Анатолий Азольский - Степан Сергеич Страница 4

Полковник оглядел притихшие ряды курсантов — они сидели, как на лекции.

— Вот я вас спрашиваю, друзья, в какое время дня вы больше всего хотите есть?

Никто не успел еще поразмыслить над вопросом, как Игумнов громко выпалил:

— После обеда, товарищ полковник!

Только Шелагин не рассмеялся, наполненный подозрениями и догадками.

— Сорока, плохо воспитываем, — подытожил он. — Крути гайку.

Старшина, получив указание, гайку крутил до срыва резьбы. Курсанту Игумнову запретили после зимней сессии ехать в Москву — чтоб не отъедался и не пропитывался пережитками. В первое же увольнение Виталий напился, пришел в училище и заорал:

— Где Шелагин? Где эта брянская дубина? Подать его сюда!

Пьяных слушают только в милиции, в армии с пьяными не говорят, их укладывают на койку, а утром уже разбираются: с кем пил, сколько, где, когда и на какие деньги. Шелагин брезгливо оглядел Виталия и приказал окатить его холодной водой. Появился приказ: «Курсант Игумнов, сознательно приведя себя в бессознательное состояние путем распития 0,5 л водки…» Короче — десять суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Стращая первокурсника, Мефодий Сорока напутствовал:

— Ты у меня побалуешься на гауптической вахте!

6

Гимнастерка обрезана почти до ремня, воротник свободолюбиво расстегнут, сапоги (офицерские) начищены до неправдоподобного блеска — таков курсант на танцах. Виталий не отличал мазурку от гавота, офицерских сапог не имел, но лихо отплясывал фокстрот и танго. Очень скоро он познакомился с сестрами Малиниными, ходил к ним по воскресеньям, слушал, как старшая, консерваторка, выстукивает на рояле что-то из Глазунова. Младшая обучалась в пединституте и красиво рассуждала о воспитании. Мамаша, дама из профсоюзного актива, помогала дочкам, оттеняя их интеллигентность не очень искренней простотой домашнего обихода. В этой семейке Виталий встретил майские праздники, даже целовался с кем-то. Потом все разлетелось вдребезги.

В начале мая объявили о подписке на новый заем. Виталия назначили агитатором и послали на ткацкую фабрику. С заполненными ведомостями зашел он в партком и увидел сестер. Тоже агитаторы, они упрашивали какую-то женщину подписаться на две зарплаты. Женщина скучно и рассудительно доказывала, что никак не может подписаться, потому что ее сынишка идет в первый класс и много ему надо — и портфель, и форма, и учебники, и обувь, и пальтишко.

Сестры, увидев Игумнова, улыбнулись ему и ужимками дали понять, что вот оформим эту женщину и будем свободны. Виталий сидел, ждал, слушал… Сестры не понимали женщину, не верили ей и настойчиво советовали меньше тратить на еду, на развлечения, тогда и останутся деньги на пальто и книжки.

— Сыну, что ли, меньше кушать?

— Ну да. И вам. Надо же помогать родине.

Двадцатилетняя Аня, более сообразительная, воскликнула вдруг:

— Что мы все говорим о вашей зарплате? Муж ваш тоже ведь зарабатывает!

— У меня нет мужа.

— Как так нет? Погиб? Пенсию, значит, получаете!

— У меня нет мужа, — с прежним упрямством повторила женщина, но рука, защищаясь, поднялась к горлу. — И не было.

Нина, младшая, обидчиво округлила рот:

— Сами тогда виноваты…

Женщина встала, не то крякнула, не то прохрипела что-то и ушла, не отрывая рук от горла… У Виталия противно дрожали колени, чем-то закупорились уши, сестры разевали рот, что-то спрашивали, он не слышал их.

— Какие вы дряни…

Они не поняли, не поверили. Уходя, он сказал еще раз:

— Вы, вы — дряни.

7

Газеты известили о появлении «плесени». Причисленные к «плесени» молодые люди круглыми сутками сидели в ресторанах, пропивали родительские денежки, а если и покидали ресторан, то для того лишь, чтоб, сев за руль подаренного папашей автомобиля, задавить прохожего с умеренной зарплатой.

Отсюда — от родительских денежек — и преступность в стране, и все беды.

Генерал Игумнов бывал в Москве редко: служба протекала в заграничных командировках. Начитавшись газетных фельетонов, генерал прислал капитану Шелагину письмо. Генерал писал, что приветствует стремление капитана привить сыну истинно офицерские навыки и впредь будет поддерживать Шелагина во всем.

К письму прилагался документ, дающий комбату право получать курсантскую стипендию Виталия Игумнова. Деньги ему выдавать на руки только на самое необходимое.

