сегодня на вас хотя бы трусики.

Он оказался тем самым докладчиком, из-за которого Карина ударила себя чугунной подставкой по ноге, а она забралась под потолок и чуть не упала. Он пришел проверить перед лекцией, как выглядит зал, увидел ее висящей на рейке и бросился спасать.

Лекция прошла в другом зале. Он позвонил ректору и потребовал перенести. Они вместе с Кариной слушали его лекцию. Она была в платье, подруга — в кроссовках. Переодеваясь перед лекцией, она почувствовала, что очень хочет понравиться ему. Она не брала в Торунь много вещей, тем не менее, переодеваясь, долго выбирала, что надеть. Когда она гладила короткую черную юбку, вспомнила, что всегда в таких случаях говорила Магда: «Если ты несколько раз ныряешь в шкаф ради мужика, то на самом деле ты хочешь, чтобы он снял с тебя трусики. Вот на них ты и должна сделать акцент, а на остальное забить». Она тогда подумала, хихикая, что как раз в его случае, приняв во внимание, при каких обстоятельствах она с ним постоянно сталкивается, Магда абсолютно права в том, что касается трусиков.

Она встала перед зеркалом, слегка брызнула себя за ушком духами. Черное платье с несимметричным верхом, приоткрывающим бретельку лифчика. Черные чулки с ажурной резинкой. Шпильки. И еще новые солнечные очки, которые отец привез ей недавно из Рима; она передвинула их с глаз на волосы, открыв лоб. Она знала, что ей так лучше. Когда она открывала лоб, Анджей не мог оторвать от нее взгляда. Кроме того, она считала, что солнечные очки на волосах даже в задымленном темном клубе придают облику загадочность. Губы покрыла малиновым блеском. Впервые в жизни она шла на лекцию на шпильках.

Из-за этих самых шпилек не могла идти быстро. Когда она подошла к аудитории, в которую перенесли лекцию, какой-то толстый профессор на жутком английском заканчивал приветственную речь. В зале было много народу. Она взглядом поискала Карину. Та сидела в первом ряду, а когда ее увидела, встала и помахала рукой. Толстяк кончил, переждал краткие вялые аплодисменты и сразу пригласил к кафедре «церемониймейстера», как он назвал его.

Он взошел на подиум и встал рядом с толстяком, который стал читать по бумажке его биографию. Доктор наук, выпускник Варшавского университета и UCLA (Калифорнийского университета, Лос-Анджелес), автор восьми книг по проблемам семантики языка, поэт, член редколлегии издаваемого в Ирландии известного литературного журнала, заядлый яхтсмен. Ее шпильки громко стучали по отполированным ступеням лестницы. Краем глаза она видела обращенные в ее сторону взгляды. Пока она добралась до места рядом с Кариной, стала красной от смущения. И тогда произошло нечто из ряда вон выходящее: он сошел с кафедры и, склонившись к ее уху, прошептал:

У вас все в порядке? Вы ничего не повредили, когда падали с окна?

Нет! Ничего! Простите. Я не хотела вам мешать.

Вы мне вовсе не мешаете. Я рад, что вы пришли.

Он выпрямился и спокойно вернулся на кафедру. Толстяк не смог скрыть изумления. Она внимательно огляделась, чтобы увидеть, где сидит его жена. Ее не было. В этот момент Карина наклонилась к ней и шепнула:

— Марти, ты вскружила ему голову. Ты чувствуешь, как он пахнет?!

Она ничего не чувствовала. Кроме трепета, взглядов всех присутствующих на своей спине и возбуждения, смешанного с восторгом. Она твердо знала: только что произошло что-то очень важное. Она слышала его голос, но сосредоточиться на том, что он говорит, смогла только через четверть часа.

Редкая лекция бывала такой… непредсказуемой, полной удивительных перекрученных фабул. И это о семантике! Возможно, чем-то она напоминала некоторые лекции Джови. Но если последние она могла бы сравнить с интеллектуальными клипами, аналогичными клипам MTV, то его лекция скорее была похожа на концерт. До сих пор ей казалось, что нет ничего более скучного, чем семантика, которую в ее учебном заведении вела вечно обиженная пани профессор из Кракова, усыпляющая слушателей своим монотонным голосом, не говоря уже о том, что она рассказывала, а вернее, читала с заляпанных и замызганных от многолетнего употребления исписанных от руки. листочков. Даже если это было ее субъективным мнением (после того, что произошло, иначе и быть не могло), то казалось, что о семантике языка он рассказывал то как о поэзии, то как о детективном романе. А Карину занимало совсем другое. Она наклонилась к ней и шепнула:

— Слышишь? Голос у него как у Джо Кокера. Видела? Обручальное кольцо.

Немного спустя еще раз наклонилась и добавила:

— Хотя, может, это и печатка…

Но это было обручальное кольцо. Уж она-то знала точно. Заметила его, когда он подписывал регистрационную карточку вчера, сразу по приезде. С той только разницей, что вчера ей это было абсолютно безразлично. Сегодня, сейчас, в этом темном зале, когда она смотрела на него во время лекции, она обеспокоенно констатировала, что уже нет. Что теперь это важно. Ей вдруг показалось, что так думать — грех, но она чувствовала себя околдованной.

[Мариуш Маковский, с. 37–42]

Она знала: что-то должно случиться. Уже тогда, в ее комнате, когда встретились их взгляды и она более или менее сознательно позволила полотенцу упасть на пол, она уже знала. Он тоже знал. Это его обручальное кольцо было упреком и одновременно греховным, извращенным раздражителем. Она чувствовала, что делает что-то плохое, что-то такое, чего никто от нее не ожидал, и… ей это нравилось. Он никогда его не снимал, никогда о нем не вспоминал, но оно было всегда, как замок на двери, ведущей в тот мир, в который ей никогда не будет доступа. Иногда она забывала о кольце. Вытесняла его из сознания в те часы, которые они проводили вместе в гостинице в То-руни, когда они просыпались вместе среди ночи. Смотрели на город, на голубей, спящих на карнизе. Весь мир принадлежал ей, вся эта красота, его дыхание у нее на шее. Она принимала эти минуты как подарок судьбы. На свете были только они, и ничего вокруг. Иногда ночью они ходили на Вислу. Она жила в Торуни три месяца, пока работала школа, и каждую неделю открывала для себя какое-нибудь дивное место, которое наносила на карту, висевшую на стене в общежитии. Все эти места она показала ему, а потом они вместе открывали новые. На уик-энды он возвращался в Гданьск. К той, к своей. Она знала, как ее зовут, знала, как зовут его дочку. Во время очередного такого уик-энда, в конце сентября, когда он был в Гданьске, она поехала к Магде. У Магды не было каникул. Она работала в этом своем баре, где брала «уроки жизни». Тогда она плакала в подушку на постели Магды.