Елена Чижова - Преступница Страница 4

Нет, о евреях Валя не думала плохо. То есть об этом - до сегодняшнего дня - она, вообще, не думала всерьез. В городе, где она выросла, встречались и евреи, и татары, и башкиры, но жили они в стороне от Вали, какой-то своей далекой семейной жизнью. Их дети, конечно, ходили в школу, в ее собственном классе тоже учился Левка, в третьем классе они даже сидели за одной партой, но Валя узнала о Левке только в пятом, когда однажды несла из учительской классный журнал и подглядела на последнюю страницу: не специально, просто из любопытства. На этой странице стояли имена, фамилии и отчества родителей, а рядом - их национальность. Она писалась сокращенно, в самой узкой графе. Напротив Левкиных было написано: "евр.". Тогда, на ходу, Валя все-таки успела прочитать. Сокращений было довольно много, но "евр." - только напротив Левкиных. Там были еще и "тат.", и "башк.", но тогда, на пути к своему классу, Валя впервые заметила: "евр." выглядит как-то по-особенному. А еще она заметила, что все сокращения стоят в журнале парами: "рус." с "рус.", "тат." с "тат.", "башк." с "башк.". Этим открытием Валя не стала ни с кем делиться, но однажды, когда Левка хвастался про своего отца, она вдруг подумала о том, что напротив ее родителей в классном журнале стоит "рус." и "рус.", и этот факт - по какой-то не очень понятной причине - дает ей преимущество, обесценивает Левкино хвастовство. Ее папа ушел давно, когда Валя была маленькой, но она чувствовала, что этим она могла бы ответить Левке, если б захотела.

Валя была пионеркой и твердо знала, что так отвечать нельзя. Она запомнила это с тех пор, как однажды, когда Рафка Губайдулин сказал Ольге Антоновне, что у татар - собственная гордость, учительница строго выговорила ему. Ольга Антоновна сказала, что все они - советские люди, одна большая семья: и русские, и татары, и башкиры, но про евреев ничего не сказала, и Валя догадывалась - почему. Про татар и башкиров об этом было можно, а про евреев - нельзя, нельзя говорить прямо, как будто это слово, в отличие от других, подобных ему, было не то чтобы ругательным - не совсем приличным. Воспитанные люди говорили иначе. Валя помнила: однажды мама и тетя Галя разговаривали об учительнице физики, Розе Наумовне, и мама сказала: "Знающая женщина, прекрасный, требовательный педагог, евреечка..." Так следовало говорить. Теперь, сидя за праздничным столом, Валя ясно вспомнила мамину интонацию, словно мама и тетя Галя разговаривали где-то рядом. Это слово мама произнесла стеснительным шепотом, выговорила как будто украдкой, потому что была воспитанным человеком.

Мысли промелькнули мгновенно, и, застыдившись, Валя обернулась к Антонине Ивановне: "Очень вкусно, особенно пирог с капустой, большое спасибо". - "Жалко, что Таточка в лагере, вот бы за вас порадовалась... В воскресенье поедем". - "Таточка - это кто?" - Валя спросила, цепляясь за новое имя, уводившее от неприятного. "Таточка - это Танька, моя младшая сестра", - Маша-Мария объяснила, и все закивали. "У тебя есть сестренка!" - Валя обрадовалась, потому что всегда мечтала о сестре или братике, но сестра - лучше. У Розы Наумовны - тоже двое, она снова вспомнила.

"Как вам показались экзамены?" - Михаил Шендерович обращался к Вале. "Показались, в смысле - понравились?" - Иосиф снова встрял ехидно. "Ну, конечно, волновалась, но, в общем... Нет, ничего, думала, будет страшнее". - "Спрашивали объективно?" - Михаил Шендерович продолжил настойчиво. "Господи, ну, а как же может быть иначе в нашей отдельно взятой, но объективной стране!" - двоюродный брат и тут не смолчал. "Знаете, если бы они ставили объективно, ваша Маша должна была получить пятерки с плюсом! Я слышала ее ответы", - Валя воскликнула с жаром, и щеки отца залил счастливый румянец. Так же жарко, словно сейчас она боролась с какой-то несправедливостью, Валя вдруг сказала: "Моя мама, она просила передать вам большой привет и поздравления". Родители улыбнулись разом и просили передавать поздравления и маме, и, глядя на улыбчивые лица, Валя совершенно успокоилась. Неприятные мысли исчезли сами собой, и весь остаток праздничного вечера Валя больше не вспоминала об этих сокращениях, оставшихся в ее прежней жизни, на самой последней странице классного журнала. Только возвратившись в общежитие, Валя вдруг подумала о том, что Антонина Ивановна, напротив которой, доведись Маше-Марии учиться в их классе, стояло бы "рус.", тоже не придала значения этим сокращениям, потому что когда-то, много лет назад, вышла замуж за Михаила Шендеровича, напротив которого стояло другое.

