Пьер Буль - Фотограф Страница 4

— Могло быть гораздо хуже. Как я и думал, у тебя есть рефлексы и острый взгляд. Это уже кое-что.

Марсиаль Гор улыбнулся, вспомнив, какую гордость он испытал, услышав такие слова, вспомнил охватившую его радость, когда один из снимков опубликовала вечерняя газета.

— Так что теперь тебе остается только изучить основы ремесла, — добавил тогда Турнетт.

Именно так Марсиаль и поступил. Он взялся за дело с прилежанием и пылом, которых от него никто не ожидал, и в конце концов освоил профессию охотника за необычными кадрами, благодаря которой впоследствии побывал во всех частях света. Приобретенная им профессия с пьянящим запахом приключений доставила Гору самые большие в его жизни радости.

Он решил немного пройтись пешком по бульвару Сен-Мишель. Марсиаль редко позволял себе столь длительные прогулки, сопряженные из-за увечной ноги с болезненными ощущениями, но сегодня его манило царившее на улице волнение. Фотограф поддался искушению окунуться в толпу, как это случалось ему делать прежде, с аппаратом в руке, настороженно подкарауливая нестандартный снимок, которым его иногда одаривала возбужденная толпа. На протяжении почти четверти века такая охота была целью его жизни. Надо сказать, что ему так и не удалось найти уникальную жемчужину, поймать тот сенсационный кадр, который вызывает слезы зависти у всех коллег и заставляет дрожать от волнения главных редакторов журналов, готовых разориться, лишь бы первыми опубликовать необыкновенный снимок. Тем не менее два или три раза он был очень близок к цели, и надежда на то, что когда-нибудь он все же сделает такой снимок, долгие годы держала его в состоянии постоянного возбуждения.

Теперь эта лихорадка прошла. Дух приключений уступил место пресному запаху алькова. Он превратился в обыкновенного комнатного фотографа, который специализируется почти исключительно на снимках молодых полураздетых красоток. Какая досада!.. Никогда уже ему не поймать редкую птицу. И все же в его послужном списке были два или три снимка, которыми могли бы гордиться многие из его коллег.

Сегодня уличный спектакль определенно искушал его. На площади Сорбонны он заприметил долговязого расхристанного типа, который, взобравшись на крышу автомобиля, разглагольствовал перед окружавшей его толпой. Суматошные жесты оратора, гримасы, без конца менявшие выражение его лица, привлекли внимание Марсиаля. В пылу азарта он протиснулся к нему, но едва поднес камеру к глазу, как тут же из-за толчеи потерял равновесие. Лишь в последнюю секунду он с трудом успел подхватить свой фотоаппарат и, чтобы не упасть, вынужден был уцепиться за плечо соседа. Проклятая нога! Ему пришлось осмотреться и поискать более спокойное место. Когда же он смог, наконец, поднять глаза, на площади появилась колонна полицейских и большинство агитаторов исчезло. Слишком поздно. Он пожал плечами. Не пора ли смириться с тем, что такой вот жанр репортажных снимков уже не для него? Он обречен оставаться комнатным фотографом до конца своих дней. Марсиаль спрятал в футляр бесполезный теперь фотоаппарат и уже было собирался отправиться на поиски такси, как вдруг кто-то слегка коснулся его плеча.

— Сегодняшняя молодежь ни на что не годится, — произнес скрипучий голос. — В наше время две дюжины полицейских не обратили бы нас в бегство.

Это был Вервей. Марсиаль Гор не удивился встрече, поскольку знал, что его старый приятель живет в этом квартале, что он не утратил своих смутьянских замашек и что такого рода демонстрации были для него, как ночью свет лампы для мошкары.

Марсиаль холодно пожал ему руку. После затяжной ссоры, на многие годы потеряв друг друга из виду, они встретились вновь всего несколько лет назад. Тогда он нехотя согласился на примирение, не видя в нем никакого смысла.

— Почему ты это не снимаешь? Получилась бы прекрасная иллюстрация нравов нашей эпохи.

Речь шла о трех или четырех невезучих студентах, которых полицейские запихивали в свой фургон.

— Это не представляет никакого интереса, — раздраженно ответил Гор. — Бесполезно тратить пленку.

— И к тому же у тебя могли бы возникнуть неприятности с властями, — продолжал Вервей в том же саркастическом тоне. — «Он», конечно же, был бы не в восторге от публикации фотографий, показывающих, как действуют его подручные. Он уже взялся за детей, дерьмо этакое!

— Кто — он? — равнодушно спросил Марсиаль.

— Ты что, смеешься надо мной?

