Иван Шевцов - Любовь и ненависть Страница 4

Лежа в постели, я попробовал читать. Но вдруг поймал себя на мысли, что глаза бегают по страницам, а думаю я совсем о другом. Оба только что услышанных матросских рассказа быстро улетучились из памяти. Оставался лишь последний недоверчивый вопрос Юрия Струнова да залп вопросов Богдана Козачины. Я настойчиво искал между ними какую-то, пусть отдаленную, связь и не находил. Меня что-то тревожило, точно я чего-то не сделал или сделал не так, как должно. Я отложил в сторону книгу — это был «Гений» Теодора Драйзера — и выключил свет. Сон не приходил, но мысль работала спокойней. Наконец обнаружилось то, что, собственно, отвлекало меня: вчерашний проступок Козачины и мой либерализм в отношении его. Пригласил, поговорил — и все, никакого взыскания, никаких таких мер, да и сам разговор получился не такой, как принято. Я представил себе карточку взысканий и поощрений старшины второй статьи Козачины. Одна сторона ее была совершенно чиста, зато другая густо исписана всевозможными взысканиями. Я бы мог, конечно, прибавить туда еще несколько суток ареста, но стал бы Козачина от этого лучше, вот вопрос?

…Сейчас здесь стоит глубокая долгая полярная ночь, которую по старой привычке называют еще глухой, что нисколько не соответствует действительности, потому что кругом при электрическом свете идет обычная трудовая жизнь, шумная, суетливая и размеренная, точно такая же, как и в те летние дни, когда солнце светит круглые сутки. Небо наглухо закрыто непроницаемыми плотными тучами, и даже в полдень, когда на короткое время наступает тусклый рассвет, трудно поверить, что в мире вообще есть солнце. А в ясную морозную погоду эти непродолжительные минуты рассвета очень хороши. Нечто похожее — отдаленно похожее — у нас в брянских краях бывает зимой в морозное утро минут за пять до восхода солнца, когда самого солнца не видно, но далекие искристые лучи его, точно кистью художника, красят небосвод в яркие и тонкие цвета.

Самого солнца нет, оно не покажется еще несколько дней, но вы чувствуете его где-то рядом — оно словно говорит вам: "Я здесь, недалеко, ждите меня, скоро буду". И мы ждем, любуясь неподвижными перистыми облаками, чародеем-волшебником раскрашенными в фиолетовые, оранжевые, сиреневые, бирюзовые и еще какие-то не совсем определенные, но яркие и приятные цвета. И знаем, что этот художник-чародей и есть ожидаемое нами светило. Его огненно-золотистые лучи искусно положили на небо эти дивные краски.

После обеда командир дивизиона приказал мне срочно приготовить корабль к выходу в море: предстоит поход на остров Палтус. Комдив был озабочен: он, как и все мы, понимал, что поход будет трудным, хотя до острова, как говорят, рукой подать. В хорошую погоду он даже виден с нашего пирса: огромным дредноутом стоит эта монолитная каменная глыба посреди пролива, ведущего в нашу базу, и мощные орудия его направлены в сторону моря. На острове небольшой гарнизон артиллеристов и служащих сирены. Там нет удобных подходов для швартовки даже таких небольших кораблей, как наш «охотник», берега отвесные, гранитные, вылизанные волнами и скользкие. Правда, только в одном месте есть некое подобие бухточки, но войти в нее можно только в часы прилива.

В зимние штормы всякое сообщение с островом прекращается, кроме, конечно, радио и других воздушных средств связи. Гарнизон запасается провизией летом. И надо сказать, в короткую летнюю пору Палтус превращается в уголок, который даже слишком избалованные люди могут назвать прелестью.

Я был там однажды с адмиралом Пряхиным, и меня поразила не столько красота этого огромного камня, окруженного изумрудами валунов, рассыпанных в лазоревой воде, несметные стаи птиц, чей неугомонный крик напоминает большой оркестр в момент настройки инструментов, голубое озерцо, обрамленное зеленью дикого лука, цветущего сиреневыми помпончиками, сколько люди, населяющие этот остров.

Батареей командует артиллерийский капитан, тридцативосьмилетний армянин, раненный у Балатона и служивший в последнее время в Одессе, человек беспокойный, крикливый, но душевный и общительный. Он же исполняет и должность начальника гарнизона, в который кроме артиллеристов входит персонал сирены — все гражданские люди, включая и самого начальника — шестидесятилетнего бородача Ульяна Евдокимовича Сигеева, отца большого семейства, состоящего, как говорят в шутку, из "шестнадцати единиц", в число которых входят кроме самого Ульяна его жена, она же и бабушка, старший сын с женой и двумя детьми, дочь с зятем и третьим дедушкиным внуком, еще три сына и две дочери.