После Валиного ухода Мария уединилась с братом, и между ними начался разговор, в котором Валя не поняла бы ни единого слова. Наблюдательная девочка, она непременно заметила бы разительную перемену: веселость, весь вечер красившая их лица, исчезла, уступив место тягостной озабоченности. Они сидели за низким столиком друг напротив друга и разговаривали в полголоса, приглушенно.

"Видишь, я говорил, все получится", - в голосе Иосифа звучало упорство. Оглянувшись, не слушают ли родители, он повторил пословицу про лопасть и клин, но по-другому, грубо, так что Мария сморщилась, и эта мелькнувшая гримаска показалась бы Вале страдальческой. "Не знаю, а вдруг - вскроется, там тоже - не идиоты. А потом, все-таки..." - она замялась, не договаривая. "Ну, что? Морально-этический кодекс? - Брат закончил раздраженно: - Брось! В этой грязи выискивать этику и мораль - занятие бессмысленное: жемчуг в навозе. А что до ума - нет, не станут они доискиваться. В их головах такое не родится, привыкли: верноподданные приходят и - на блюдечке - доносят сами на себя". - "Да разве - перед ними? Я - о папе, - Мария сказала жалобно, - если узнает...". - "Может, вспомнишь еще про десять заповедей: как там, почитай отца своего и мать свою, не произноси ложного свидетельства? Да, вот еще: не убий. Звучит заманчиво, однако, я вспоминаю, Моисей получил их после египетского плена. После. Заметь, не в процессе. Ладно, все это шутки...- Иосиф помолчал. - Знаешь, Маша, тебя послушать... Разве были другие варианты?"

"Ты пойми правильно, я не боюсь, - Мария заговорила шепотом, - но если они - подлые, разве мы должны уподобляться? - Она смотрела искательно, как будто ясное слово брата могло и должно было успокоить. - Я хочу одного - понять".

"Что тут понимать? - Иосиф мотнул головой, - Они нападают, мы защищаемся. Нормальные военные действия, партизанская война. Партизаны, насколько я знаю, тоже не выбирали средств". - "Да нет, ты не думай, я не жалею, но все это, как бы сказать, унизительно..." - "Странно. - Иосиф помедлил. - С твоей-то пятеркой по русскому... Унизительно?! Это не ты - тебя унижают. Скажешь - нет? Да. Система. Граждане второго сорта. И, что характерно, никто ни в чем не виноват". - "Но - за что?" - Мария глядела беззащитно. "Брось! Не ломай голову. Много умов, почище наших, билось над этой задачкой, - снова заиграла усмешка, - эта - потруднее физических, бином своего рода. Чем больше ломаю голову, тем решительней убеждаюсь в том, что правильнее всего - валить. В этом смысле я - сподвижник Моисея. Если бы не допуск... " - он махнул рукой обреченно. "Перестань!" - Маша прервала. Разговоры об отъезде, которые Иосиф заводил последнее время, пугали ее. Михаил Шендерович заглянул в комнату и предложил чаю. Брат отказался: "Все. Пора и честь знать".

Проводив Иосифа, Мария толкнулась было в ванную, но дверь оказалась запертой - Панька снова взялась стирать на ночь глядя. "Прасковья Матвеевна, вам еще долго?" - приникнув к щели, она спросила вежливо. Из-за двери буркнуло, и, не расслышав, Маша отошла.

В этой квартире, восхитившей провинциальную гостью, Машиной семье принадлежали две комнаты. Они располагались анфиладой, одна за другой. Первая - гостиная и родительская спальня, вторая, в которой они разговаривали с братом, называлась наша комната: здесь они жили с сестрой. Из прихожей начинался коридор, уходивший на кухню. Слева, рядом с ванной, обитали две старухи, Ефросиния Захаровна и Прасковья Матвеевна: мать и дочь. Подслеповатую соседскую комнату, единственным окошком выходящую во второй двор, Иосиф величал людской, за что Маша, фыркая, обзывала его графом.

Комнаты их семья получила давно, еще до Машиного рождения, отцу дали от института, где он работал главным инженером, и уже тогда, лет двадцать назад, старухи-соседки казались древними. По сравнению с Машиной семьей они были старожилами, поскольку въехали во время войны. Раньше всю квартиру занимала одна семья, Панька говорила, немцы. В начале войны они куда-то исчезли, а в дом, где жили Фрося с Панькой, попала бомба. Панька говорила, случилось прямое попадание, поэтому им и дали ордер. В те времена, когда соседки еще разговаривали с мамой, Панька рассказала, что им с матерью дали ордер в эту парадную: на любую свободную, управдом так и сказал - идите, выбирайте. Свободных комнат было много, но "эта - хоть и поменьше, а похожа на нашу, прежнюю...". А еще Панька говорила маме, что этим немцам, которые здесь раньше, так и надо - поделом.