Понадобилось это недоуменное восклицание, чтобы фотограф наконец осознал, что манифестация была направлена против главы государства. Вервей, активист из крайне правых, был ярым противником Пьера Маларша. Он, с его злобным, как хорошо помнил Марсиаль, характером, наверное, принадлежал к числу тех, кому сама мысль о женитьбе президента мешала спокойно спать. Следующее высказывание Вервея подтвердило эту догадку.

— Мерзавец! Выбрал себе в жены двадцатилетнюю потаскуху, уже известную своим бурным прошлым. Ты не находишь, что это подрывает престиж нашей страны? Или ты считаешь, что эти молодые парни не имеют повода для протеста?

Марсиаль Гор, которому не было никакого дела ни до президента, ни до его невесты, вместо ответа что-то невнятно пробормотал, вызвав у собеседника желание разразиться новым потоком обвинений.

— Но, может быть, ты согласишься со мной, — сказал Гор раздраженно, — что полицейские не могут поощрять крики «Маларша — на виселицу», когда речь идет о президенте Республики.

— Он не заслуживает другого обращения.

— Ну что ж, это твое дело. Я, как тебе известно…

Эти слова, произнесенные безразличным тоном, были характерны для Марсиаля Гора. Подобные дискуссии казались ему бессмысленными, а фанатизм Вервея он считал чистейшей глупостью. Стоявший перед ним злобный и ограниченный человек вызывал у фотографа откровенную антипатию, и он проклинал обстоятельства, из-за которых их пути время от времени пересекались. Когда они два или три месяца назад встретились вновь, он почувствовал, что охотно продолжил бы ссору, длившуюся со времен их отрочества. Ведь это именно Вервей без конца преследовал его своей ненавистью после того, как Марсиаль Гор покинул лигу, именно он был главным заводилой среди тех, кто обвинял бывшего активиста в трусости и предательстве. Очевидно, Вервей не смог простить Марсиалю его фотографии, где отчетливо видно, как его одолевает противник, а также того, что друг не пришел к нему на помощь. В течение нескольких месяцев Вервей пытался ему навредить. Потом, после яростных ссор, иногда кончавшихся дракой, широкие плечи Гора и его физическая сила успокоили Вервея и еще нескольких подобных ему бесноватых парней.

И тем не менее именно Вервей протянул ему руку и сделал первый шаг к примирению, что немало удивило Марсиаля, знавшего его характер. Он краем глаза посмотрел на своего бывшего товарища, не перестававшего вполголоса ругать полицейских. Вервей, с его глубоко посаженными бегающими глазками, с его бледным, угловатым лицом, постоянно искаженным гневной гримасой, представлялся Гору законченным типом ограниченного фанатика, существом, к которому он не испытывал ничего, кроме презрения и отвращения. Какого черта этот дурак вдруг захотел возобновить их отношения, которые собственно никогда и не были подлинной дружбой? С какой стати он оказывал ему знаки внимания, вспоминая молодость, которую Марсиаль ненавидел? Гор готов был держать пари, что Вервей действовал так вовсе не по искреннему побуждению. Относясь вообще довольно скептически к подобного рода чувствам, фотограф еще менее был склонен доверять им, когда дело касалось Вервея. Последний среди прочего выразил Гору сочувствие в связи с его инвалидностью, без коего тот легко бы обошелся, и даже предложил свои услуги на случай, если Марсиалю что-нибудь понадобится. Получив сухой отказ, он тем не менее стал расспрашивать Марсиаля, где тот живет, и напросился к нему в гости, заявив, что такие старые братья по оружию, как они, должны видеться чаще. Сложилась просто нелепейшая ситуация.

Благодаря случаю — бывшие товарищи оказались почти соседями, их разделял только Люксембургский сад — отношения между ними могли бы улучшиться. Фотограф жил в монпарнасской гостинице, а Вервей — в верхней части Латинского квартала. Действительно, недалеко друг от друга. Вервей нанес ему два или три визита, но на том все и кончилось — холодность Гора оттолкнула его.

Сегодня тем не менее он старался быть любезным, хотя его явно раздражало равнодушие Марсиаля к сценам, вызывавшим у него возмущение. Но в конце концов Вервей успокоился и, натужно улыбаясь, продолжил разговор в снисходительном тоне:

— И то правда, ты же изменился. Я всегда забываю об этом. Тебя теперь ничто не волнует.

— Я работаю. И не могу тратить свое время на что попало.

После нескольких грубых ответов в таком же духе Марсиаль Гор и сам, в свою очередь, остыл, испытывая неловкость за свою резкость.