Сам Ульян — крепкий, остряк, за словом в карман не полезет, — отвечая на шутливые замечания по поводу столь многочисленного потомства, говорил:

— Тут у нас условия: харч хорош, ночь длинна и керосин не всегда завозят.

Поселился он на острове восемнадцать лет назад еще безбородым. Поселился не на год и не на два, а на вечные времена. Ступив на камень острова, покрытый бархатом мха, ползучей березы, морошки и каких-то неизвестных ему ягод, он степенно, по-хозяйски осмотрелся, увидел большой дубовый крест над скалистым обрывом, решительно направился к нему. Попробовал прочитать изрядно смытую двумя столетиями надпись. По обрывкам слов понял, что здесь во времена Петра Великого потерпели крушение российские мореходы.

Жена робко, с озабоченным выражением спросила, чья это могила. Он ответил:

— Не могила, а памятник прадедам нашим. — И, поняв, какие тяжелые думы встревожили женщину, прибывшую по своей доброй воле "на край света", вдруг смягчившись, обнял ее и сказал успокаивающе: — Ну, будет, пойдем. Посмотри туда — там Северный полюс, совсем близко.

Она взглянула на низкий белесый горизонт, залитый морем и небом, и спросила:

— Значит, это и есть край земли?

Дубовый крест петровских времен стоит и поныне и еще простоит, может, сто лет, а на другом конце острова есть кладбище: три могилки. В одной похоронен двухлетний мальчик, самый младший сын Ульяна Евдокимовича, в другой — его четырехмесячная внучка, а в третьей — солдат-артиллерист, случайно сорвавшийся со скалы.

Мы должны были спешить на остров и как можно быстрей доставить хирурга, чтобы на маленьком кладбище не оказалось четвертой могилы.

Это случилось сегодня. Один из сыновей Ульяна Евдокимовича, бесшабашный гуляка-парень, выпил больше, чем полагается, и решил навестить соседей-батарейцев. В потемках, да к тому же в метель, он сбился с тропинки и забрел на артиллерийский склад. Часовой, солдат первого года службы, заметил мелькнувший среди снежной мути силуэт человека, дважды окликнул его. Ответа не последовало. Он дал предупредительный выстрел вверх. Парень невнятно выругался и опрометью бросился в сторону. Тогда часовой выстрелил в него и попал в грудь.

Ранение было тяжелым, в счастливый исход мало кто верил. На острове с нарастающей тревогой и нетерпением ждали хирурга.

Он пришел на корабль, запыхавшийся, взволнованный, внешне ничем не примечательный человек, от которого ожидали подвига, и представился тихим, неуверенным голосом:

— Лейтенант медицинской службы Шустов.

Василий Шустов, светлобровый, застенчивый юноша, с мелким круглым лицом, тот самый хирург, от которого сейчас все ждали чудес, стоял рядом со мной на верхней палубе, держал в руках небольшой чемоданчик с инструментами. Я предложил ему спуститься в мою каюту: нечего без толку мерзнуть здесь наверху. Он послушно подчинился.

Командир дивизиона поторапливал: начался прилив, и мы должны были поспеть войти в бухточку во время "большой воды".

Сильно раскачиваясь, корабль отвалил от пирса, и навстречу нам в сумерках занимавшегося снежного полярною утра побежали сердитые волны. Я представил, как трудно будет спустить шлюпку и перебросить на берег хирурга, должно быть молодостью и какой-то неказистой застенчивостью не внушившего мне доверия, Думалось: не могли послать хирурга поопытней и посолидней. Наверное, побоялся искупаться в ледяном море.

Однако ему не сиделось в моей каюте. Он вышел на палубу, поднялся ко мне на мостик. Я покосился на него, ожидая увидеть взволнованное и растерянное лицо. Но он был спокоен, собран и слегка задумчив. О чем он думает? О предстоящей сложной операции или о том, как добраться невредимым на шлюпке от корабля до обледенелого берега по этим свирепеющим, ничего не щадящим волнам?

— Хорошо плаваете? — спросил я его довольно сухо.

Он посмотрел на меня, грустно усмехнулся и ответил с достоинством:

— Постараюсь. — Затем спросил: — Простите, если я не ошибаюсь, у вас на столе фотография Ирины Инофатьевой?

— Инофатьевой? — удивившись, переспросил я, но тотчас же сообразил: — Да, Ирины, теперь Инофатьевой, а когда-то Пряхиной.

— Она дочь нашего адмирала? — спросил он.

— Откуда вы ее знаете?