Комбат оповестил офицеров о предоставленной ему свободе и с жаром продолжил воспитание.

В летний отпуск Игумнов не попал: отсиживался на гауптвахте. Узнав об очередном ударе, он решил, что не попросит у комбата ни копеечки. Не стал записываться в увольнения. Но Шелагин по собственному курсантскому опыту знал, как губительно долгое сидение в казарме. Он заставил Игумнова одеться, вручил ему увольнительную, дал деньги — на кино и трамвай. Виталий швырнул их на улице в канаву и до полуночи ходил вокруг училища.

Остряки советовали ему утешиться тем, что к выпуску он станет миллионером. Утешение слабое.

В пяти километрах от города — пристань, сюда и приехал в воскресное утро Виталий. Снял погоны с шинели, выдрал звезду из шапки, сошел за демобилизованного солдата, до вечера таскал мешки под тяжелым ноябрьским небом. Спина не гнется, суставы побаливают, зато в кармане сразу две стипендии. Три таких воскресника — и денежная проблема решена. Теперь можно насладиться мщением, напиться и поскандалить в батарее.

На этот раз он не попадает на гауптвахту, его выручает плеврит.

Температура подскочила до сорока, Виталий очнулся в госпитале, открыл глаза — в изножье койки сидела жена врага, Катя, женщина ничем не примечательная, серенькая особа, без претензий. Многие, правда, находили Катю Шелагину симпатичной. А что в ней такого? — возражали знатоки из курсантов. Курноса, ноги тонкие, как спички, в фигуре ничего женского, худа, длиннорука.

Виталий поспешил закрыть глаза… Но Катя не вставала и, странно, действовала как-то успокаивающе: спать хотелось под этот голос и неприятно было не слышать его.

Как все медсестры, Катя преклонялась перед искусством врачей и, как все медсестры, полагала, что не хуже их разбирается в медицине. Так это или не так, но Виталий поправлялся быстро. Попросил Катю ускорить выписку, с улыбкой слушал ее милую дребедень по утрам, когда обход закончен и все микстуры выпиты.

Подполковник-танкист, редко открывавший рот, произнес однажды с лирическим надрывом:

— Бывают же такие женщины… Ничего не надо, пусть только сидит рядом и говорит о погоде… Век бы слушал.

Навещали курсанты, приносили новости. Перед самой выпиской предупредили: комбат ищет повод, чтоб не пустить его, Игумнова, в зимний отпуск, грозится вновь посадить на гауптвахту.

— Я его сам посажу! — Виталий отбросил одеяло и долго ругался.

8

Все училище следило за этой парой — Шелагин и Игумнов. Комбат хранил письмо генерала рядом с партийным билетом и размахивал им, когда его начинали урезонивать. Сорока и тот чувствовал что-то неладное. Письмо он тоже прочел и выразился туманно: «С етим делом надо бы помягче».

В схватках с Шелагиным затачивался характер Игумнова. Он стал осторожен, стремителен и нападал без предупреждения. В мелких стычках себя не истощал, сохранял силы для крупных операций.

Однажды Шелагин обходил строй увольняющихся, дошел до Виталия, подергал пуговицы на его шинели. Все как будто в норме, но нерадивому воспитаннику надо напоминать и напоминать. Вдруг Игумнов прервал его:

— Но и вы тоже одеты не по форме.

— Как? Где? — Степан Сергеич отступил на шаг и оглядел себя. Не нашел ничего подозрительного и уставился на курсанта.

— У вас на кальсонах, — процедил Игумнов, — пуговицы неформенного образца.

Строй дрогнул. Дневальный убежал в уборную — отсмеиваться.

Рассерженный комбат тут же отправил Виталия на гауптвахту.

Офицеры уже в полный голос говорили о том, что Шелагина надо умерить, а тот упрямо доказывал Набокову, что его, Шелагина, требовательность основана на статьях устава, а уклонение от устава — гибель для армии.

— Верно, — кивал Набоков. — Правильно. Но устав не может охватить все случаи жизни, типовые обстоятельства — это да. Он дух, а не буква.

Устав говорит, что к военнослужащим, не выполняющим приказа, применяются все меры воздействия. Насколько я знаю, вы же не занимаетесь рукоприкладством.

— Это оговорено уставом, — возражал комбат. И цитировал: — Своими действиями командир не должен унижать человеческое достоинство.

— Вот-вот… А что такое человеческое достоинство? Не только требование не тыкать подчиненного. Здесь тонкость, здесь индивидуальный подход…

— Мои действия в отношении курсанта Игумнова одобрены его отцом.

Полковник умолкал: спор с самим генералом Игумновым невозможен.